Архив рубрики: Belles-lettres

Билет до Парижа

 Святочный рассказ

– Как думаешь, если мой рассказ на Западе напечатают, гонорар заплатят?

– Ты туда побольше антисоветчины напихай. Тогда уж точно что-нибудь да отстегнут.

– Хорошо бы напечатали и заплатили. Я бы сразу билет до Парижа купил и навсегда бы туда уехал.

Разговор на московской кухне

Глава первая

В одном предельно образованном и не менее либеральном московском семействе, чей дом для тех, кто сюда время от времени для содержательного времяпрепровождения, между собой никогда предварительно не сговариваясь, по вечерам собирались, чем-то вроде клуба или салона служил, за неизменными напитками разной крепости и незатейливыми, но вполне сытными и аппетитными закусками, каждый в своем кресле вокруг просторного овального стола уютно расположившись, человек пятнадцать-двадцать прекрасно знакомых между собой творческих личностей, очередной день нашего суетного существования в усталом умиротворении завершая, занимательными рассуждениями себя тешили. В том числе, как и полагается, светскими, политическими и культурными новостями и впечатлениями друг с другом обменивались. Помимо меня в тот вечер в упомянутом салоне двое широко известных в узких кругах московского подполья русских литераторов присутствовали. Я бы их как чисто культовых персонажей определил, поскольку оба, склонностью к многословию не обладая, в живых и бурных дискуссиях предпочитали не участвовать – зато без их молчаливого присутствия ни одно мероприятие полноценным и состоявшимся не имело права считаться. Не удивительно, что основная нагрузка по выбору тем для дискуссии и ее поддержанию при нехватки разговорчивых людей на меня падала. В связи с чем – не помню, но в какой-то момент речь о святочном рассказе зашла. Кто-то об этом волшебном, на мой взгляд, литературном жанре с некоторым пренебрежением отозвался. На что я вынужден был решительно возразить.

– В святочном рассказе, – я заметил, – все определенным правилам и требованиям подчинено, которые невозможно нарушить. Лично я в нем некую квинтэссенцию всей нашей словесности усматриваю – в первую очередь благодаря сентиментальности духа и содержания, всему нашему национальному мироощущению органично присущему. К тому же трогательные истории со счастливым концом в силу своей сердечной занимательности во все времена самым любимым чтением для народа оставались. Оттого-то все великие мастера, через которых я к тайнам русского языка по сей день приобщаться продолжаю, в течение целого периода процветания отечественной литературы именно святочными рассказами друг перед другом щеголяли, виртуозность своих перьев демонстрируя.

При этих словах лицо одного из слушавших меня собеседников неожиданной заинтересованностью озарилось.

– Вот вы только что о каких-то обязательных атрибутах святочного рассказа упомянули, – он ко мне обращается. – Не могли бы вы подробнее свою мысль разъяснить и все особенности этого жанра перечислить.

– Нет ничего проще, – я ему отвечаю. – Поскольку еще наш великий русский беллетрист Николай Семенович Лесков в одном своем, кстати, святочном опусе перед нами точное и исчерпывающее определение такого типа рассказа представил и тем самым все каноны жанра определил. К сожалению, я под влиянием прошедшего суетного дня в данный момент слова Николая Семеновича в точности процитировать затрудняюсь. Быть может, вы, Нестор Официантович, – я к одному из присутствовавших среди нас маститых писателей обратился, – нам поможете и определение Николая Семеновича Лескова с более детальными подробностями нам напомните?

В ответ Нестор Официантович Негин по причине абсолютной прямолинейности своего характера и полной неспособности ко всякого рода дипломатии с обескураживающей откровенностью целым нравоучением в мой адрес разразился.

– Мне, молодой человек, целых пятьдесят пять лет недавно стукнуло, – с возмущением говорит. – А до того я всю жизнь надзирателем в Бутырке отпахал. А там грамота сами понимаете мне ни к чему была. Я ни книжек, ни газет отродясь не читал. А потому фамилия, которую вы назвали, в моей голове вообще никаких ассоциаций не вызывает. А вы хоть книжек наверняка много прочли и буквы знаете, молоды еще слишком, чтобы вопросы мне задавать. Сначала с мое поживите и такой роман, какой я недавно сочинил, напишите. Ежели читать-писать обучен – каждый дурак роман накатать запросто сможет. А вы себя на мое место поставьте. Вообще ни одной буквы не зная – за перо взяться попробуйте. То-то и оно. А у меня вот невозможное совершить получилось. Зато теперь я по складам некоторые простые предложения разбирать научился. А вам за то, что вы меня вопросами дурацкими отвлекаете и беспокоите, тем самым на мою якобы необразованность намекая, стыдно должно быть.

И знаменитый наш прижизненный классик подпольно-авангардной литературы Нестор Официантович Негин, седовласую свою голову торжествующе приподняв, в туалет, горделиво из-за стола выйдя, проследовал. Собравшиеся в комнате звук задвигаемой щеколды, которая Нестора Официантовича от нашего общества на два последующих часа изолировала, с трепетным почтением в своих ушах в молчании зафиксировали. Все мы на какой-то миг себя общей тайной связанными ощутили.

Я к другому писателю за помощью обратился.

– А вы, – его спрашиваю, – Аполлон Дионисович, наше затруднение разрешить помочь не поможете ли?

Всеми рафинированными эстетами и культурной элитой нашего утонченного сообщества за отца и патриарха русской подпольной словесности признанный, Аполлон Дионисович Полусоннов всем своим обликом слегка разжиревшего гиппопотама напоминал. Мой вопрос, своими отяжелевшими мозгами переварив, главный пузан столичной богемы такие примерно звуки из своего необъятного чрева выделил:

– Господа, – немалые усилия затратив, ко всей честной компании адресуясь, произнес. – Господа, – после выразительной паузы продолжил. – Дело в том, что в последнее время литература как таковая героем, увы-с, не моего, как говорится, романа сделалась. А потому я со своими сочинительскими занятиями с недавних пор навсегда-с уже окончательно распрощался. Я теперь только тем и занимаюсь, что в уме-с постоянно прикидываю, когда же всеобщий катаклизм начнется, а потому ваши житейские проблемы меня ни с какого бока не трогают-с.

Сидящих вокруг стола после такого сообщения радостным оживлением просквозило.

– Ах, скажите, скажите, – все наперебой с трепетным любопытством его зарасспрашивали, – когда вы, Аполлон Дионисович, интересно, предстоящий катаклизм ожидаете?

Аполлон Дионисович Полусоннов, пузом своим кокетливо передернувшись, слегка пальчиками-сарделечками в воздухе потрепетал и этак снисходительно:

– Хе, хе, – говорит. И сразу с расстановкой глубокомысленной всем объявил:

– Я так полагаю, что расцвет катаклизма в самый раз на осень семьдесят третьего года приходится.

Все вокруг от такого сообщения до ужаса распалились.

– Ах, скажите, скажите, – снова на него с вопросом набросились, – а что же с нами-то со всеми во время этого катаклизма случится?

Аполлон Дионисович, сияющее свое личико улыбкой чувственных губок украсил.

– Хе, хе, – опять повторил. – На вас на всех ближайшей осенью китайцы нападут и всех вас поубивают. А я в Соединенные Штаты Америки навсегда поселиться уеду. Ихние эзотерики меня к ним переселиться давно упрашивают. Я там виллу на берегу океана куплю и припеваючи жить-поживать стану. Тем более, что все мои произведения они для своего узкого круга в потаенной типографии ограниченным тиражом напечатали и среди себя меня самым главным на том свете начальником единогласно выбрали. А вы, – Аполлон Дионисович с легким налетом превосходства ко мне обращается, – о каких-то там рассказиках говорите.

И сразу же после его слов среди всеобщей тишины и удивления, на секунду вслед за тем воцарившихся, мы все легкое журчание услыхали. Край скатерти приподняв, я под стол заглянул, наклонившись, и от нелепости открывшегося передо мной зрелища, немало растерявшись, сконфузился. Из-под громадного зада Аполлона Дионисовича Полусоннова, словно вода из водопроводного крана, тонкой струйкой с кресла на ковер ручеек со специфическим запахом тихо струился. Никто из нас, видно было, еще не осознал, как на такое происшествие следует реагировать, когда я, первому влечению повинуясь, непроизвольно воскликнул:

– Фи, Аполлон Дионисович. Как вам только в присутствии дам мочиться не совестно. А еще великим писателем считаетесь.

Аполлон Дионисович нисколько, смотрю, не расстроился, а даже в каком-то инфантильном умилении на мое замечание удивился.

– Подумаешь, описался, – сладким шепотком произнес. – Если каждый пустяк вниманием удостаивать, то так недолго и встречу с вечностью прозевать. Главное, господа, себя до изнеможения любить, а остальное все само с неба когда надо упадет. – И аппетитные ручонки Аполлона Дионисовича в разные стороны в недоумении плавно разъехались.

– Однако тем не менее, – мой собеседник, удачно вмешавшись, наш разговор и всеобщее внимание на первоначальное направление с ловкостью и как нельзя кстати повернул и тем самым всех нас от двусмысленного состояния деликатно избавил. – Для меня все же весьма занятно будет, если вы к теме нашего рассуждения о святочном рассказе вернетесь и определение, которое Лесков сформулировал, хотя бы примерно постараетесь вспомнить.

Я уже давно, взглядом по книжным полкам наскоро пробежав, знакомые тома в десяти солидных переплетах ненароком приметил.

– Отчего же, – говорю, – только примерно. У нас ведь возможность имеется мысль Николая Семеновича с буквальной дословностью слово в слово до буковки процитировать.

Я со своего кресла поднялся, шестой слева переплет тщательно отсчитал и, из полки его вытащив, на седьмой странице книжку бережно развернул.

– Извольте, – говорю. – От святочного рассказа, – читаю, – непременно требуется, чтобы он был к событиям святочного вечера приурочен – от Рождества до Крещения. Чтобы он сколько-нибудь фантастичен был, какую-нибудь мораль имел – вроде обличения какой-нибудь негативной тенденции. И наконец – чтобы он весело оканчивался. И дальше, – продолжаю, – Николай Семенович Лесков одну фразу дописал. В жизни, – опять читаю, – таких событий немного случается. И в самом деле, – от себя уже добавляю, – наше бытие подобными мистическими происшествиями прямо скажем не изобилует. Наверное, поэтому в современной русской подпольной беллетристике святочных рассказов как таковых вообще не встречается.

– Очевидно, все так. И потому с вами трудно не согласиться, – мой собеседник говорит. – Но вместе с тем мне думается, что даже посреди всей тусклости, однообразия и бессмысленности нашего полутюремного существования нет-нет да и какая-нибудь яркая, особенная и по своей сущности поучительная история изредка промелькнет. Да такая, что в ней как в капельке жидкости и век, так сказать, и современный человек, как поэт выразился, отразятся.

– Кстати, – другой мой знакомый из нашей компании неожиданно заговорил. Будучи одним из завсегдатаев наших собраний, он оригинальностью и своеобразием своего мышления славился, поэтому не удивительно, что нам всем его послушать захотелось. – Чем, – говорит, – в теоретических рассуждениях умственно упражняться, не лучше ли, – предлагает, – так просто мне взять и как раз именно о таком святочном происшествии вам рассказать. Тем более, что я сам в числе его непосредственных свидетелей находился. А заодно вас всех немного потешить и Игорю Ильичу забавный сюжетец для первого в нашей подпольной литературе святочного рассказа представить.

– Весьма, весьма, – я обрадовался, – признателен буду. – Только, – добавляю, – хотелось бы, чтобы вы нам такое событие из современной жизни русского общества показали, где бы и наше время, и теперешние нравы проглядывались. И вместе с тем, чтобы ваше повествование и форме, и программе святочного рассказа целиком соответствовало – то есть легкой дымкой фантастичности было подернуто, и какое-нибудь полезное поучение в себе содержало. И наконец не грустно, а весело бы заканчивалось.

– История моя незатейливая, – знакомый мой говорит, – как раз всеми перечисленными особенностями, о которых вы упомянули, обладает.

Мы все, внимание на рассказчике зафиксировав, с удовольствием его сообщения дружно заслушались. И вот какой историей наше впечатление от сегодняшнего вечера обогатилось.

Глава вторая

– Вам, наверное, в каком я городе родился, наверняка отлично известно. Городок наш – самый что ни на есть для средней полосы нашей России типичный и внешне полностью на остальные подобные населенные пункты похожий. Может, кому из вас в Рязани, скажем, или в Курске, или в каком-нибудь Каугосмоленске бывать когда приходилось, то вы тогда вполне спокойно полагать можете, что и в моем родном городе побывали. Мой отец несколько лет назад потихоньку себе скончался, а моя матушка дни, Господом ей отпущенные, до сих пор в нашем городке коротает.

Как-то в середине прошлогоднего декабря мне она трогательное письмецо написала. Я даже, его получив, в умилении загрустил. Сами понимаете, что матушка сыну родному, о котором она не от него самого, а от каких-то посторонних своих знакомых противоречивые весточки изредка получает, в состоянии написать. Одним словом, как поэт выразился, если можешь, то на святки к нам, голубчик, приезжай. Дальше все тоже с популярным текстом приблизительно совпадает.

Наше местечко не в таком уж и отдалении от Москвы расположено. Всего-навсего часов пять-шесть на поезде добираться. И как в подобный ситуациях полагается, я себя насильно заставил осознать, что, быть может, свою матушку мне в последний раз доведется увидеть, потому как старушонка она, как я полагал, совсем уже от старости ветхая, а потому свой сыновний долг мне непременно выполнить надлежало. Весьма даже удачно, думаю, ситуация с поездкой для меня складывается. Как раз под Новый год денежку кстати за какие-то там переводы должен был получить. Сколько-то и действительно заплатили. Так что вскоре после самого Рождества поезд меня, как говорится, колесами мерно постукивая, до моих родных мест весело домчался. Свежий снег и солнечное утро окончательно некоторое мое недовольство рассеяли, и вскоре матушка, радостными слезами заливаясь, за стол меня в нашем натопленном домишке хлопотливо усаживала.

Я, признаться, больше всего на матушку поразился. В противовес моим об ее облике представлениям она вполне даже бодрой и подвижной старушенцией оказалась. И даже, как я с удивлением для себя выяснил, на каком-то заводе работает, хотя возраст у нее уже пенсионный. В Господа веровать совсем, можно сказать, перестала и с утра до вечера всякими там общественными деятельностями с удовольствием на своем предприятии занимается. Варения на блюдечко мне одно за другим подкладывая и подкладывая, матушка мне все свои актуальные новости за один присест пересказать торопилась.

– Вот только директор-то наш, директор. Совсем лежит помирает. Какая к нему болезнь прицепилась, из наших врачей никто толком не знает. А в Москву все обсмотреться не ездил. Некогда, – говорил. Первый он человек в городе. Вчерась вечером в больнице была – каждый час ходим справляться – сказали дай-то Бог, если еще хоть сутки протянет. Стало быть, сегодня непременно помрет. Ах, Господи, а жалко-то как. – Тут матушка не на шутку расплакалась. – Все производство на нем одном только держалось. И человек он добрый, отзывчивый. Молодым квартиры предоставлял. Все его поэтому любили. Насчет похорон уже распоряжаемся бегаем. Все с торжественностью планируем обставить. Весь как есть завод соберется, и еще, почитай, полгорода до кладбища провожать будет. Вот и получается, что весь город целиком съедется, потому как у нас каждый второй житель на нашем заводе работает.

– Матушка, – ее спрашиваю, – а что, интересно было бы знать, вы на вашем заводе изготовляете?

Моя родительница неожиданно вдруг сперва замолчала, слезы кончиком платка вытерла, всем своим старушечьим телом напряглась и, по сторонам заговорщицки оглядевшись, шепотом, для важности помедлив и над моим ухом наклонившись:

– Этого, – говорит, – я тебе ни за что сказать не могу. Потому как продукция наша великой государственной тайной является.

– Ну ладно, – ей отвечаю, – тогда, матушка. Если нельзя, то значит и нельзя этого говорить. Мне такие секретные тайны, можно сказать, и вовсе неинтересны. Лучше давай-ка, матушка, я теперь соснуть часок-другой-третий улягусь, а то в дороге что-то бессонница всего меня одолела.

Моя старушка, однако, таким поворотом и отсутствием с моей стороны интереса к делам ее родного завода неудовлетворенной осталась.

– Ладно уж, – говорит, – прямо я тебе не скажу, а если намеком, уклончиво, то тогда другое дело. Одним словом, штуки мы одни собираем. Внешне все они из себя такие продолговатые, а на конце как бы на манер карандашей острые. И дли-и-инные. Их еще на октябрьских парадах по телевизору показывают. Только мы окромя этих изделий еще пылесосы производим, а также кошельки с металлическими замочками и пластмассовые тарелочки под цветочные горшки шлепаем. Погляди-ка, – матушка мне показывает, – сколько у меня цветов на этих наших тарелочках по окошкам расставлено.

Я машинально на подоконник поглядел, блестящий снег на аккуратном дворике за окошком заметил, как вдруг после матушкиных слов в стекло, на улицу которое выходит, кто-то достаточно энергично кулаком застучался. И женский визгливый голос откуда-то снизу в нашу комнату пронзительно залетел.

– Тимофеевна, слышишь, что ли? Скорей выходи, одевайся. Наш-то сегодня утром – из обкома прибегали – преставился.

Матушка, шубенку натягивая, старательно засуетилась.

– Ах, Господи, – причитает, – хорошо, что хоть, сердешный, отмучился. Пойдем, – мне говорит, – родственникам своим хоть покажешься. Небось все у больницы собрались.

Мне хотя и спать немилосердно хотелось, но и матушку еще больше не следовало огорчать, а потому я тоже оделся, и мы вдоль по улице торопливо направились.

Глава третья

На каждом шагу матушку какие-то ее знакомые останавливали, и она всем горестную для них весть сообщала, а потом меня демонстрировала. Слушавшие ее на меня сперва в удивлении охали, а после к нам моментально присоединялись. Перед больничным входом таким образом мы изрядно уже целой толпой окруженные остановились. На гул какая-то сестра из дверей показалась и довольно строго на нас на всех крикнула.

– Да не помер, не помер пока. Прямо безобразие какое – обождать маленько не могут.

Все люди на мою матушку с недоумением поглядели. А та:

– Сонька, – кричит, – Никанорова ко мне, дура бестолковая, прибегала. Панику навела. «Помер, – кричит, – помер». А он, родимый, оказывается вовсе даже еще живой и здоровый.

Тут на втором этаже больничного корпуса окно растворилось, и в нем лысое и толстое лицо угрожающе появилось. Громадным кулачищем в морозном воздухе размахивая, этот больной на всех нас устрашающе заорал:

– Соньку Никанорову к ебени матери увольняю. А ну-ка все на хуй отсюдова убирайтесь, а не то я завод на хуй прикрою и вас всех к ебене матери без жратвы, бляди, оставлю.

Внезапно откуда-то с противоположного конца улицы еще один чей-то душераздирающий крик до наших ушей донесся.

– Помер, – надрываясь, кто-то там орет. – Помер.

И еще несколько запыхавшихся людей, из-за больничного угла выбежав, с истошными воплями к нашей компании присоединились. Начальник в окне им в ответ снова как помешанный не своим голосом заорал:

– Кто, – кричит, – помер? Я вам, суки, покажу помер.

– Гаврилов, – хором на весь двор объявляют, – помер. Под утро его какой удар видать хватил. В голову. Жена бедная – смотреть страшно, как убивается.

Все собравшиеся после этого сообщения как в небезызвестном вам эпизоде из Гоголя словно по команде в нелепых и неестественных позах в столбняке замерли. Часть присутствующих на начальника   окне, головы позадирав, не отрываясь смотрела, а другая часть на другую сторону улицы, откуда тоже крики и суета доносились, с разинутыми ртами уставилась. Наступившую вслед за тем гробовую тишину улицы снова директорскими криками разорвало.

– Гаврилов, придурок, – надрывается, – от пьянки на свет появился – от пьянки и окочурился. Я его, мудака, еще ведь когда предупреждал. Со мной вздумаешь состязаться – как пес околеешь. По-моему, по-моему обернулось. Слабо ему меня перепить оказалось.

Глаза беснующегося над нами начальника из своих орбит, казалось, вот-вот выскочат и нам на головы по очереди друг за другом попадают. Лысина его в багровый цвет, от напряжения надувшись, окрасилась.

– Сколько, суки, ни старайтесь – все равно больше директора вам не вылакать. Гляди, мелюзга, как это у мня получается.

И начальническая пятерня, за подоконником на мгновение спрятавшись, тут же с бутылкой водки, в ней зажатой, обратно торжествующе появилась. Директор, нечто нечленораздельное прорычав, фольгу с горлышка зубами натренированным движением сдернул, на улицу ее изо рта выплюнул, саму бутылку себе в горло, головой назад отклонившись, с лихостью опрокинул и содержимое огромными порциями в себя энергично начал заглатывать.

Когда вся водка из своего первоначального жилища к директору в живот через несколько буквально секунд на наших глазах грациозно переместилась, кулак начальника в воздухе дугу в нашу по направлению от его рта сторону описал, пальцы его механически разомкнулись, и бутылка, на морозном солнце сверкнув, прямо на нас вниз стремительно полетела. Мы едва только в стороны податься успели, как стеклотара как стеклотара себя ощущать навсегда перестала и, о плотно заледеневший снег на асфальте ударившись, на мелкие зеленые кусочки посреди толпы со звоном рассыпалась.

Директор же, на какое-то время в неподвижности замерев, внезапно всем туловищем в окошке, мы видели, покачнулся, обеими руками за подоконник удержать себя попытался, а потом его руки высоко вверх в воздух взметнулись, глаза почему-то вдруг ужасно неестественно расширились и куда-то аж под директорскую лысину закатились, а сам начальник куда-то спиной в палату плавно откинулся. Звук от соприкосновения его черепа с полом – по всей вероятности, кафельным – треском хрустнувшим в душе каждого из собравшихся на улице на всю жизнь зафиксировался.

Весь больничный корпус сразу же от стремительной суеты закачался, и движение прямо, можно сказать, по своей беспорядочности броуновское сквозь все его окна нам увиделось.

– Тимофеев, Тимофеев-то куда делся? – кто-то среди нас с недоумением выкрикнул.

В знакомом окошке какая-то чумазая медсестра показалась. Руку ладонью вперед, как знаменитые ораторы, толпу в чувства приводя, делают, выставила и, когда мы наконец успокоились, звонким голосом торжественное сообщение для всех для нас огласила:

– Тимофеев ваш, – говорит, – помер. Нет больше, – нам объясняет, – вашего Тимофеева.

Значительная часть народа после ее слов в больничные двери активно устремилась. То ли ими безудержное любопытство на директорский труп полюбоваться овладело, то ли они туда с надеждой своего начальника воскресить бросились, но некоторые люди – более, надо полагать, благоразумные, среди которых и моя матушка оказалась, что-то вроде короткого совещания прямо тут же около больницы устроили.

Как из их разговора выяснилось, для директорских похорон все принадлежности давно уже на заводском складе заготовленные хранились, сама церемония до мелочей заранее расписанной оказалась, поминки в заводской столовой сразу после кладбища ожидались, а потому ожидаемая проблема как бы автоматическое разрешение сама собой получала. Однако смерть неизвестного мне Гаврилова своей неожиданностью полное смятение среди моих земляков вызвала. Забавно мне наблюдать было, как они затылки молча почесывали и, на месте стоя, от мороза недоуменно притоптывали.

Дорожная усталость меня в конце концов домой поторопиться заставила, а потому я свою матушку, как лишний в возникшей ситуации человек, среди ее внезапно обрушившихся забот бросил и, до постели еле-еле добравшись, как убитый до самого вечера во сне проблаженствовал.

Глава четвертая

Когда я от матушкиного хлопотливого вокруг меня мельтешения пробудился, то первым делом сквозь дремоту еще у нее спрашиваю:

– Матушка, – говорю, – а кто таков этот ваш Гаврилов по должности?

Матушка мне в ответ тоже обрадованно заговорила:

– Ах, Сашенька, – лопочет, – целый день, почитай, не кушавши пребываешь. Вставай-ка, я тебе щец горяченьких налью. Гаврилов же, – объясняет, – первейший для нас человек в городе.

– А директор, – ее перебиваю, – как же, матушка?

– Тимофеев, – говорит, – тоже первейший человек в городе. Только Гаврилов-то все-таки поглавней будет. Впрочем, кто их там разберет. Гаврилов – начальник партийный, обкомовский. Бывало директора к себе зачем вызовет, а тот не едет. Говорит, мол, не барин Гаврилов – сам, дескать, придет коли приспичило. А Гаврилов ругаться ругается, а иной раз все же и сам к директору явится. А так между собой они самыми что ни на есть неразлучными друзьями числились. Друг без друга ни одного вечера не проводили. Один к другому в гости придет – и давай целую ночь пьянствовать. Даже в один день, голубчики наши, померли. Ах, Господи, греха-то сколько.

Матушка моя, видно, умаявшись, вместе со мной за стол села и, вкуснейшие щи из миски деревянной ложкой прихлебывая, в дальнейшие события меня наскоро посвящать продолжала.

– Гаврилов, – говорит, тутошний, наш, из здешних мест будет. Только ты его, поди, и не помнишь. У семейства ихнего на старом кладбище фамильное место испокон веков огорожено. Начиная от прадеда все евойные родственники рядышком уложены. Только вот на этом кладбище третий год уже никого не хоронят, потому как оно до крайности переполненным оказалось. И даже специальное постановление на этот счет от исполкома имеется. А супружница гавриловская, стало быть, так пожелала, чтобы ее мужик непременно между своих остальных родичей вечно покоился, а поскольку главный он человек в городе, то в исполкоме в три часа сегодня совещание спешно собрали и ей разрешение единогласным голосованием вынесли. А Тимофеева – так его мы уж на другом, на новом кладбище захороним. Ты, Сашенька, и не слыхал поди, что у нас три года как новое кладбище за городом основали. И уж больно оно красиво и привлекательно – ну прямо как парк культуры и отдыха из себя выглядит. А потому трудящиеся туда свои уик-энды проводить ездиют. Там еще две пивные поэтому постоянно работают, и даже в прошлый год аттракцион новый поставили. Аттракцион этот в Америке, говорят, за валюту купили, и начальство всем гражданам на нем ездить обязательно приказало – это чтобы он непременно и в короткий срок окупился. А аттракцион этот уж больно страшным из себя получился. Сперва тебя в тележку сажают и крепко-накрепко по рукам и ногам связывают. Потом тележка эта вместе с тобой в темную туннелю по рельсам въезжает. А в той туннели ничего, конечно, не видать – хоть глаз выколи, а ты значит едешь себе, едешь, и вдруг тебя со всей силы мокрой тряпкой по лицу как хлопнут, как шмякнут. Сперва с одной стороны, а после уж с другой. А руки у тебя к тележке привязаны, и ты потому даже загородиться не можешь. Только ты испугаться успеешь – а тебя уж тележка эта на свет Божий из туннели этой выносит. Все кругом над тобой ржут, заливаются, а у тебя лицо целиком какой-то гадостью, сам понимаешь на что похожей – ну что в сортире после нас остается, оказывается, перепачкано. Только ты ни о чем не догадываешься, а видишь, что у других баб с мужиками тоже рожи в говне измазаны, и на них смеешься. А они над тобой, в свою очередь, за животы от хохота похватавшись, во всю потешаются.

Из дальнейшего матушкино повествования выяснилось, что местный магистрат и городская общественность совместно с заводскими руководителями следующий порядок похоронной церемонии выбрали. И Гаврилова, и директора тела в один и тот же день, а именно послезавтра земле предать было назначено. Согласно плану, гроб с директором из ворот родного предприятия на руках с оркестром и со семи подобающими почестями чинно выносят, и траурная процессия через весь город, поскольку новое кладбище, оказывается, совсем на противоположном от завода конце расположено, медленно продвигается.

Супруга же Гаврилова снова поперек всеобщего желания настояла, чтобы ее мужа непременно не из красивого здания на центральной площади, где Гаврилов большую часть времени на работе отсиживался, а из его квартиры до старого кладбища в последний путь проводили. Дом же, в котором гавриловскому семейству комфортабельную квартиру предоставили, как раз неподалеку от нового кладбища в новой части города недавно, как я выяснил, по индивидуальному проекту выстроили. И в довершение ко всему волею судьбы таким образом обернулось, что завод, откуда гроб с директором вынести собирались, всеми своими красно-серыми корпусами вдоль ограды старого кладбища вытянулся.

Что касается сопровождающего народа, то опять-таки всех рабочих целыми бригадами по покойникам тщательно расписали. А поскольку остальное городское население таким распределением охвачено не было, то ему право произвольного выбора, за каким начальником через весь город следовать, торжественно предоставлялось и исключительно личными симпатиями по отношению к тому или иному деятелю руководствоваться дозволялось.

Таким образом запланированную ситуацию прямо-таки как задачу из учебника арифметики для седьмого класса можно было рассматривать. Из пункта А в пункт Б похоронная процессия с гробом отправилась. Одновременно (а конкретно – в десять часов утра) навстречу ей другая похоронная процессия из пункта Б в пункт А с такой же в точности скоростью поспешила. Спрашивается… И дальше, разумеется, любым вопросом мозги несчастного второгодника в ступор можно ввести.

В действительной же жизни предполагалось, что выборные от обеих партий где-то во второй половине дня уже не в столовой, поскольку количество поминающих вдвое автоматически возрастало, а в клубе при заводе соберутся, для чего в танцевальном зале столы со скамейками спешно расставлялись и закуска с выпивкой туда же с продуктовых баз на грузовиках перебрасывалась. Оставалось только с покойниками целый завтрашний день миловаться и пятнадцатого января утром какому-нибудь из мертвецов предпочтение отдать и стройными рядами через весь город за гробом мирно проследовать.

Но с вечера четырнадцатого января, как вы, может быть, помните, жесточайшие морозы на целую неделю ударили. Что-то этак градусов под тридцать термометры обозначивали. И ничего хотя в этих морозах неожиданного не было, потому как испокон веков каждый год под Крещенье на улице гораздо холоднее обычного делается, но всеобщее настроение резким понижением температуры как-то подавленным и не особенно, как я заметил, приподнятым оказалось. Мне, естественно, на этих похоронах присутствовать и по холоду из конца в конец города пешком тащиться совсем не хотелось, а потому я целый тот злополучный день, в комнате уютно натопленной наедине с бутылочкой коньячка просидев, о тленности всего сущего на земле раздумьями занимался.

Если вы когда-нибудь наш городок посетить удосужитесь, то следующую историю, которая как раз и кульминацией, и завершением моего святочного сообщения явится, вам, если только вы где-либо у нас о ней заикнетесь, со всеми подробностями каждый буквально житель с радостью перескажет, поскольку все мельчайшие детали той мистерии по сей день умы тамошних обывателей своей беспрецедентностью травмировать продолжают. Я же, так как сам непосредственным свидетелем и участником исторического происшествия не являлся, всю историю со слов матушки, а также по впечатлениям других ее очевидцев, у себя в памяти с деталями и максимальной точностью теперь восстановив, продолжать стану рассказывать.

Вы, конечно, знаете, что если атеисты своего какого-нибудь более-менее начальника погребают, то в небольших городках непременно процессии предпочитают устраивать. В столицах таких процессий не увидишь – у нас гробы с провожающими на автобусе непосредственно к крематорию или к кладбищу подъезжают. Исключения, конечно, для тех делают, кто признанием и уважением всего советского народа пользовался. Тех, конечно, через всю Москву на артиллерийском лафете с трансляцией по телевидению до кремлевских стен величаво провозят. Деятелей же областного и районного масштаба в их маленьких городках и поселках всегда, повторяю, с процессией хоронят.

По всему пути следования такие процессии в следующем, кажется, порядке проходят. Впереди не то ордена усопшего на подушечке несут, не то с крышкой от гроба сперва какой-нибудь человек шествует, а потом уже ордена несут. Эту последовательность я, признаться, точно не помню, да она к моему повествованию вообще отношения не имеет. За крышкой или орденами, по-моему, оркестр где-то пристраивается, а за музыкантами сам гроб в открытом виде с покойником соратники почившего на руках чинно проносят. Следом уже все друзья и близкие, головы понурые обнажив, медленным шагом выступают. Еще, конечно, вдову убивающуюся родственники с обеих сторон непременно придерживают. Но ближе к делу.

Глава пятая

К десяти утра обе группы по своим местам готовые к выходу указанного времени уже дожидались. Крышку директорского гроба одному известнейшему всему заводу рабочему нести было поручено. Этот пролетарий – ныне самый что ни на есть популярнейший человек в городе (фамилию я запамятовал, потому что все его просто-напросто или дядей Гришей, или Евсеичем называли) – то ли там астрономическими производственными показателями отличался, то ли его политическое сознание на недосягаемый уровень залетело, но в конце концов именно его, а не кого другого столь почетным поощрением отметили, и верхнюю половину гроба своего начальника дядя Гриша до кладбища в целости обещал дотащить.

Наш дядя Гриша, лукаво не мудрствуя, крышку на голову себе надел, то есть просто-напросто свою башку в нее снизу засунул и, темечком в нее уперевшись, обеими руками за края ухватился. Тем временем вся процессия в полагающийся порядок чинно выстроилась, и после чьего-то там соответствующего распоряжения барабанщик в барабан сперва громко ударил, другой музыкант кастрюльными крышками друг об друга что есть сил шлепнул, ребята из самодеятельности в трубы, одновременно поднатужившись, дунули, и траурный кортеж со своего места под рекламно-истерические причитания директорской вдовы сдвинулся.

Буквально через несколько шагов дядя Гриша, а отныне он главным действующим лицом моего повествования будет, с неудовольствием для себя убедился, что стенки крышки полностью от него окружающий ландшафт загораживают, и поле дяди Гришиного зрения одним всего метром впереди как есть ограничивается. Тем не менее дядя Гриша неуверенной походкой мужественно свои обязанности выполнять усердно старался.

Как я выше рассказывал, мороз в то утро прямо какой-то обжигающий установился. Может быть, кому из вас наблюдать когда приходилось, как русский наш человек во время лютых холодов себя чувствует. Я бы не сказал, что мы их тяжело и тягостно переносим, а даже наоборот совсем. Недаром еще гениальнейший Александр Сергеевич – выразитель и описатель всех душевных качеств и свойств наших, о том, что здоровью моему русский холод как ничто другое полезен, в одном из своих произведений остроумно заметил. Но холода и морозы для русских мужичков еще и символическое значение обретают.

Раз крепкий мороз ударил – то простой человек это природное явление первым делом как повод, как повеление свыше – выпить, выпить и еще раз выпить – обязательно воспринимает. Как только за окном холодать начинает, то наш гегемон мгновенно автоматически реагирует и тут же в магазин за бутылкой бодрой трусцой мчится, чтобы к хвосту длинной очереди из таких же желающих согреться пристроиться. Если же трудящегося – будь то в городе или деревне – мистической водички, как обыкновенную водку в столичных эзотерических кругах называют, лишить, то всякая работа, любое дело спориться в его руках прекращает, и до тех пор, пока он глоток спасительной и согревающей влаги в стужу не сделает, все его помыслы исключительно на осуществление заветного глотка будут направлены. Именно такая же естественная метаморфоза в душе и организме дяди Гриши под влиянием окружающей его низкой температуры постепенно свершалась. Дядя Гриша, заметим, предыдущий день в вечер работал, а потому на похороны трезвый как стеклышко и при галстуке заявился.

Сперва какое-то смутное беспокойство дядю Гришу, под крышкой в полной изоляции от внешнего мира одиноко бредущего, охватило. Постепенно к этому беспокойству чувство неустроенности и даже тоски потихоньку подмешивалось. И наконец дядя Гриша в такую тупиковую безысходность всеми своими шестью или там семью, кажется, чувствами погрузился, что немедленно к составлению одного хитроумного плана, ни о чем другом уже не в состоянии размышлять сделавшись, мысленно приступил. Замысел, в голове у дяди Гриши мало-помалу формировавшийся, всего-навсего из единственного поступка весь состоял. Дело в том, что на некоторых из тех самых улиц, по которым маршрут процессии от завода до кладбища направлялся, время от времени пивные, чайные, а то и просто столовые с закусочными попадались. Дядя Гриша поэтому просто-напросто в первое попавшееся питейное заведение по пути заскочить твердо настроился, на ходу стакан водки наскоро пропустить и, поскольку шествие из-за своего медленного продвижения вперед за эти считанные секунды далеко отойти не слишком успеет, образовавшееся расстояние быстрыми шагами пробежать и снова на своем законном месте во главе всех очутиться.

Левый край крышки приподняв, так как, по дяди Гришиному соображению, первая чайная где-то неподалеку уже должна была находиться, он с внутренним восторгом и ликованием желтого цвета двухэтажное здание со знакомой вывеской сразу увидел. К тому же на втором этаже тетя Нелли, буфетчица, как раз на покойника с похотливым выражением на лице не отрываясь из окошка глядела.

Внезапно и к немалому для себя удивлению тетя Нелли нечто сверхъестественное и из ряда вон выходящее со своей высоты изумленно заметила. Крышка гроба, под окнами ее заведения проплывая, неожиданно в сторону входной двери метнулась. Дядя Гриша ее с головы снял и возле крылечка, о стену ее облокотив, во весь рост аккуратно поставил, а сам с быстротой молнии наверх к тети Неллиной стойке, через три ступеньки перепрыгивать стараясь, помчался.

В зал вбежав, дядя Гриша тете Нелли ситуацию в двух словах наскоро объяснил и чего-нибудь налить от подъема по лестнице запыхавшись, потребовал.

Тетя Нелли в миг, что от нее требуется, осознала, подставленный одной рукой стакан другой рукой портвейном местного разлива из бутылки наполнила, и когда дядя Гриша свою дозу заглотнул и в карман брюк за деньгами полез, завозившись, тетя Нелли останавливающей скороговоркой его выпроводила.

– Господь с тобой, – говорит, – дядя Гриша. Следующий раз когда забежишь, – понимающе его торопит, – рассчитаемся. Догоняй спеши, – в окно выглянув, беспокоится, – а то эвон на сколько отойти уж успели.

Дядя Гриша на улицу бегом выбежал, крышку свою опять на голову водрузил и, ничего толком вокруг себя не различая, наобум вдогонку по тротуару помчался.

Участники же идущего по середине улицы шествия настолько, очевидно, скорбью глубоко пропитались, что дяди Гришин поступок, не сговариваясь, без внимания оставить решили, и потому все дружно вид сделали, будто ничего такого сверхъестественного на их глазах не случилось. Дядя Гриша же, внутренне обновленный, миссию свою с прежним усердием принялся отрабатывать.

Между тем выпитый портвейн на дяди Гришин организм, трепетанием его постепенно пронизывая, действовал, а сознание его от такого винного влияния мало-помалу как бы туманной дымкой подергивалось. Благостное тепло по дяди Гришиным членам во все стороны расходилось. Пропущенный стакан, как это всякий раз обязательно у нас получается, пока дядя Гриша ногами под крышкой механически перебирал, дополнения себе в виде повторения самого себя начинал требовать. Короче говоря, как вы сами, очевидно, догадываетесь (а как-то иначе подумать с нашей стороны глупо, ведь верно, было бы), дядя Гриша в своем грешном желании вскоре окончательно утвердился. И главным, что из цепких когтей соблазна его так в тот день и не выпустило (и тем самым причиной святочного казуса послужило), то оказалось, что этот портвейн дяде Грише даром, за просто так достался.

Глава шестая

Вообще мне кажется, что халявная выпивка над всеми нами властью какой-то прямо-таки по своим масштабам тоталитарно-тиранической обладает. Иной раз и некогда тебе время в праздности проводить, и спиртное совсем, хоть умри в глотку не лезет, и личности к столу омерзительные, а потому полностью тебе противопоказанные, предполагаются, а случится когда, что безвозмездно кто-то там тебя угостить вызвался, то непременно все доводы против такого мероприятия в твоей голове сразу же рушатся, вдребезги разбиваются, и ты на приглашение своего знакомого или там еще кого как-то даже автоматически, я бы сказал, без всяких рефлексий и колебаний соглашаешься. Вот и дяде Грише тоже теперь осуществление своего замысла продолжить обязательно захотелось – благо и условия для этого в облике общепитовских точек по пути дядя Гришиного следования в неограниченном количестве попадались.

Когда дядя Гриша, совсем уже от нетерпения под своим покрытием в решимости укрепляющийся, снова свой пытливый взгляд из-под крышки, голову преклонив, выпустил, то картина перед ним приглядная вполне открылась. Траурный кортеж уже на подступах к центру города находился, а потому улица еще более оживленной со всех сторон сделалась, и даже всевозможный городской транспорт мимо дядя Гриши и прицепившегося к нему народного хвоста, шинами шурша и бибикая, туда-сюда – вжик, вжик – юрко проскальзывал. И сразу целых две вывески – «Закусочная» и «Столовая» одновременно справа и слева привлекающе красовались. Расхрабрившийся дядя Гриша, по первому побуждению смело свой апробированный маневр повторяя, по направлению к «Столовой», выданными рукавицами в крышку прочно вцепившись, кинулся.

Стоявшая в дверях одетая по моде и с шестимесячной завивкой заведующая тетя Виктория от удивления ничего не могла вымолвить, пока дядя Гриша, возле нее оказавшись, крышку на тротуаре у входа, суетясь, устанавливал.

– Водчоночки мне скорее плесни-ка. Граммов двести пятьдесят, – дядя Гриша, истошно повторяя, тетю Викторию за рукав в глубину помещения торопливо затаскивал. – А то продрог до костей. Маленько бы обогреться пора.

Тетя Виктория первой в городе красавицей считалась

– Ах, Евсеич, – захлопотала, – сюды, сюды, родимый, ступай-проходи. Я уж у себя в кабинете перцовочкой тебя, милый, попотчую. Надысь отменную перцовочку получили. На этот… как его… экспорт специально изготовляется. Стакашечку, пивком запив, пропусти, а я зараз селедочки да соленого помидорчика велю тебе поднести.

И тетя Виктория, от своей причастности к общему делу возгордившись, на своих подавальщиц, буфетчиц и поварих прикрикнула:

– Клавка, Грунька, – кричит, – чтоб мне аппетайзеры для дяди Гриши самые изысканные приготовили. А ты, Маруська, у двери встань – гляди, чтоб крышку ненароком не спиздили.

Сама тетя Виктория напротив дяди Гриши за своим письменным столом села, два стакана откуда-то извлекла, в один перцовку, а в другой неразбавленного пивка доверху налила. Вслед за тем из кухни и закуска в самый раз подоспела – Клавка с Грунькой селедку с маринованными помидорками поднесли. И дядя Гриша, самодовольно покрякивая, к своей походной трапезе с удовольствием мог уже приступить. Тетя Виктория его заботливой улыбкой обворожительно окружила. От кабинетного уюта, теплоты и участия, которое на него неожиданно столь приятно свалилось, дядя Гриша свой тулупчик расстегнул, в кресле тети Виктории развалился и, не спеша оба стакана в себя последовательно перелив, вновь их алкогольными жидкостями до самых краев наполнил. Потом еще дядя Гриша закусон свой нехитрый со смаком принялся пережевывать. А тетя Виктория настолько, видать, от одного только сознания, что ее заведение тоже во всеобщем сегодняшнем торжестве каким-то боком участвует, захмелела, что даже дядю Гришу поторопиться попросить полностью запамятовала. Правда, она все же вскоре заметить неопределенно осмелилась:

– Ты, Евсеич, – сказала, – не шибко торопись. Сиди себе пока, не волнуйся. Авось догнать ты их еще завсегда быстро успеешь.

Но в дяди Гришиной голове в это время закономерная гордость потихонечку пробуждалась. А потому он вдруг рукой в сторону улицы нехотя махнул и тете Виктории успокаивающе сообщил:

– Никуда, – объяснил, – без меня они сегодня не денутся.

Тетя Виктория губами накрашенными ему широко улыбнулась и дяди Гришины слова с затаенным ликованием подтвердить поспешила:

– И впрямь, – говорит, – без тебя, Евсеич, они уж точно сегодня не обойдутся. – И тетя Виктория, в лицо дяде Грише недвусмысленно заглядывая, от души рассмеялась.

Дядя Гриша, на стуле пьяно покачиваясь, мозгами, вконец уже одурманенными, происходящее изо всех сил осознать силился.

– Ты, Евсеич, – красавица заведующая, ногу на ногу вызывающе закинув, подзадоривать его продолжала, – теперь им побольше чем они тебе нужен. Потому как они директора своего без тебя никоим образом не зароют. А хочешь, Евсеич, – тетя Виктория глазами подведенными пококетничала, – я уж тебе всю как есть правду до конца выложу? У меня ведь к вашему директору кое-какие свои счеты… женские… понимаешь?.. имеются. А потому мне прямой резон, чтобы последний праздник Тимофееву сегодня испортить. Ну да ладно, – тетя Виктория на секунду опечалилась. – Об усопших, как говорится, либо плохо, либо вообще не упоминать этикет требует. А все-таки, Евсеич, ты, чего я тебе сказала, запомни. Ты ведь теперь их всех в своих руках как король держишь, и они всецело только от тебя одного в зависимости оказались. Чтобы, Евсеич, ты своего не упустил, мне тебе пожелать хочется.

Глава седьмая

А в это самое время, пока тетя Виктория дядю Гришу у себя в кабинете разговорами потчевала, на улице происшествия своим чередом следовали. Процессия как раз в самом что ни на есть центре города оказалась. Тут надо пояснить, что главная площадь у нас не такая огромная как, скажем, у вас в Москве, а средняя такая. Если бы обе толпы на ней встретились, то всеобщего столпотворения непременно не избежать было бы. Во внимание такую ситуацию приняв, один из несущих гроб с Гавриловым его заместителей гениальное в свей простоте решение принимает. Очевидно, в этот момент все его умственные усилия отчего-то вдруг сконцентрировались. Может, он поссать отойти мысленно запланировал. Может, он уже в гавриловском кресле себя сидящим увидел и кого из своих многочисленных родственников на какую синекуру пристроить прикидывал. Как бы там ни было, но опасность предстоящего столкновения внезапно со всей реальностью сознанию его внезапно представилась. Долго не мешкая, он своим товарищам небольшое партийное совещание на ходу провести предложение сформулировал и, ни на секунду не останавливаясь, своими соображениями на этот счет с массами поделился. Остальные пятеро его идущих под гробом соратников оперативности мышления своего будущего начальника, а также его прозорливости в вопросах стратегии поразились и со следующим порядком прохождения похорон согласились. На площадь, согласно достигнутой договоренности, идущему впереди приказано было не заходить, а по одному из соседних огибающих ее небольших переулков продолжать двигаться. Бывшая гавриловская секретарша моментально весь ход совещания, рядом с гробом вышагивая, в своем блокноте аккуратно запротоколировала. Однако злополучная судьба прямо как назло свои штучки в тот день не переставала выкидывать.

В то же самое время и на тех же самых, только с противоположной от той же самой площади стороны, подступах процессия с директорским гробом появилась. Того же самого столкновения так же в точности опасаясь, кто-то из присутствующего заводского руководства насчет того же самого обходного маневра распорядился. И несколько минут спустя обе толпы в узком, как собачий член, переулке очутились.

Человек, который ордена Гаврилова нес, пред собой своего двойника с директорскими орденами увидел и от полной неподготовленности к такой встрече остолбенело и по инерции не переставал тупо навстречу ему двигаться.  Идущие впереди товарищи остановиться и складывающееся положение обмозговать, конечно, было хотели, но задние в обеих очередях ни о чем таком не подозревая шли и шли себе, самим фактом своего движения передних чисто как-то там психологически что ли тоже своими флюидами (или как-то там еще) двигаться заставляя. Одним словом, как один экспортный писатель выразился, шли, шли и вечную память пели, а когда останавливались, то… Но как всякие наши законспирированные добытчики капиталистической валюты для социалистической казны прогрессивных западных интеллектуалов в заблуждение вводят, так и этот товарищ в данном случае всю ситуацию не иначе как по специальному заданию перед мировой общественностью в ложном свет представил. Во-первых, вечную память не пели. А во-вторых, никто останавливаться и не думал, а вовсе даже наоборот – шли себе молча и шли, пока оба гроба друг с другом не поравнялись, а поравнявшись, встретились, потом сразу же как в море корабли разойтись попытались, но тут же в глухом тупике из человеческих тел, которые проход непробиваемой стеной перегородили, в безвыходной ситуации и как бы в сжимающихся тисках оказались. Задние, на передних неумолимо напирая, этих безжалостных тисков сжимание только ускоряли. Впрочем, все, что дальше случилось, у меня в голове с бессмертными строчками как нельзя лучше ассоциируется. В одну кучу кони, люди смешались. И все люди пополам разорвались. Гром пушек, топот, ржанье, стон, и смерть, и ад со всех сторон.

Тут в самом деле столпотворение по своим масштабам прямо-таки вавилонское получилось. Удивляюсь, как покойников на землю не уронили и ногами их в той давке не затоптали. Каждый себе обязательной целью поставил во что бы то ни стало из принципа вслед за своим гробом вперед в своем направлении, кулаками пользуясь, пробираться. Сразу же, правда, наши рабочие опыт пресненских баррикад вспомнили и свое классовое сознание проявили. Две боевые группы по спасению и охране покойников как-то сами собой стихийно, но организованно вполне выявились. Этим активистам от души в тот час пришлось потрудиться. Из большинства носов кровь тихо и обильно хлестала. То тут, то там меховые воротники, шапки или рукава от зимних пальто с громким треском, который с криками раненых чередовался, как-то походя во все стороны отлетали. Бабы наши героические в волосы друг другу пальцами впивались, визгами истошными мужиков на подвиги вдохновляя. И сквозь всю эту яростную потасовку два гроба над бушующим человеческим морем хотя и медленно, с покачиваниями и петляниями, но все-таки каждый приблизительно в своем направлении с торжественностью по пафосу своему симфонической уверенно проплывали. Но близок, близок час победы. Бабах – и нету больше шведов. О славный час. О славный миг. Еще удар – и враг бежит.

Хотя в сражение с каждой минутой все новые и новые свежие силы в лице позади идущих постоянно вливались, и они не с меньшей активностью кулаками и каблуками работали, но через пару часов и их энергия все-таки на убыль пошла, истощившись – тем более, что гробы в конце концов на простор площади сквозь какую-то подворотню вырвались. Людские ресурсы мало-помалу тоже постепенно иссякли, потому что всякий человек, сквозь горнило огненное пройдя, воинственный пыл с себя с легкостью и равнодушием сбрасывал. И вскоре среди народных масс миролюбивые настроения окончательно возобладали, и даже случаи самого настоящего братания среди солдат наблюдателями кое-где были отмечены. Вот барабаны затрещали. И бусурманы убежали. Тогда мы мертвых посчитали. Их самогонкой поминали.

После столкновения обе процессии вид весьма и весьма сумрачный приобрели. Впоследствии ни одного из участников не нашлось, на облике которого какого-нибудь солидного изъяна не отпечаталось. Кровоподтеки с ссадинами лица как боевые награды украшали. Серьезных жертв по счастью не получилось. Только переулок когда от народа очистился, то на снегу множество галош, шапок и сапогов с валенками, а также очков, орденов и медалей, вдребезги разбитых стаканов и поллитровок, фрагментов одежды, пуговиц и даже несколько вставных челюстей повсюду валялось. Однако шествие несмотря на потрепанность внешнего вида его участников героически продолжалось.

Глава восьмая

Нашему дяде Грише в той свалке не участвовать посчастливилось. Весь катаклизм он сидя за пивком с перцовочкой в тишине кабинета тети Виктории переждал. Когда истерические вопли и визги со стороны площади столовой достигли, тетя Виктория дяде Грише вскользь лениво заметила:

– Не иначе как тебя, Евсеич, хватились. Найти не могут.

И на насмерть от ее слов перепуганного дядю Гришу с нежностью посмотрев, она снова его волнение обворожительно успокоила:

– А ты, Евсеич, сиди себе и сиди – знай водочку свою попивай. Потому как они все таперича у тебя вот где, – и тетя Виктория сомкнутый кулак энергично дяде Грише показала.

Вторая бутылка перцовки первую на столе заменить успела, а пустой пивной стеклотары вообще уже целый отряд на подоконнике выстроился. Клавка с Грунькой пятую перемену блюд в дверь на подносах просовывали. Дядя Гриша в собственных глазах постепенно величием наполнялся и сам себе этаким Солженицыным во время церемонии получения Нобелевской премии потихоньку начинал казаться. Да и тетя Виктория свое дело знала и комплименты ему не уставала отвешивать, тем самым тщеславие его еще сильнее распаляя.

– Ты, Евсеич, – мурлычет, – в нашем городе побольше чем Марсель Пруст в Париже известен. Фотокарточка твоя вон на главной площади сколько лет вывешена. Иной раз проходить мимо случится – поневоле на физику твою залюбуешься.

Дядя Гриша из светского приличия ни звука не произнося и изредка от тети Викториных комплиментов отмахиваясь (ну уж это ты, мол, тетя Виктория, слегка перебарщиваешь), снисходительно улыбался. Однако, когда стоны с улицы, втрое усилившись, участились, тетей Викторией тоже беспокойство легкое овладело.

Дядя Гриша в свою очередь тоже сквозь алкогольный туман нависшую над ним опасность подсознательно учуял. Около получаса они с тетей Викторией в постепенно затихающий шум напряженно, полное молчание храня, вслушивались. В конце концов тетя Виктория окончательно озадачилась. Любопытство и абсолютная неизвестность происходящего ее на какие-то поступки и действия подбивали. Ничего лучшего не придумав, она дядю Гришу на всякий случай все-таки из своего заведения выпроводила.

– Ты, – ему говорит, – Евсеич, пей да дела своего из головы не выкидывай.

Смутный страх за последствия дяди Гришиного и ее теперешнего поведения у нее в душе внезапно затеплился.

– Ты бы, Евсеич, шел, а? – неуверенно ему подсказывает. – А то хватятся – скандал еще чего доброго, может, получится.

С психикой, от перцовки, пива, а главное – от перемены в тети Викторином настроении шибко травмированной, дядя Гриша, вконец в ощущениях запутавшись и на ногах почти не держась, полуползком до выхода еле добрался, крышку с одной стороны прихватил и, за собой ее волоча, по городу в неопределенном направлении куда глаза глядят одиноко как-то, но с убеждением во взоре двинулся. Солженицын в воспаленном воображении дяди Гриши в завораживающем всех нас своей недосягаемостью парижском «Максиме» «Московскую особую» солеными огурцами с хрустением на зубах лихо закусывал. Не иначе как в подражание великому диссидентскому властителю дум дядя Гриша тоже к высотам мировой цивилизации решил приобщиться.

Глава девятая

Быть может, вы когда-нибудь замечали, что если в каком городе хотя бы одна небольшая церквушка с колокольней сохранилась, то где-нибудь в непосредственной близости от центра такого города обязательно интуристская гостиница должна находиться. Даже если в этом городе иностранцы не чаще чем в окрестных лесах тапиры встречаются, то все равно при такой гостинице непременно интуристский ресторан функционирует. Наш же городок не только картофельным хранилищем, в виде собора семнадцатого века построенным, перед любым заморским католиком может похвастаться, а еще и уникальная помойка громадных размеров и экзотического запаха на целых шесть кварталов, широту русской духовности на весь мир прославляя, растянувшись, простерлась. Естественно, что поэтому и наши городские власти, положенную дань нашей природной нелепости и абсурдности отдавая, тоже в прошлом году ресторан в модерновом стиле из бетона и стекла с неоновой вывеской прямо возле картофельного склада воздвигли. А тут как раз кампания сближения с Западом и разрядки напряженности в партийно-правительственных верхах зародилась. Конечно же, и наш город эти самые идеологические веяния тоже в стороне от мирных инициатив не оставили и между прочим туманную директиву областному руководству спустили, из которой Гаврилов и его коллеги только два слова для себя уловили – «всемерно способствовать».

После долгих уточнений и запросов было решено интуристский ресторан с гостиницей названием столицы одного из капиталистических государств окрестить. В результате на крыше нового комплекса неоновые буквы В, А, Ш, И, Н, Г, Т, О и Н засияли. Более западных столиц на карте, естественно, не нашлось. И покуда рядовой обыватель, с трудом к диковинному кабаку привыкая, заглядывать в него опасался, местная богема в лице одного великого русского администратора городской филармонии, одно великого русского члена местной писательской организации, одного великого русского члена местного Союза художников и одного великого русского заведующего отделом писем и жалоб трудящихся местного печатного органа, одного великого русского председателя местного отделения Всесоюзного добровольного пожарного общества, нескольких девочек-давалочек и нескольких длинноволосых юнцов, которые в отличие от своих прогрессивных подруг ни за что на свете никому давать не хотели, его вовсю уже тем временем на полную катушку использовала и всякие там вечера с кофе и викторинами для самой себя в пустующем помещении ежевечерне организовывала.

На сей раз выбившийся в нобелянты великий русский писатель внутренним голосом дяди Гриши прикинулся и настойчиво его к ресторану «Вашингтон» интенсивно подталкивал. В обычном своем менее подвыпившем состоянии дядя Гриша «Вашингтон» этот за три версты обошел бы, но в данную минуту автор нашумевшего в континентальном Китае романа «Март пятьдесят третьего», не на шутку разбушевавшись, не желал больше евразийской популярностью довольствоваться и в виде дадзыбао полулегально от руки переписываться, а выхода на мировую арену настойчиво потребовал.

Именно из-за непомерных амбиций этого неуемного литератора наш дядя Гриша на свою беду к стеклянным дверям вместе с крышкой пришвартовался, половину гроба, на ступеньках бросив, оставил, а сам мимо оторопевшего швейцара по импортному паласу в зал к столикам на четвереньках уверенно устремился. Выбежавшая на возгласы всеобщего изумления метрдотель тетя Консуэло опытом работы в фирменных питейных заведениях пока еще небольшим обладала – до открытия «Вашингтона» она скромный пост передовой колхозной доярки в тридцати минутах езды от города занимала. В прошлом году ее на более трудный участок, а именно – на работу с иностранцами как единственную девственницу в районе по рекомендации обкома комсомола направили. Вполне понятно, что по отношению к дяди Гришиному поведению хотя бы какую-нибудь тактику выработать ей более чем затруднительным представлялось.

Дядя Гриша же, всеобщее замешательство в своих лишь корыстных интересах используя, тем временем на стул каким-то чудом вскарабкался, усевшись, и, за столом раскачиваясь, нездоровым взглядом всех собравшихся вокруг него официанток пристально оглядел. Вымуштрованная на ночных инструктажах в соответствующих органах тетя Консуэло самолично его обслужить вызвалась и бодрым голосом без запинки оттарабанила:

– Мы, – говорит, – на нашей православно-советской гостеприимной земле невероятно все вас рады приветствовать. Стремительный полет нашего лайнера на высоте девяти тысяч метров над уровнем земли совершается. К услугам посетителей шашки, шахматы, бадминтон и свежие вчерашние газеты по первому требованию в неограниченных количествах под залог паспорта выдаются. Женские кальсоны алжирские утепленные в продажу на сорок седьмом этаже нашего универмага только что поступили. Одним словом, что, молодой человек, заказывать собираемся?

Дядя Гриша удовлетворенное мычание издал и между рвотными позывами отрывисто из себя выдавил:

– Подайте-ка, – говорит, –  мне эту самую старушенцию, которая это… вещи там всякие в этот… закл… заклад… под эти… как их там… проценты что ли… принимает. Ужо я ей топором по темечку враз хрястну. Кто я, скажем, по-вашему? – дядя Гриша у обслуживающего персонала спрашивает. – Вошь ли я, как все, или человек? Тварь ли я дрожащая или право имею? Отвечайте. Смогу ли я пр… преступить? Или не смогу?

Но ответа на свой во многом риторически вопрос дяде Грише дождаться так и не суждено оказалось. Потому что с внезапной неожиданностью из его уст целая река пива с остатками несварившихся в желудке селедки и огурцов хлынула. Тете Консуэло еще не окончательно убитая в ней простая колхозная доярка выход из затруднительного положения подсказала. С кухни она бегом какое-то ведро притащила, дядю Гришу со всех сторон под руки подхватили и голову его над ведром с ловкостью наклонили. Когда подставленная посудина до верха пивной окрошкой наполнилась, дяди Гришино поведение резко в сторону адекватности изменилось. Вся степень чудовищности его поведения перед его партийным сознанием в полный свой рост постепенно вытягивалась и последствия последних его безответственных поступков, как мохнатый исполинский паук перед алкоголиком в горячке, ужасающе замаячило. Толком, что же все-таки ему предпринять, даже не выяснив, дядя Гриша как ошпаренный со своего места сорвался, из дверей потемкинского заведения пулей вылетел, в крышку гроба снова на бегу вцепился и, ее обняв, так в обнимку по главной улице беспорядочно, на прохожих то и дело натыкаясь, как бабочка на оконном стекле, из стороны в сторону заметался.

Всеобщее охуение мне описать, естественно, возможным не представляется. Все пешеходы хлебала свои обалдело разом поразевали и как бесчисленные дымящиеся вулканы среди кондового мороза в беспорядочности живописно застыли. Весь городской транспорт единовременно посреди дороги остановился, и насмерть перепуганные пассажиры оторопело на тщедушную дяди Гришину фигурку, с крышкой гроба среди автобусов и автомобилей, беспорядочно порхающую, из окон дружно выглядывали. Дядя Гриша с остановившимся взглядом ничего уже не соображая носился и только одну фразу то и дело машинально выкрикивал:

– Покойничка, – у всех подряд под похмельный стук зубов спрашивает, – не проносили? Не проносили покойничка? Покойничка не проносили?

Однако ему в ответ лишь народное безмолвствование со всех сторон раздавалось.

Глава десятая

Наконец, когда общественное оцепенение вновь заботой и участием в дяди Гришиной судьбе оживленно сменилось, то, к прискорбию для дяди Гриши, свою персональную душу окончательно уже до самой что ни на есть крохотной монады растерявшего, выяснилось, что часть общественности в одном направлении, а другая – совершенно в противоположном с полнейшей уверенностью, клянясь и божась с готовностью землю в подтверждении своей правоты кушать, одновременно показывают.

Дядя Гриша, в сознании которого половинка гроба с крестами и могилами все-таки мало-помалу начинала ассоциироваться, наобум вдоль по улице сквозь сумятицу и мелькание будничной суеты провинциального города в сторону вырисовывающегося в его сознании контуров старого кладбища устремился, на котором он не то на бабушкиных, не то на дедушкиных похоронах давно еще когда-то присутствовал и совсем ребенком под осенним моросящим дождем над заготовленной ямой безо всякого внутри себя трепетного страха замерев, крышку заколоченного гроба молча разглядывал, и лишь оглушительное карканье над голыми деревьями и пятиглавой церковью его интерес и внимание на себя невольно приковывало.

Постепенно уверенность в правильности выбранной цели обретя, вскоре дядя Гриша что есть мочи под еще сохранившимися в его мозгу алкогольными парами, как паровоз по невидимым рельсам, по середине улицы между двух тротуаров без всякого присутствия в голове мыслей на всех парах прибавляя ходу мчался.

На его счастье дядя Гриша вскоре в задние ряды не успевшей еще до кладбищенских ворот добрести процессии удовлетворенно уткнулся. До одури запыхавшись, шествие целиком обгонять и на свое место вперед всех опять выходить выше дяди Гришиных сил оказалось, а потому он больше, как теперь модно выражаться, подсознательно, чем осознанно в хвосте толпы, после переделки изрядно обшарпанной, уныло и безропотно, на судьбу положившись, пристроился. Крышку дядя Гриша на своей голове поудобнее поместил – и как прежде в замкнутом, уютном и до боли знакомом мирке вновь себя самим собой снова ощутил.

Через сколько-то там времени движение мелькающих перед дяди Гришином взором валенок заметно замедлилось, а еще совсем скоро мимо него надгробия с ангелами, гранитные памятники и кресты замелькали. Дядя Гриша с гудящей головой и как бы в полудреме  согласно предписанному распорядку как ни в чем не бывало и ни на кого особенного внимания не обращая по собственной инициативе действия разработал. Крышку с головы сняв, он свозь спины, тесным кольцом могилу от него заслонившие, протиснуться попытался. Крышку в качестве тарана используя, дядя Гриша сквозь густые заросли людских тел вперед усиленно продирался. С каждым шагом свое орудие ему активнее использовать приходилось, потому как толпа по мере приближения к могиле гуще и плотнее по законам физики или там геометрии что ли делалась.

Внезапно один из дяди Гришиных толчков перед ним яркий просвет расчистил. Открывшаяся снежная белизна его поморщиться инстинктивно заставила, и дядя Гриша, крышку торжествующе, как чемпион кубок над головой для всеобщего обозрения приподняв, на крохотный пятачок возле вырытой ямы с еле сдерживаемым от удачного завершения всех перипетий ликованием на лице выскочил.

Однако вместо приветственных аплодисментов до дяди Гришиного слуха громкий и даже какой-то истерически-нечеловеческий стон, из десятков горл вырвавшись, эхом донесся. Дядя Гриша, о причине столь громогласного восклицания ни капельки не догадываясь, по сторонам огляделся. На лик покойничка, до последнего своего жилища благополучно доставленного, только было умилиться собрался, как вдруг не своего обожаемого директора до клеточки изученные черты в гробу увидав, просто-напросто своим глазам предпочел не поверить, а галлюцинацию обнаруженную последствиям сегодняшнего удалого гуляния, себя успокаивая, приписал. Но тут взор дяди Гриши, нехотя вокруг гроба поползав, его основательно за весь день ослабевшие мозги под новый и на сей раз роковой удар мимоходом и сам того не подозревая подставил.

Прямо возле обтянутого красным кумачом гроба такого же точно цвета точно такая же, какую дядя Гриша только что уже притащил, крышка на снегу, под голубыми небесами великолепными коврами блестя на солнце лежащего, среди беспорядочно разбросанных венков без всякой пользы, потому что дядя Гриша ведь уже настоящую крышку рядом дрожащими руками, на чудо надеясь, аккуратно укладывал, без всякой пользы, повторяю, так просто валялась.

Глава одиннадцатая

– На этом собственно, – наш рассказчик заключил, – мое святочное повествование и заканчивается. Как из создавшегося нелепого положения вышли, думаю, незачем перессказывать. Право же, несмотря на то, что действие моей истории в наши дни происходит и ее сюжет ни в одной детали не вымышлен, как видите, все изложенное и программе, и форме традиционного нашего русского святочного рассказа полностью соответствует.

Никто из нас даже звука произнести, чтобы свое отношение к услышанному выразить, не успел, как буквально одновременно с последним словом рассказчика из темной пустоты коридора сквозь слегка приоткрытую дверь в комнату звук спускаемой в унитаз воды, всеми своими жизнеутверждающими шумами и переливами на голову нам низвергнувшись, эпатирующе и даже как-то слегка бодряще ворвался. И мгновение спустя наш литературный мэтр Нестор Официантович Негин с клочком газеты в руках на свое кресло за столом степенно проследовал.

– Друзья мои, – Нестор Официантович с многозначительной расстановкой в голосе произнес, – в сортире сидя, мне на весьма любопытную и содержательную заметку среди газет для подтирки наткнуться посчастливилось. Вот что там, послушайте, сказано.

И родоначальник отечественной подпольной словесности дословно нам фразу с найденного обрывка прочел:

Милиционеры в строй стройно построились.

Кое-где за столом сочувственные смешки ему в ответ прозвучали.

– Нет, друзья мои, – Негин продолжал, – вы даже всю степень гениальности этой фразы не чувствуете. Милиционеры в строй стройно построились. Просто чудо какое-то. И зачем чего-то там сочинять и мозги напрягать, выдумывать, спрашивается, когда теперь поп-арт как господствующее направление в литературе Запада окончательно и на все будущие века утвердился.

Нестор Официантович бумажку свою, вчетверо ее не спеша перегнув, в нагрудный карман ковбойки засунул. Не зная иначе как еще поступить, мы молча с его утверждением согласились.

Лично же мне, очевидно, по свойственной мне с детства непосредственности опять непременно чтобы все точки над i были проставлены, захотелось, а потому я всем присутствующим снова суетливым вопросом докучать взялся.

– Поскольку, – говорю, – как я вам уже сказал, святочный рассказ, согласно определению Николая Семеновича Лескова, обязательно против какого-нибудь дурного житейского явления должен быть в своей основе направлен, то давайте мы сейчас все для себя разом и выясним. С каким же интересно общественным злом услышанное нами повествование борется?

Все дружно и по очереди снова снисходительными улыбками в мой адрес отделались.

– Ну хотя бы вот вы, Аполлон Дионисович, – к нашему пузану всея Руси обращаюсь, – растолкуйте, какую мораль, по-вашему, можно из услышанного рассказы вывести?

Первый продукт личных контактов между лидерами обеих сверхдержав и разрядки международной напряженности великий русский писатель Аполлон Дионисович Полусоннов двумя связками слегка надутых презервативов взмахнул – дескать, и охота вам столь ничтожными пустяками накануне моей эмиграции интересоваться – и, с мученическим вздохом лоб усердно наморщив, пару минут сперва философское молчание хранил – видно было, как его мысль титаническую работу проделывает – а после усталым и несколько измученным голосом ко всем обратился:

– Господа, – говорит, – поскольку в Америке среди эзотериков здоровый образ жизни вести принято, надо нам всем срочно пить бросить, а то водка на почки вредно влияет.

1972 год  

 

 

Начало романа «Мертвец-беглец»

 

Все умерло, исчезнув, и уж совсем все на свете расхотелось. Да и не к чему. Сначала что-то там еще теплилось, пока на тот свет и революцию надеялись, сладким вихрем собственного восторга подхваченные. И тела, от ласк наслаждаясь, нежились. Полозов же обойден был.

В конце пятидесятых над Москвой снег кружился, будущее пряча. Ветер из ниоткуда дул, предчувствия в сердца занося. Мир у ног лежал, и безумием сознания полнились.

У Полозова же так все распределялось. До семи вечера и после. В семь мать с работы возвращалась, и Полозов перед ее приходом сматывался, всех уводя. Мать, чтоб убрано после друзей было, только и просила. Соседи все тоже где-то работали. Отсутствуя. Семей пять. Днем, правда, старухи какие-то из комнат в туалет шмыгали, но – молча.

За гостями убирать не получалось. Мать то ругалась, то надоедало. Полозов придумал, что у собственной матери угол снимает. Оправдываясь. Главное неудобство и было – к семи дома не быть. Среди веселья рефлекс выработавшийся срабатывал. Что к семи близится. И – злился, досадуя.

Из проходного двора, куда подъезд выходил, подворотнями в обход, на мать чтоб не напороться, та со стороны улицы Горького подходила. От площади Маяковского до «Националя» и обратно слонялись, пока в одиночестве не оставался. В поисках.

Полозов кое-чем хаотично и невпопад интересовался, неудачником себя считая. Втайне же надеялся. И даже когда из-за совсем уж глухого безденежья все вынужденно переиначилось, обстоятельство, что среди девушек всяких, утешило. Девушки же от пятнадцати до семидесяти в ассортименте. Но Полозову всего и дозволялось, что в губы напряженно сомкнутые целовать, ладонью по тому месту, где грудь, водя – если в рабочее время. Во вторник домой заманить удавалось. На кровать гостью усадив, Евангелие, от возбуждения трепеща, показывал. К тому времени всегда под рукой держал. Не расставаясь. Слегка прилечь убалтывал, на спину немного откинуться – так, мол, удобнее. Сам же рядом пристраивался. Блузку расстегнув, от лифчика млел, иногда сосок высвобождая. Под взглядом настороженным теребя. Чулок чуть выше колена трогал. Дальше уже руку останавливали. Член к бедру прижимал. Ерзая. Все полюцированием в брюки заканчивалось. По вторникам библиотека не работала.

Дозволяющие одного Полозова из домогающихся выделяли. Другим, воображение рисовало, куда больше, практически все разрешалось. Недоумевал, рыбой об лед колотясь.

Однажды девушка начитанная и из интеллигентной семьи попалась. Крест на себе поставив, женой Полозова стала. Согласившись. После загса в такую же, как и полозовская, коммуналку пришли. Инга с бабкой жила. Та чуть ли не фрейлиной там какой-то когда-то. Лагеря пройдя, выжила. Вечно жить намереваясь.

Скромно так посидели. Полозовские отец с матерью, Ингины с бабкой, подруга Ингина и друг полозовский школьный, то есть свидетели. Так само собой и сложилось, что Полозов у Инги останется. У Ингиных родителей все одно четырнадцать метров на Плющихе. Слава Богу, что Ингу к бабке прописать удалось.

Напившись, по домам разошлись. Бабка в кровать полезла, ночник на комоде потушив. Инга раскладушку заученно из коридора втащила. Раскладывать стала. Полозов помог, от нетерпения томясь.

Инга, платье стянув, в комбинации легла, под ней бюстгалтер и панталоны трикотажные оставив. Полозов в майке и трусах сатиновых рядом примостился, от железок холодных подальше. К Инге прижимаясь. Пружины, в поясницу впиваясь, морозили. Отстранялся, к Инге приваливаясь. За ребра ее обхватив. Выждав, рукой ниже переполз, в комбинацию вцепившись. Сопротивления не встретив, вверх потянул. Не дыша. Панталоны миновав, пальцы под резинку втиснул. Инга ответно шевельнулась, раскладушкой скрипнув. Полозов осторожно резинку вниз потащил, панталоны ненавистные стянуть силясь. Инга, как Полозову показалось, вроде бы даже зад приподняла, помогая. И снова пружины проклятые заскрипели.

– Что? А? – бабкин с кровати голос донесся. Слышно было, как она шарит, шнурок ночника отыскивая.

Брякнуло. И свет бабка зажгла.

– Что? А? – повторила, очки надевая. На Ингу с Полозовым смотрела, ответа ожидая.

– Спи, бабушка, не нужно нам ничего, спи, пожалуйста, – Инга ее успокоила. – И ты спи, – сердито Полозову шепнула.

Бабка, как будто пленку обратно прокрутили, очки сняв, за шнурок на лампе дернула.

– Бабушка чутко спит. На каждый шорох реагирует, – Инга пояснила.

Полозов неподвижно полежал, изнывая. Рука под резинкой так и оставалась. В бабкино дыхание вслушивался. И Инга ровно задышала.

Полозов рукой призывно подвигал. И, что отклика не последовало, удивился. Инга, впечатлений за день набрав, не иначе как отключилась.

В Полозове же желание все же на грани угасания теплилось, и, в засаде с полчасика отлежавшись, Полозов остатки прежнего намерения собрал, вылазку снова решив предпринять. Ювелирно работать стараясь, бедра миллиметр за миллиметром, панталоны со всех сторон равномерно подергивая, обнажал. Дыхание затаил, бабкино чтоб дыхание из слуха не выпустить. Потея.

И вскоре поддались панталоны. Сдавшись. С бедер соскользнув, сползли, тут же, черт, в недосягаемом далеке от Полозова оказавшись. Инга на спине спала, и Полозов, ситуацию осмыслив, пальцами ног панталоны зацепил, резинку через ступни Ингины перебросить попытавшись. Однако панталоны окончательно из повиновения вышли, дело застопорив.

Тихо Полозов свирепел. Все у него уже обмякло и скукожилось, но уступить, сдаться выше слабых его сил представлялось.

Полозов между тем, ладонь на том самом месте, которое до сих пор Ингины панталоны скрывали, с удивлением обнаружив, слегка его исследовать догадался, пальцами в какие-то волосы угодив. Инга, не иначе как забыв, что в загсе была, дернулась, руку полозовскую с себя скидывая. Ноги инстинктивно скрестила. С секунду всем телом извивалась. Сопротивляясь. Сообразив же, расслабилась. Но – поздно было. Раскладушка въедливо повизжать успела, нервы бабкины разбередив.

– Что? А? – снова пластмассовый наконечник на шнурке о ночник зазвякал. И – свет зажегся. И очки с комода деловито на переносицу бабкину переместились. – Что? А?

– Извини, бабушка, так случайно вышло. Мы больше не скрипеть постараемся. Извини, – Инга оправдаться поспешила. – А ты что никак не спишь? Сейчас же спи. Завтра на работу, – Полозову с укоризной.

– Но ведь нам три дня на свадьбу полагается.

– А-а. Я и позабыла. Все равно спи, – и глаза, перед бабкой, что все в порядке, демонстрируя, закрыла.

Вздохнув, бабка очки не спеша сложила, свет погасив.

Полозову теперь уже вольнее всей пятерней между ног Ингиных разгуливать получалось. Минуты три она в то, что он делал, вдумывалась. Но вскоре ее наконец осенило и, руку полозовскую от себя отпихнув, спиной Инга к нему повернуться решила. Раскладушка, пока Инга вертелась, звуки свиньи, на которую колхозники всей семьей, чтобы ее заколоть, навалились, издавала. И – снова:

– Что? А? – не замедлило.

Лампой Полозова зажмуриться заставив, бабка пристально в него, на локте приподнявшись, смотрела. Инга же, отвернувшись, молчала.

– А? Что? – бабка вразумительный ответ надеялась получить.

Опешив, Полозов Ингу в спину потолкал. Та, не поняв:

– Ты когда-нибудь угомонишься? Вот разгулялся, – одеяло на ухо натянув.

– А? Что? – бабка, голос повысив, не унималась.

Полозов снова Ингу потряс.

– Бабушка что-то, – на бабку показал, – тебя спросить хочет.

– Бабушка, ради Бога спите. Хорошо все, спите, пожалуйста, не волнуйтесь, – Инга, глаз не открывая, затараторила.

Полозов время от времени забывался. С Юлиановым среди безликих нагромождений         плутали. Юлианов в библиотечной курилке время убивал, кое-что в перерывах почитывая.

– Вы в церкви не возбуждаетесь? Иногда такие священники женственные попадаются. Так и тянет приголубить, – Юлианов алые губки поджимал, в метели растворяясь. С какими-то прыткими юношами с перламутровой чешуей познакомить обещал и что вот скоро зима наступит и тогда он Полозова в бескрылого голубя с реактивным двигателем превратит и, его оседлав, на какой-то межгалактический курорт улетит, чтобы вместе там в астральные городки с ангелами поиграть.

Тревожно чего-то искали и что-то Юлианова мучило. Или Полозову не по себе было. Так до возни и хлопанья дверей в коридоре и не заснул.

Бабка сразу же лампу включила.

Тело все у Полозова затекло и ныло, в паху отдаваясь. В туалете то и дело воду спускали, всякий раз с грохотом, в котором Полозову конское ржанье слышалось. Инга заворочалась и, одеяло откинув, ноги на пол спустила.

– Плохо так спалось. Тесно, неудобно, – сквозь зевоту, потягиваясь.

– Может, на полу стелить будем, – уныло Полозов предложил.

– На полу не дело спать, молодой человек, – назидательно бабка отозвалась.

– Так на работу не хочется, – Инга вздохнула.

– Я же тебе сказал, что нам три дня отгула положено.

– Да? А ты откуда знаешь? – Инга усомнилась.

– Закон такой есть, – Полозов объяснил.

– А где бы поточнее узнать?

– Петру Игнатьевичу позвони и спроси, он тебе скажет.

– Петр Игнатьевич раньше десяти не приходит, а нам к девяти.

– Господи, я же тебе говорю, что точно знаю. Видишь, я же никуда не иду. Давай спать.

– Ну хорошо, – Инга все еще сомневалась. – Если мы на работу не идем, то мы, получается, целый день свободны?

– Три дня.

– Вот и отлично. Мне как раз к семинару надо готовиться. По политэкономии социализма. И с конспектами я подзапустила. Как раз наверстаю. Маркса две работы. И Ленина штуки три, кажется, – в портфель полезла, тетради перебирая. – Вот. Закон стоимости при социализме. Сложная такая тема – умрешь не встанешь. Даже Клавдия Васильевна наша, представляешь, сама честно признается, что до конца разобраться не может, а что о нас говорить. Сейчас побегу, и если Петр Игнатьевич отпустит, то за конспекты сяду, – и в платье головой нырнула.

– Вот и славно, – бабка за чайник взялась. – Сейчас чайку попьем, поедим, что со вчерашнего осталось, и пойдете.

– Послушай, – Полозов неуверенно себя чувствовал. Тоже машинально за брюки взялся. Ничего больше и не оставалось. – Может, вот как поступим. Мать уже на работу ушла. Давай ко мне поедем?

– Зачем? – удивилась.

– Чтобы вдвоем побыть.

– Не понимаю. Чем тебе бабушка мешает?

– Что ты, она мне вовсе и не мешает, наоборот. Только разве тебе со мной вдвоем побыть не хочется?

– Ах, глупенький, еще как хочется. И побудем. Еще миллион раз, три тысячи миллиардов раз. Только сегодня… неудобно как-то. Девчонки там трудятся, а мы… как тунеядцы какие-нибудь. Да и семинар завтра. Ну не грусти. Иди умываться.

– Ты иди, я потом, – нахмурился.

Инга в ванну пошла. Полозов, с минуту выждав, за ней, кем-то, пока коридором шел, придирчиво со всех сторон обсматриваемый. Инга запереться успела, и тихо Полозов постучал.

– Занято, – Инга крикнула.

– Это я, – Полозов, к щели губами припав.

– Занято, говорят. Ну что за люди, русского языка не понимают, – Инга с полным ртом говорила, зубы чистя.

– Да я это, – Полозов громче чуть.

– Кто?

– Да я. Марлен.

– Я сейчас. Пока бабушке на стол помоги накрыть.

Соседи шаги замедляли, глазами Полозова пожирая.

– Господи, да открой же.

– Зачем?

– Открой, тогда узнаешь.

– Сейчас. Подожди.

Инга, рот пополоскав, еще водой на лицо плескала, отфыркиваясь. Утеревшись, крючок откинула, выходя. Полозов, с ней нос к носу столкнувшись, поднажал, обратно ее впихивая. Растерянно она отступила, Полозову крючок обратно набросить позволив.

– Ты чего? – испугавшись.

– Подожди, – Полозов ее поцеловал, бормоча. – Давай здесь немножечко постоим.

– Зачем? Ты что? Пусти, – отстраняясь.

– Ну совсем чуточку. Вот так.

– Ты что делаешь? Ах, да пусти же.

Полозов, лифчик расстегнуть изловчившись, в грудь ладонями вцепился. На колени упал, лоб в живот Ингин уткнув.

– Я не могу, Инга, у меня все болит, я же тебя хочу.

– Марлен, да ты что, сумасшедший? Я тоже тебя хочу, – Полозова лицо отталкивала, в угол пятилась, одновременно и платье одергивая и до лифчика, застегнуть чтоб, добраться пытаясь. – Но не здесь же. Боже мой, да прекрати же. Я сейчас бабушку позову. Да ты что, сексуальный маньяк? Отстань, кому говорят, – с силой Полозова отпихнула.

Равновесие тот потеряв, откинулся, головой о раковину ударившись. За место ушибленное схватился. От боли скривившись. Инга же, моментом воспользовавшись, крючок из петли вынула. В комнату как ошпаренная, на соседей наталкиваясь, понеслась.

Поднявшись, Полозов, ладонь к затылку приложив, за ней, глаза от соседей отводя, поплелся.

Над Москвой энергии бесились, переулки наэлектризовывая. Прохожие на ходу посвящались. Время перед порогом юлиановским останавливалось. В списке на дверях пятым Юлианов. Вполне дома мог и не быть, где-нибудь поблизости тогда бы. Но – шаги близились, из дальней глубины квартиры возникнув.

– О-о. Кого я вижу. Сколько лет, – хотя чуть ли не позавчера в курилке бредили.

Опохмелиться успев, умиротворением немыто лоснился, края пиджака засаленного теребя. Майка по брюкам бесформенным со следами запекшейся блевотины стекала, аромат комнаты юлиановской донося, где кошки хоть и не водились, но стойко кошками отчего-то пахло. Брюки на одном крючке держались. Из ширинки кусок выцветших кальсон выпирал. Но – Полозова барственно за собой увлекал.

– Куда-то пропали, хе, хе, любовь, наслышан, понимаю, проходите, сюрпризец ждет, – довольный, что все так удачно одно к одному сегодня.

У Юлианова гость сидел, прямо на полу, спиной об обои истлевшие облокотившись. Лысый, с обезьяньими чертами лица, потому что рот до ушей и слегка курнос. Улыбался, сияя. Что-то скоморошье в сочетании с глубинной потусторонностью и отстраненностью облик характеризовало. Бутылка рядом, стаканы, сырок плавленый, три луковицы – руку протянуть. Черные пижонские брючки зауженные в сочетании с белой рубашкой – все помятое, неопрятное, расхристанное и не первой свежести. Тем не менее задор, уверенность и безграничный оптимизм излучало.

Юлианов на матрас опуститься, к стене грузно привалившись, не успел, как гость вскочил и к Полозову восторженно метнулся, руку пожать. Ладонь Полозова в своей задержав, неожиданно ее поцеловал, наклонившись. Полозов, что подвох какой, подумал, но гость простодушно так весь светился, по-детски, и Полозов, подозрений неуместных устыдившись, тоже к руке, которая в его ладони теплела, ответно губами припал. Тут же макушкой поцелуй гостя почувствовав.

– У-у-у, – тоненько Юлианов загудел. – По-родственному встретились.

– Евгений меня зовут, – гость представился.

– Как жизнь семейная? – Юлианов толком ничего про Полозова не знал.

– По-всякому. Поживем – увидим.

– То-то еще будет, – Юлианов вкрадчиво. – Пивка не захватили?

– Вы сколько женаты? – Евгений заинтересованно.

– Недавно, – Полозов на матрас присел, глаз с Евгения не сводя. – Месяца нет, – так зачем-то решил.

– А мы тут с Эженчиком вот… по-нездешнему, – Юлианов со смешком. – Хе, хе. С работы ушли?

– Отгул взял. Надоело.

– Да вы сперва выпили бы, – Евгений засуетился, стаканы наполняя. – Кстати, как ваше имя? Простите, что я сразу не поинтересовался.

– Марлен.

– Это что значит?

– Искусственное. Маркс, Ленин. Тогда модно было, что ли. Отцу почему-то понравилось.

– Слава Богу еще, что вас Официантом или Винегретом не назвали. У вас, Марлен, папочка, небось, из партийных шишек?

– Что вы, отец у меня актер. В свое время известный. В тридцатые, потом во время войны. Викентий Полозов. Вот, может, Анатолий Петрович помнит? – Юлианову.

– Не про все знаем, – лукаво тот промурлыкал.

– И чем мы, Марлен, на хлеб с маслом зарабатываем? – пылким и развязным Евгений был. Полозова пленяя.

– В библиотеке. Библиотекарем. Там и с Анатолием Петровичем вот познакомились.

– А что, нет возможности не работать?

– Да так как-то. Надоедает не работать – работаю. Теперь вот семья, вроде бы надо.

– Не работать надоедает? Хм.  А супруга?

– Там же. Только в другом зале.

– В ведьм вы, конечно же, не верите, – неожиданно. Полозова категоричностью смутив. С ответом тот замешкался.

– Почему вы так решили?

– Потому что большевички разнообразием не шибко балуют. Хаваем, что дают. Если не пельмени, то котлеты. Наверняка все больше по православию ударяете, не так ли?

– Что в Москве, что в Париже, что в аду, – Юлианов назидательно, палец подняв, – но топор судьбы неминуемо на наши головы опустится. Кс-кс-кс, – кошку невидимую поманил.

– Ах, Марлен, – горько Евгений улыбнулся. – Неужели вы меня всерьез воспринимаете? Не столь уж я значителен, как меня Анатолий Петрович нахваливает. Вы обо мне, конечно же, кое-что слышали.

– Вы – Романов? – Полозов подобострастно.

– Некоторым образом, – Евгений вскользь. – Я вижу, что своей назойливостью несколько вас утомил. Просто я сегодня немного раздражителен. Вообще-то я до бесконечности милосерден – вам Анатолий Петрович может подтвердить. А тут разозлился. А если уж я не выдержал, то это что-то да значит. В конце концов, Анатолий Петрович, – Юлианову, стакан до рта донести порывающемуся, – и мне их наглость может надоесть. Вы согласны?

– Ах, Эжен, вы как никто в своих поступках вольны, – Юлианов голосом воркующим, кротким, голубиным.

– А если уж совсем откровенно, Марлен, то я катастрофически, безнадежно одинок. И растерялся поэтому. Ведь помощи мне неоткуда ждать. Да проблемы такого масштаба коллективно и не решаются. Все самому придется. Эх, да что тут темнить. С вами я могу поделиться. Вы меня поймете. Я тут подумал и решил, что пора наконец вон ту лампочку Ильича, которую они нам подсунули, – Евгений пальцем за окно показал. – вырубить. И взамен настоящее солнце зажечь. Алхимическое. Из чистого золота. Если бы вы знали, как мне их электричество надоело, – порывисто Евгений выпил. – Кстати, вы в курсе, когда эти суки его подменили?

– Н-нет.

– В одна тысяча шестьсот шестнадцатом году. И с тех пор нас в инкубаторе заперли. Чтобы контролировать.

Полозова знакомой волной восторга захлестнуло. Затрепетал аж. Шелуха с мыслей спала. Слова отыскались.

– А зачем? – Евгения обрадовать спешил. – Ради кого вам стараться? Кому оно нужно? Им? – за окно кивнул. – У них телевизоры есть. Анатолию Петровичу? Он сам – солнце. Вы – тем более. Мне? Для меня вы и вот Анатолий Петрович… оба лучше всякого солнца. И я так счастлив, что у них – лампочка Ильича, а что такое солнце, им, убогим, все равно не понять, а у меня – целых два вот.

– Ах, – Евгений, с места вскочив, к Полозову бросился.  – Ну не прелесть ли? Ах, Анатолий Петрович, чудо какое, спасибо, вот уж человечком порадовали, – на колени перед Полозовым упал. – Недаром я вам, как вы вошли, ручку поцеловал. Сразу родимое учуял, – Полозова голову, плечи гладил.

Полозов тоже на пол сполз. Так друг перед другом на коленях и стояли.

– Ля-ля-ля. Радости-то вокруг сколько, – Юлианов завизжал. – Умиление сплошное. К концу дело идет, – опустевшую бутылку удивленно в руках повертел.

В стаканах же еще оставалось.

– Уж все давайте допьем, – Евгений помрачнел. – Поровну разделим. От вас, Анатолий Петрович, Марлену отольем. И как же вам не совестно, такое сокровище от меня прятали,

– До поры-ы-ы, – Юлианов взвизгнул.

– Я предлагаю за вас, Марлен. То, что осталось. Но ведь тем и ценнее, что именно последнее за вас выпьем.

Полозов как сыр в масле. В полную силу жил. Лишь, что уют встречи дивной рано или поздно прервется, печалило. Но не слишком.

– Вот и порешили, – Евгений еще больше погрустнел. Вздохнув.

– Без водочки, как без Господа, – Юлианов с надеждой.

– Ну вы, Анатолий Петрович, даете. Нашли, что с чем сравнивать. Господа там какого-то и… водку. Самое, можно сказать, драгоценное, что есть в мире, – Евгений даже рассердился.

– Все под настроение, – Юлианов пояснил.

– А может, – Полозова осенило. Колебался.

– Вы, Марлен, что-то предложить хотели? – Евгений насторожился.

– Да особенного ничего, Мне просто в голову пришло. Если сравнивать, – бормотал. – Без Бога мы как-нибудь обойдемся. А вот без водки, – осмелев. Увереннее. – Если уж она в данную минуту так много для нас значит, и главнее ее ничего нет, потому что она нам сейчас больше всего на свете необходима…  Я  и подумал. А что если мы ей помолимся и попросим ее, чтобы она вечно с нами пребывала. Тут такие бездны таятся. В конце концов только от нашей прихоти зависит, кого себе в боги выбирать. Кого хотим, того и назначим. А весь мир пускай под нас подстраивается.

– Да вы, Марлен, и в самом деле молодец хоть куда, – Евгений, не стерпев, перебил. – Да неужто, Анатолий Петрович, нашего полку прибывает?

– Не для того на свет рождались, – Юлианов, сладострастно глаза прищурив, рукой медленно махал, как будто с кем-то, ему одному видимым, прощался.

– И всегда-то вы, Анатолий Петрович, темните. Что у вас за привычка дурная.

– Без греха и рыбки из пруда не выловишь, – Юлианова перспективы насчет алкоголя заметно беспокоили.

– Все, конечно же, так, Марлен, и будет, как вы сказали, – Евгений голову Полозова в ладонях сжимал, в глаза нежно и неотрывно смотря.

– А может уже и сам Иисус Христос в облике бутылки на российскую землю явился. Кто знает, в каком виде второе пришествие должно произойти. Хе, хе, – Юлианов пискнул.

– Всех на колени перед ней поставим, – Полозов подхватил.

– Лучше уж по водопроводу вместо воды ее. Чтобы перманентно причащались, – Евгений предложил.

– Тогда уж полный коммунизм наступит. Никакого рая не понадобится, – Полозов сознанием собственной значимости упивался. Распаляясь. – Ведь если водка в каждую советскую семью пришла…

– Коммунизм нам ни к чему, – Юлианов угрюмо.

– Будет вам, Анатолий Петрович, к каждому слову цепляться. Марлен самую суть проблемы ухватил, хоть пока в терминах не силен. Ему мозги вон сколько лет большевики засерали. Лучше скажите, много ли у вас таких Марленов? – Евгений, поощряя.

Насмешливо Юлианов руки развел, голову слегка наклонив.

– Так что нам мешает? У нас как раз она кончилась. Христос такую же в точности воду, которая сейчас в водопроводе… превратил же, а? – Полозов высказаться торопился. Успех закрепить.

– Что правда, Анатолий Петрович, то правда, – Евгений внимание Юлианова на Полозова переключил. Одобрив и разделяя.

– Увы, вам, Марлен, до Христа пока еще далеко, – Юлианов опешил аж.

– Фи, Анатолий Петрович, какой вы скептик, однако, – Евгений поморщился.

– Но пока же в водопроводе, увы… не она, – Юлианов в пустом стакане пальцем поболтал. Язвительно на Евгения посмотрев.

– Вы что, в моих возможностях сомневаетесь? – поднявшись, тот по комнате заходил, уязвленный. – Детский лепет какой-то. Стыдно из ваших уст… такое. Вот уж не ожидал.

– Вот и продемонстрируйте их на здоровье, чем свистеть, – Юлианов пухлогубый,  опухший,  волосы каштановые, густые и грязные, лик обрамляли. Тут же смутившись.

– Вам лишь бы упиться, – Евгений хмыкнул. – Недаром мне соседи ваши настучали, что вы возле магазина попрошайничаете.

– Да у меня же рублей тридцать наберется, – Полозов с готовностью. – Я сбегаю. Если б безвыходное положение было, тогда мы бы… из водопровода налили. А так что зря напрягаться.

– Я смотрю, Анатолий Петрович, что вы и в самом деле деградируете, – себя Евгений заводил. – Марлен, разумеется, сейчас сходит, тут рядом, но у вас же опять почки прихватят. С ним тогда без толку общаться, – Полозову, за пальто взявшемуся. – По-моему, вас уже развезло, – Юлианову, на бок беспомощно накренившемуся.

– Ах, Эжен, как же вы меркантильны. Вовсе я не скис, как вам бы того хотелось. Небось рады были бы все один выпить, – Юлианов с одышкой уже говорил, пот по вместительному его лбу высыпал.

– Я с вами, – Евгений, засуетившись, Полозову.

– Поди не вернетесь, – Юлианов заскулил.

– Господь с вами, Анатолий Петрович. Как у вас язык поворачивается, – шапку Евгений надевал. – Туда и обратно – проветриться.

Гастроном по соседству с Юлиановым, на Малой Бронной. Юлианова дом двухэтажный, деревянный, с коридорной системой. Все переулки такими набиты.

Водки две бутылки взяли. У Евгения кое-что нашлось.

– Надеюсь, вы понимаете, что нам туда бессмысленно возвращаться? – Евгений холодно.

– Мы ко мне можем. Тут рядом. Настасьинский переулок. Дома нет никого.

Снег сыпал, и все в колком тумане было. Полозов еле на ногах держался. Ночь сказывалась.

– Ну разве не счастье вот так идти и со стороны наблюдать за всем, что вокруг тебя происходит. Вот они суетятся и не знают, что если бы не мы – их бы вообще не существовало. Они же всего лишь плод нашего воображения. Стоит нам проснуться – как они нам сниться сразу же и перестанут. И ни от кого из них даже воспоминаний не останется, – восхищенно Евгений оглядывался, руками темпераментно махал, показывая. – Поэтому только мы по-настоящему и свободны. Вот пить идем, бредить. А они – на фабрики на свои спешат, в колхозы. Как вы считаете, Марлен, можно ли сквозь них пройти? Не попытаться ли? Ха-ха-ха. А вдруг? – Евгений, смех с лица не снимая, внезапно с первым же прохожим довольно энергично столкнулся. Полозову на удивление.

– Бога ради извините. Хотел в иллюзорности реальности убедиться. Не получилось. Сегодня не в форме, – застенчиво вполне пробормотал. И – дальше Полозова потащил, похохатывая. – Ну и тупой же народец. Ха-ха-ха. Торичеллиева пустота вместо мозгов. Кстати, Марлен, как вы к солипсизму относитесь? А дома у вас чем закусить найдется?

Пройдя, пришли. Евгений, к столу присев, осматривался. Взглядом на афишах застревая. Полозов на кухню выходил, сосиски в авоське, через форточку за окно вывешенной, нашел. Варить поставил. Поздравления от старух выслушивал, отмахиваясь.

– Да, так что же вас на службу ходить вынуждает? – клейко Евгений сознанием полозовским овладевал. – Ах, да, вы говорили. Отчего вы так рано женились?

– Так, обстоятельства. Отец от матери ушел. Хотя они нормальные отношения поддерживают. Мне тоже самостоятельности захотелось. Хотел из коммуналки выбраться. Думал – все изменится. А вышло, что еще хуже стало. Представляете, с бабкой в одной комнате спим.

– Так куда же вы смотрели? Вы же, видимо, знали, что не на дочке министра женитесь.

– По глупости, – Полозова перед Евгением, нежным таким, исповедаться тянуло. – У меня ведь толком женщины… ну… еще не было. Я уж до того изголодался. Просто как у всех история. Вам, наверное, совсем не интересно.

– Что вы, наоборот, – Евгений жарко плеча Полозова коснулся. – Вы давно с Юлиановым знакомы?

Звонок телефонный из коридора поморщиться заставил. Полозов сразу, что Инга, догадался. Больше некому. Подошел.

– Я так и знала, что ты у себя. А чего делаешь? Ах, дурашка, и чего на работу не пришел? Сегодня народу – прямо нашествие какое-то. Девчонки совсем запарились. Знаешь, все так за нас рады. И подарок приготовили. Только пока не говорят, какой. Сюрприз. Тебя ждут. Приходи, чего дома торчать. А то еще кто завалится, пить станете. А ты случайно не уже? Вот Петр Игнатьевич тебя тоже поздравляет. Он сказал, что нам три дня положено, так что ты прав был. Вот мы их, как каникулы начнутся, и возьмем. Сессию сдам, и за город на лыжах кататься поедем. А сейчас приходи, работы ужас сколько. Я побежала. Жду.

Приуныв – к Евгению. Благо сосиски подоспели.

– Да вот, гадство, на работу вызывают.

– Что, непременно надо?

– Перебьются. Жена звонила. Я ее куда подальше послал.

– А-а, понятно. Она у вас с характером?

– Да обыкновенная. Как все.

– Так плюньте. Дети что ли есть?

– Нет.

– Тогда что вас связывает?

– Да ничего вроде бы, – Полозов и сам удивился.

– Ну и разведитесь.

– Легко сказать. А, простите, кого я ебать буду? – запальчиво. Тут же пожалев.

Евгений с безразличием водку по рюмкам разлил. Как будто и не услышал.

– У меня, Марлен, такое впечатление, что вы свою библиотеку больше, чем себя любите. А ведь тут третьего не дано. Или вы, или – все остальное.

– Легче  всего – упрекать, – Полозов уши навострил.

– Ну вы еще похнычьте, – Евгений обиженно. Полозова передразнив. – Не одного вас на удобрение переработают. Таких миллиарды. И у всех – общая перспектива. У вас никогда от ужаса волосы на голове не шевелятся?

– По-вашему, бессмертие так уж и недостижимо? – непроизвольно Полозов вздрогнул.

– Во всяком случае просто так, за красивые глаза вам его никто не подарит. Кто, кроме вас лично, заинтересован, чтобы вы вечно Господу глаза мозолили? Вон Хрущева попросите, чтобы он с вами властью поделился. Придите к нему и заявите, что тоже хотите Совдепией командовать. С ним на пару. Хоть в ногах у него валяйтесь – все равно он вас в лучшем случае куда подальше пошлет, как вы только что свою супругу, а то и в психушку упрячет. Так вот на том свете такой же Хрущев сидит, и разговаривать с ним – только время терять, – Евгений произведенным эффектом с минуту упивался. – С какой стати у кого-то там, – в потолок кивнул, – голова должна болеть, чтобы вас потеплее устроить.

– Выходит, мы… полностью сами себе предоставлены?

– А вы решили, что ангелы только и думают, как бы каждой семье по отдельной квартире выделить?

Часы тикали. Механизм какой-то жужжал. Лифт болтало. Мечты, крылья сложив, пикировали.

– Что вы так распереживались? Вам же легче. Руки развязаны. Или ответственности испугались? – Евгений, сосредоточенно в стол поглядев, выпил. Сосисок пожевав.

– Ну здесь все же одно, а там – другое, – Полозов неуверенно. – Разные категории. Материальное и… бестелесное.

– А все ублюдки, которые у вас под ногами вертятся… откуда взялись? То-то и оно, что оттуда. А куда денутся? Да все туда же. Кадры отсюда поступают. В готовом виде

– Что же нам – вечно туда-сюда болтаться?

– Сие исключительно от вас зависит. Как изволите.

– Одного желания, наверное, недостаточно.

– Вам бы, Марлен, наедине с собой побыть. Настоятельно рекомендую. Информационным вакуумом себя испытать. Чтобы четко раз и навсегда разграничить. Что в ваши мозги извне упало, с посторонней помощью, а до чего вы самостоятельно допетрили. Без подсказки. И первое – отбросить. Решительно и безжалостно. Как бы аппетитно все ваши якобы «знания» не выглядели. Иначе вы – не вы, а все. И следовательно, вместе с народом – туда же. Организованной толпой – в небытие.

– Тогда любая метафизическая традиция, какую ни возьми, сразу же и отпадает. Ведь мы даже о Христе из Евангелия узнали. Так и ребенка недолго выплеснуть. С водой-то.

– Вас этими евангелиями самым примитивным образом шантажируют. А вы покупаетесь.

– А не получится, что велосипед изобретется?

– Хоть велосипед – да реальный. К тому же собственный. Свой. А не иллюзорный. Кто-то катается, а вы облизываетесь.

– Если кто-то, то почему и я не смогу? На таком же.

– Потому что кто-то и вы – две большие разницы. Кто-то на персональных автомобилях разъезжает, а вы наверняка денег больше, чем четыреста рублей сразу, не видели. Да и то только в получку.

– Кому что, – Полозов на виражах сбивался. Нить теряя. – Я жопу лизать не умею.

– А вас что, к мужеложству склоняли?

– Хорошо жить захочешь – придется же. А иначе как? С утра до ночи в мазуте плескаться – много не заработаешь. Остается или воровать, или… партию родную славить.

– Почему бы одно из двух не попробовать?

– Вы серьезно? Первое – боязно. А второе – противно.

– Честнее, конечно, как вы сейчас. За три сотни пыль глотать.

Полозов мысленно на Ингин звонок натолкнулся. Захандрив.

– Черт, на работу так не хочется.

– А вы не боитесь, что всех своих читателей распугаете? Ведь вы будь здоров сегодня приняли.

Полозов за подсказку ухватился. По течению плыть решив.

– Что и говорить, в бой вам явно рановато ввязываться, – сочувственно Евгений констатировал.

– А если с вашей помощью? – Полозов, заискивая.

– К сожалению, я благотворительностью не занимаюсь, – Евгений небрежно.

– А то, что мы встретились, и вы мою судьбу изменили? – Полозов на иронию Евгения не обижался. Надо же было за науку платить.

– Все, что вокруг нас, Марлен, и вы сами в том числе – всего лишь хаотичные вспышки не связанных между собой случайностей. И наше знакомство – факт ничуть не более значительный, чем, скажем, конец света, рождение Христа или то, что вы сегодня, перебрав, блевать будете, – Евгений масла в огонь.

– Выходит, каждое явление свои последствия все же имеет? – Полозов Евгения подловил.

– Эх, Марлен, куда уж вам победу над собственным сознанием одержать, если вы перед натиском каких-то жалких фантомов пасуете, – Евгений непробиваем был. – Впрочем, тут вопрос о примитивном выживании стоит. Разум, Марлен, в сущности, самый коварный из всех врагов, которые нам противостоят. Вы в последней надежде за него хватаетесь, а вас еще быстрее на дно затягивает, – Евгений молча курил, Полозова наедине с мерцающей пустотой бросив.

– Если сознание уничтожить, то что тогда останется? – Полозова наконец осенило.

– Вы. Ваше драгоценное я.

– Из чего же оно состоит?

– Из вас. Из чего же еще?

Растерянно Полозов морщился. Сопя.

– Из вашего тела прежде всего. И еще из вашей воли, – Евгений, Полозова пожалев, уступил.

– А душа?

– Что вы имеете в виду?

– То, что не разлагается, – Полозов беспомощно.

– Видите ли, Марлен, я даже школу в свое время не закончил. Поэтому насчет всякой там химии, к сожалению, не в курсе. Тут вы, очевидно, больше, чем я, специалист.

– И, победив, ничего не будем помнить?

– О чем? Как за колбасой в очереди стояли? Как на седьмое ноября на демонстрацию с папой ходили? Вы о котлете, которую десять дней назад съели, часто вспоминаете?

Опять телефон назойливо. Полозов не подходить решил, при каждом звонке извиваясь. Как бритвой по нервам. Но – шаги зашаркали, кто-то трубку снял.

– Кого? Марлена? Сейчас посмотрю, – и – в дверь старая карга стукнула. – Марлен, вы дома? – полусоображая.

– Нет меня, – крикнул, рожу скорчив.

– Может, из нужных кто? – Евгений виновато смотрел, участием лучась.

Полозов, вскочив, в коридор выбежал.

– Нет его, – смачно старуха трубку бросила. Как выругалась. Беззубо просияв. Вроде как Полозова за доставленное удовольствие благодарила.

– Какой голос? – Полозов на всякий случай.

– Женский, – прокрякало. Иного и не ожидал. И, уже пока в туалет шел, забыл. И – к Евгению, спешно.

– Так как же, Марлен, насчет самообожествления? – насмешливым энтузиазмом тот встретил. – По зубам задачка? Кстати, я ваши планы не нарушаю? А то скажите – я уйду. Супруга когда возвращается?

– Она здесь не бывает. У себя живет. Мать скоро должна прийти.

– Она у вас чем занимается?

– По специальности концертмейстер. Но так вышло, что давно не играет. Пианино продали. Сейчас в какой-то конторе. Бухгалтер.

– Я чувствую, что во избежание эксцессов лучше переместиться?

– А куда?

– Запомните, Марлен, где бы мы ни оказались, мы всегда в центре мироздания будем.

Полозов для очистки совести машинально что-то перед собой переставил. Как в шахматы с Евгением сыграв.

– Наш мир, Марлен, как в целом, так и каждая его частичка в отдельности – совсем не то, за что себя выдает, – Евгений, из-за стола поднимаясь. – Так что кто знает – может, мы с вами уже давным-давно в некоем трансцендентном измерении пребываем. И на каком-нибудь потустороннем языке разговариваем.

– А может мы вообще метафизического предела достигли, и выше уже ничего нет? – Полозов подметки на ходу рвал. На лету схватывая.

– Ба, да мы никак в небытие забрели, – Евгений, клоунскую физиономию скорчив, дурашливо с высунутым языком озирался. – Ну конечно же. А вон и Господь Бог собственной персоной, – Евгений, на четвереньки встав, между паркетин ногтем поковырял. – В щель провалился, – палец к полозовскому носу поднеся.

– Малюсенький какой. Простым глазом даже не видно, – Полозов умилился.

– А страху на весь ментал нагнал. Однако эка нас по пьянке куда занесло. Ну что ж, пойдем на местные галлюцинации полюбуемся.

Друзья, хохоча, в раннюю морозную темноту выбежали. К фонарям. В сугробы. В толпу влившись. На Горького топот одурелый стоял и магазины продуктами пахли. Деревья яблоневый сад напоминали. Все как будто веселящего газа нанюхались и, что при социализме живут, забыли. Полозов вопросов не задавал, на Евгения положившись.

– Ищущих как грязи развелось. В любую дверь стучи, – по Тверскому тот, казалось, без направления несся. – Всех на загробную жизнь потянуло. Интересуются, – в Сивцев-Вражек свернув. – Что ли мадам Вельскую навестим?

Едва Полозов поспевал. Евгений перед помпезным подъездом серого и мрачного дома, голову задрав, застыл.

– Свет вроде бы горит. Декаденты, мать их. Красные мистики, – входя.

В тяжелом, с мутными от царапин зеркалами лифте целую вечность к шестому этажу поднимались. К массивной, в звонках и табличках двери. Вскоре в мутной жиже одинокого коридора оказались. Где-то на другом конце города кастрюлями звякали, и запах чего-то на плохом жиру жаренного в Полозова проник, рвотный позыв вызвав. Евгений, чей-то испуганно-воспаленный взгляд наплевательски обогнав, вглубь небрежно устремился, в какой-то закуток нырнув. Откуда приглушенное гудение курилось.

Полозова мясистой портьерой по лицу задело – и сразу полумрак сгустился. Свеча, лица унифицируя, горела. Евгения истеричным повизгиванием приветствовали. Тот салон Вельской на голодном пайке держал. Не балуя. Изредка пышный букет надежд и предчувствий принося.

– Вампирничаете… гностики хуевы, – пальто кому-то на руки скидывая. – Со всей преисподней небось сплетни собрали.

– Вот Романов вас и рассудит, – зачуханно, но жгуче хозяйка в дырявый плед куталась. Томно через длинный мундштук затягиваясь.

– Вон к Марлену обращайтесь. Он как-никак юлиановский ученик, – Евгений от серьезничания увильнул.

Все почтительно насупились.

– Вы бы молодого человека представили, – Вельская след посвящения на Полозове поискала.

– Пожалуйста. Марлен Полозов. Будущее астральной и сексуальной революций. Прошу любить и жаловать, – Евгений Полозова на середину вытолкнул.

– Мы особенно и не спорили, – робко откуда-то возразили. – Просто кое в чем пытаемся разобраться.

– Самое интеллектуальное занятие после перетягивания каната, – Евгений балагурить настроился.

– Вертецкий нам вконец голову заморочил, – Вельская к Евгению как к последней инстанции апеллировала. – Весь вечер границу между субъективным и объективным устанавливает.

– Скорее между моим, внутренним, и чужим, внешним, – кто-то в распустившемся на рукавах свитере вперед выступил. Пушком на щеках румянясь. – Должна же какая-то черта быть, за которой область не-я начинается. Вопрос в том, возможно ли ее обозначить.

– Мы чужого не возьмем, но и своего не отдадим, – по инерции Евгений пошутил.

– Вертецкий над ключевой проблемой мироздания бьется. Если на жопе прыщ вскочил, к чему его отнести, – явно перед Евгением заискивая.

– К микрокосму жопы, – небрежно тот ваньку продолжал валять.

– А жопу?

– А вы сами себя куда относите? – сострил. Памятник из здорового смеха себе воздвигнув.

– Сначала, наверное, определения надо подобрать, – избирательно Вертецкий включался. – Что такое внешнее по отношению к нам и как с ним бороться. Здесь самая собака и зарыта. Допустим, к нему можно отнести все, о чем нас наши органы чувств информируют. В таком случае, если я собственные ноги вижу, то получается, что они к моему я не относятся. Мало того, те же, скажем, глаза я ведь потрогать могу. В зеркале, наконец, рассмотреть. Что, они тоже отдельно от меня существуют?

– И вообще в таком случае все наши ощущения не такие уж и наши, – дополнили.

– А следовательно – то, что мы сами себя как часть реальности ощущаем, вовсе не доказывает, что мы на самом деле существуем.

– И тем не менее мы – вот они, – себя ощупывая.

– Мы, да не совсем. Точнее, мы, но кем-то в качестве инструмента для каких-то неведомых нам целей используемые. Во всяком случае мы не люди в общепринятом смысле.

– Тогда – кто?

– Вертецкий у нас чайник.

– И мы сейчас его вскипятим.

– Чего уж там. Давайте теми и будем, кто мы на самом деле. Я лично паровоз. А Дианочка – Анна Каренина. И она под меня ляжет.

– Ты, Пузырев, чуточку ошибся. Ты не паровоз, а Зоя Космодемьянская, – манерно Вельская прогундосила.

– О, сейчас мы его немножечко будем вешать.

– Друзья мои, если я всего лишь орган на теле некоего таинственного господина, то боюсь, что мое отсечение может ему и не понравиться. Он вам не простит.

– Он нам еще спасибо скажет. Ты же гнойный аппендицит.

– А ты – нога Алексея Мересьева.

– И даже ни намека ни на какую свободу воли?

– Чего захотели, – Евгений осклабился. Вступив. – О такой роскоши даже Господь Бог мечтать не смеет.

– А того парня кто опекает?

– Там их целая очередь. Таких первопричин, как наша родимая, навалом. И все друг друга пасут.

– Этак им завтра моча в голову стукнет кого-нибудь пришить, а к стенке меня поставят?

– Мы, ебена мать, вкалываем, последние деньги на жратву тратим – и все, чтобы какого-то дядю прокормить.

– А ты не ешь, взбунтуйся. Авось и его голодом уморишь.

– Эх, одно утешение, что и он с тобой на пару мучается.

– Вот вам, кстати, и оправдание страданий.

– А ты у него на что? Он лучше тебя в нужную минуту место себя подставит.

– А можно ли как-нибудь от его опеки избавиться?

– Пока мы в своем теперешнем, человеческом облике – нет, конечно. Мы же не способны из собственной кожи вылезти. Пока мы всего-навсего куклы, в которые невидимые актеры руки просунули.

– Вот тебе и Господь. Петрушками нас сотворил.

– А позже… после смерти. Хоть какой-то шанс представится?

– Потом – суп с котом. Поживем… хе, хе… увидим.

– Выше первопричины все равно не прыгнешь.

– А забавно на нашу реальность с изнанки было бы полюбоваться.

– Чего особенного? То же самое, что в кинотеатре на экран с обратной стороны смотреть.

– Как просто. Остается только за него пробраться.

– А чего ради? Чтобы балдеть?

– Зато все про всех знать будешь.

– С какой стати? Обратное изображение никакой информации не прибавит. Правая и левая стороны местами поменяются, и – только.

– Хотя бы для того, чтобы с тем самым господином познакомиться, который все веревочки от нашего мира в руках держит.

– Рассчитываешь, что он к тебе милосердие проявит?

– Тогда уж киномеханика мочить надо.

– Ты сначала до него доберись.

– Правильно, чего с ним церемониться. В кусты – и по морде.

– Главная проблема – мимо Господа проскочить. Того самого, который ближе всех к нам.

– Этого афериста черта с два перехитришь.

– На то он и поставлен, чтобы каждый твой шаг контролировать. Его интеллектом не возьмешь. Дохлый номер. Лучше открыто против него выступить.

– С вилами, лопатами, бабами горбатыми? – Евгений прибаутками в качестве возжей пользовался. Направляя.

– Вполне достаточно, если каждый из нас ему откажется повиноваться. Чтобы все его планы относительно нас разрушить. Все наоборот надо делать и во всем ему наперекор поступать. Не по-человечески себя вести. Он нами через наше сознание управляет, а мы эту ниточку перережем.

– И друг друга покусаем.

Вельская в бывшей буржуйской ванной прописана была. Проживая. С закрашенными остатками оборудования и узким окном в углу, за которым клочья пара исчезали, предварительно разрываясь. Полозов, откуда ветер дует, путал. На перекрестке находясь. Пьяно уже набычившись. Как и все взмокнув. Шарики и ролики буксовали, в тинистой лапше увязнув. Пас в словесном волейболе не перепадал, и нечто, чем перебрасывались, не осязалось.

– Заодно и Америку по мясу догоним. На подножный корм перейдем. Человечины вокруг – вон… сколько душе угодно. Этого добра в Совдепии никогда не переводилось. Еда сытная, питательная. На таких харчах бабы рожать начнут – не остановишь. Родильные фабрики пооткрываем. При мясокомбинатах, – щедро Евгений приманку разбрасывал. Суля.

– Москву в оазис безумия превратим.

– И в Шизбург переименуем.

– В Шизоград.

– А Кремль в Белые столбы перенесем.

– Не Россия, а Шизофрения. Ура.

– Конец проклятой Совдепии.

– На пустое место ведь, Марлен, пришли. В вакуум можно сказать. А как быстро печка строится. Осваиваются. В метафизике – как у себя дома. Скоро вам от чего танцевать будет, – Полозову Евгений шепнул. Размечтавшись. Грядущее прозревая.

– Все под знамена Романова, – Вельская сдирижировала. Готовностью взгляд пылал. Всегда, постоянно. Как тогда у многих. Таких почти не осталось.

– Главное – дурдома занять. Всех психов на свободу выпустить. Тогда успех обеспечен, – доверительно Евгений наставлял.

– О, эти мгновенно порядок наведут. Представляете, сколько там нереализованных потенций накопилось. Своего часа только и ждут.

– На сегодня, пожалуй, самая оптимальная перспектива. Энергию придурков использовать, – Евгений подтвердил. – Чтобы уж до беспредела ситуацию довести. Клин клином. Вон большевички свой дурдом построили – чтобы в нем вечно кайфовать. Двести сорок миллионов недоумков организовали. И те с удовольствием на них пашут. Даже еще спасибо говорят, аплодируют. Как бы всю их систему сладкую порушить? Чисто политические методы не годятся. Рациональное против иррационального бессильно. Выходит, их же оружием придется. Подобное – подобным. Благо основа, закваска – есть. Наша матушка Россия. Не страна, а золото. Особенно для тех, кто подходы знает. Так что – дерзайте. Только в штаны в последний момент не наложите. За интеллигенцией такой грешок водится. А то самая каша заварится, а вы – в кусты, – предостерег.

– С вами, Евгений Константинович, хоть на край света.

– С тобой хоть на плаху, с тобою хоть на ху… дой конец в загс я пойду, – Евгений передразнил. – Вы что – калеки, убогие, недоразвитые? Без няньки – ни шагу? А если я не тот, за кого вы меня принимаете? Например, провокатор, агент КГБ? А вы мне вот так за здорово живешь доверяете.

– Кто не рискует, – осторожно. – К тому же нам ничего больше не остается.

– Шутник вы, Романов, – Вельская примирительно. – Так мы вам и поверили, испугались. У всех аж поджилки затряслись.

– Как пикантно. Тех, кому безоглядно повинуешься, в стукачестве подозревать. Сколько драматизма, какая ломка психики, – подхватили.

– В сущности, вы правы. Любой авторитет, гуру, учитель – всегда метафизический Иван Сусанин, – Евгений распрямился, заблестел, подбоченился. – И тот, кто ему внимает, просто обязан это обстоятельство учитывать. В подсознании держать. И – постоянно сверяться. С тем, что интуиция подсказывает. Внутренний индикатор включить. Но – при условии абсолютной, беспрекословной покорности. Даже если вдруг убедитесь, что впереди – пропасть, в которую вас сталкивают. Сумасшедшие ведь разные бывают. Мужественные и трусоватые. С последними я дел не имею. Себе дороже. Вместо того, чтобы приказы выполнять, философствуют. Впрочем, вам решать. Хозяин – барин. А нас с Марленом что-то жажда замучила. У вас ведь насчет огненной водички туговато. Или как?

– На такую прорву разве напасешься. Сегодня прямо нашествие. Если б немного пораньше, – Вельская огорчилась. – Чай вам предлагать не решаюсь. После того, как вы меня однажды отчитали.

– А вы, Дианочка, оказывается, злопамятны. Просто я вас тогда, наверное, к кому-нибудь приревновал, – Вельскую Евгений к себе прижал. Прощаясь. – Жаль, что с вами наедине парой заветных слов перекинуться невозможно. Вечно вы в окружении подданных. О ваших знойных романах я уж молчу. За ними вся Москва с замиранием сердца следит.

– Ах, ах, – кокетливо Вельская погрозила. – Не лукавьте. Вы, Романов, вообще вне конкуренции. Печально все же, если вы вот так нас покинете.

– Зато вот Марлена вам показал. Кое-где о нем высокого мнения.

– Так пусть бы нас и просветил, – Вельская, что Евгений блефует, все же подозревала.

– Вы все на халяву мечтаете получить, – Евгений укорил. Догадываясь. – Хоть бы палец о палец ударили, чтобы гостя дорогого расположить. Не пожалели бы. Пока вы кота за хвост тянете, Марлен быка за рога берет. Он парень хоть куда. Из тех, кого на кривой козе не объедешь.

– Вы только, что нам сделать, скажите. Мы – тотчас же и исполним, – этикет Вельская соблюдала.

– Мы по колхозам лекции не читаем. Сначала теплую интимную обстановку организуйте – тогда и приглашайте. А то у вас коллектив больно многочисленный. А таинственное – оно благолепие, тишину любит. Это только марксисты на площадях надрываются, массы мобилизовывают. Вы же в постель вдвоем ложитесь. Или тоже всей бригадой?

– Ах, Романов, вечно вы передергиваете. Одна дело – теория. Ее сообща, всем вместе полезно постигать. А другое – практика. Здесь уж каждый сам по себе. Индивидуально.

– Выкрутились. Вам тоже палец в рот не клади, – Евгений устало. – Вы бы нас хоть до лифта проводили.

– Может, молодежь сбросится, кого-нибудь пошлем?

– Как у вас с финансами? – Полозову Евгений на ухо. – В принципе мне здесь основательно поднадоело. Но если нам ничего более импозантного не светит…

– Что-нибудь сообразим, – Полозов из последних сил прикинул. – В крайнем случае у кого-нибудь займем. У меня зарплата на днях, – Вельская длинноного и плоскогрудо его раздражала. Возбуждая. Откровенно одеяло на себя тянула. Уверенно Полозова перспектив и шансов лишая.

– Еще не такой уж, в сущности, и вечер, – Евгений колебался. Себя решение принять уговаривая. – Вы же, Дианочка, ради нас с Марленом свой гарем не разгоните. Поэтому мы, пожалуй, более укромное местечко поищем. Где не так людно.

– То, что элегантнее вас, Романов, никто в Москве не капризничает, всем известно, – игриво Вельская Евгения нейтрализовывала. – Лишний раз можете не доказывать. Телефон мой пока не засекречен.

– Вы же знаете, Дианочка, что мы люди прихоти и настроения. Нам если что приспичит – моментально вынь да положь. Заранее ничего не планируем.

– Вот и я такая же. Так что остается ждать, когда наши амплитуды совпадут.

– Будем надеяться, – вяло Евгений оживился. – Пока же мы музыку заказываем. Куда пожелаем, туда потусторонние пути-дороги и проложим.

– Вот и позаботьтесь, чтобы все к обоюдному удовлетворению сложилось. Без неудобств. Не за счет других.

– То есть, как я понял, вы от нас вот так запросто отрекаетесь, – Евгений помрачнел.

– Ах, Романов, не фантазируйте и не заводитесь, – Вельская отмахнулась.

К Евгению тоска подкрадывалась. Переминался, даже задираться ленясь. Усилия в песок уходили, скуку и тоску наводя. Звезды так выстроились, что все реализоваться могло б. Но никто не подготовлен был, сам по себе грезя. Цель не вырисовывалась, мазохизм провоцируя. Пространство на фрагменты дробилось, комфортом пленяя. Так на пустяки все и израсходовалось.

Евгению руки в пальто просунуть помогли. Как к представлению отнесясь. Слабости и бессилию тот покорялся, когда надоедало. Ломким и податливым становясь. Полозову же без отношения Вельская кивнула.

В липкую ночную паутину нырнув, Полозов по инерции на Евгения надеялся. Ртутный свет с Евгения бледность и оцепенение снял. Бодро куда-то Полозова тянул.

– Вельская вам – как? Путеводитель по ее телу не против приобрести? Не стесняйтесь. Хоть завтра. А то и прямо сейчас. Вот горло чем слегка промочить найдем – и завалимся. Всех женихов разгоним. Между прочим, она на вас клюнула, – механически Евгений бормотал. Избранником его Полозов красовался. Любимчиком. Именинником. Хоть и развезло.

– Такое ощущение, что новой религией попахивает? – отвлекающе Евгения боднул. Насчет Вельской все же сомневаясь.

– Выше берите. Скоро большевичью потесниться придется. А вообще на инстинкт, Марлен, положитесь. Самый надежный и точный компас. Никогда не подведет, – нехотя Евгений огрызнулся.

– Почему они на двух ногах ходят? Обнаглели? – невпопад Полозов взвился. На толпу показав. – На наш приоритет посягают, – к губам Евгения, как теленок к вымени, потянувшись.

– Похвально, что вы свои долги добросовестно отрабатываете, – снисходительно Евгений Полозова осадил. – И все же… как насчет рублей сорока?

– С завтрашнего дня всех поголовно – на четвереньки, – Полозов дотянул. – И никаких поблажек. Вдоль тротуаров корыта с помоями – и пусть хрюкают.

– Кто же возражает? – Евгений Полозову путь преградил, остановившись. – Так сколько у вас? – потыкал.

Полозов по карманам пошарил. Распахнувшись. Везде. Евгений помог. Всю медь отобрав.

– Не густо. Разве вчетвером на троих соображают? Такого даже Юлианову не снилось, – Полозова успевать за собой заставлял. Сквозь стены и заборы скользя. – Вы вообще больше бабник или алкоголик? Если выбирать. С врачихой хотите познакомлю? Разом двух зайцев убьете. Спиртом вас бесплатно снабжать будет.

Всюду Евгений возникал, мелькая и расплываясь. Полозова не ориентируя. Тот сбивался, под ноги глядя, где обрывки бесформенных облаков оседали. Ограниченная полоска Полозову принадлежала, обзор сужая. Евгений, уменьшаясь и увеличиваясь, менялся. Кто-то вместо Евгения Полозову отвечал. Путаницу внося. Евгения собой подменив. Куда-то тот подевался. Навсегда тут же исчезнув.

1975

 

 

Глава из романа «Мертвец-беглец»

К середине двадцатых про короля окончательно забыли. Отец Полозову стихи короля читал, которые наизусть помнил, и Полозов в подушку по ночам от умиления плакал. Какова судьба короля, отец не знал. С Веселовым сойдясь, Полозов в его библиотеке вовсю копался, на стихи короля наткнувшись. Автандилов тоже верность королю хранил, что Полозова поразило, с Автандиловым сблизив.

Последние свои годы король в Эстляндии на собственной мызе жил, и в надежде могилу короля разыскать, октябрьскими днями Полозов с одной из своих Наташ в Эстонию поехал.

Где король умер, Полозову выяснить не удалось – никто из московских историков не знал. Но в архиве одна зацепка нашлась. Что мыза его, которую перед войной конфисковали, в Эст-Тойле была, и тихим камерным утром с поезда в Таллине сойдя, Полозов билеты на автобус до Тойлы взял.

Шоссе вдоль берега тянулось, но все ж в отдалении, море скрывавшем. С полпути настоящие леса начались. Чисто хвойные, разреженные, где воздух не стеснен. Так до самого конца соснами и дышалось.

Море в самый последний миг открылось, когда автобус уже тормозил, за несколько минут перед тем с шоссе свернув. Пассажиры, сойдя, мгновенно растворились. Пятачок перед почтой, где автобус остановился, как-то внезапно опустел. Последним водитель, дверцей хлопнув, исчез. Море где-то рядом шумело, обычными своими запахами Полозова с Наташей обдавая.

– Не хотят, чтобы мы их видели, – Полозов пошутил.

К морю под углом улица двумя рядами двухэтажных коттеджей горбилась, изгибаясь, и Полозов, Наташу за плечи обняв, машинально на шум волн пошел. На все стороны массивы хвои просматривались, к поселку подступая. Ближе к пляжу, возле самых дюн с соснами, наобум в один из крайних коттеджей позвонил, о комнате спросив. Хозяйка сразу второй этаж предложила, не удивившись, просторную комнату с видом на море и двуспальной кроватью, с печью, которая с первого этажа топилась. С моря сырость подступающего вечера сквозь стекла пробивалась, и хозяйка Наташу, русские слова подбирая, успокоить поспешила, что пока они сходят подкрепиться, она натопит, и сухо и тепло ночью будет. Баул оставив, в кафе пошли, хозяйке сказав, что любыми сведениями о короле интересуются. Хозяйка, как к кафе пройти, объяснила, сказав, что она сама что-то такое слышала и что из лично короля знавших вроде бы даже кто-то в Тойле остался, и она завтра что сможет разузнать постарается.

Полозов в магазин заскочил, пару бутылок таллинского «Кристалла», чтоб благостно день завершился, две банки рыбных консервов и батон купил. В кафе по стакану, под столом разлив, выпили, остальное на берегу продолжить решив. Уходя, стакан прихватили.

Стемнело. По гребню дюн, поселок продолжив, окна коттеджей, днем за соснами скрытых, засветились.

– Наверное, где-то здесь жил, да? – в сторону огней Наташа кивнула, поеживаясь.

– От его веранды до моря несколько шагов было, – Полозов сам не зная что рассмотреть пытался. – Он так описывал. Я точно помню. А может, мне так кажется. Во всяком случай не дальше, чем вон на той дюне.

– Завтра узнаем, – Наташа о плечо Полозова носом потерлась, нежно в глаза заглянув. – Может, кирнем?

Ночью они счастливы были. Полозова утренний свет разбудил. Наташа еще дремала. Полозов первым делом выпить решил, открытие предвкушая. Банку складным ножом вскрыв, скумбрией в масле закусывал, когда Наташа тихо за спиной засмеялась. Они немного понежились, к скрипу ступенек прислушиваясь, и хозяйка постучала. Она справки уже успела навести и кое-что узнала. Дом короля сохранился. На противоположном конце поселка оказался – не там, где они вечером бродили.

Полозов по пути со встречными заговаривал. Охотно они в разговор вступали, что речь о короле идет, одобряя. Коттедж легко нашли. Метрах в двухстах от моря стоял.

На звонок женщина, сухая и опрятная, открыла. Полозов ее за эстонку принял, но чисто по-русски говорила. Полозов цель посещения объяснил. Удивленно их войти пригласила.

– Боюсь, вы от меня не слишком много узнаете, – чуть волнуясь, извинилась. – Столько воды утекло. Мне самой мало что известно.

– А вы по какой линии с ним в родстве? – Полозов, предчувствию повинуясь, вопрос задал.

– Ой, даже не спрашивайте, – сдержанно рукой махнула. – Седьмая вода на киселе. Запутаемся, вычисляя. Из прямых родственников никого не осталось. У него ведь никогда ни жены, ни детей не было. В свое время вся мыза ему принадлежала. Но кроме дома почти ничего, как видите, не сохранилось. Да и дом сто раз перестраивался. Тойла с тех пор сильно разрослась.

Полозов оглядывался, хоть что-то с королем связанное отыскать стараясь. Но ничего не напоминало.

– Из тех, кто остался, о нем никто больше, чем я, вам не скажет. Раза два – из Ленинграда, кажется, вот так приезжали, а мне неудобно – толком ничего не могу рассказать. Сама стала расспрашивать. Как-никак всю жизнь в Эстонии. Проходите. Вот веранда.

От веранды море ничто не загораживало. До горизонта бесчисленные барашки пенились. Червонного золота пляж под холодным солнцем пустынно стыл.

– Когда-то здесь много народа жило. Нахлебники, поклонники. Он ведь богат был, да. Приживал полный дом. Странная судьба. Клубок нелепостей, – губы сжав, молча под ноги с минуту смотрела. – От голода в чудовищной нищете умер. При немцах. Они ему многого не смогли простить. Как в четырнадцатом их возненавидел, так уж до самой смерти. А без Балтики не мог. После семнадцатого в Тойле остался. Так, год от года беднея, и прозябал. В сороковом советские войска приветствовал. Представляете, как его эстонцы любили. В последние месяцы все потерял. Все, что можно было, распродал. Мызу отобрали. Унижаться же и вымаливать гордость не позволяла. В декабре сорок первого в Таллине на улице замерз.

Полозов на волны смотрел, в бесконечное их шуршание вслушиваясь. Море жеманилось, изысканно серебрясь, о песок, как киска о ноги, ласкалось.

– В Таллине и похоронен. На кладбище, которое у автовокзала. После войны плиту, я слышала, поставили. Кто-то из бывших придворных. Поискать – найдете. От главных ворот направо. И по правой стороне аллеи, в ограде.

Через несколько лет, в апогее своего очередного крутого замеса  Полозов к Наташе самой прекрасной своей в Таллин, Автандилова, чтоб могилу короля ему показать, прихватив, засобирался. Наташа Полозову из Таллина условную телеграмму отбила. Немедленно приезжай Линда. Линда полозовской внепостельной приятельницей была, и Наташа, телеграмму получив, приуныла. Полозов дома второй день не ночевал. Наташа знала, что Линда просто так Полозова не станет вызывать – не иначе как что-то серьезное случилось, потому что если бы просто постель, то телеграммы никакой бы не требовалось. Полозов захоти – и так бы сорвался. Линда, хоть Наташа с ней ни разу не сталкивалась, синим чулком ей представлялась. А может, никакой Линды в Таллине и не существовало.

Одна актриса популярная, манерничая, в Наташу влюбилась, лесбиянкой себя вообразив, сниматься, если рядом Наташа не стояла, отказывалась. Фильм валютный предполагался, и Наташе командировку в Таллин оформили, чтоб бокал с вином или чем покрепче держала. Актрису после съемок все равно в сумасшедший дом основательно уложить собирались, и режиссер ее на износ гонял, всамделишные припадки на пленку фиксируя. Картина в результате непроходной получилась, в прокат так и не выйдя. Дело двумя-тремя закрытыми просмотрами ограничилось. Режиссер же в знак протеста за границу свалил.

Прибалтикой съемки заканчивались, и чтоб актриса окончательно не сорвалась, Наташа, когда момент подступал, упреждающе бокал должна была подносить, улыбаясь. Спиртное на актрису целительно действовало, и укол отменялся. Уколов режиссер больше, чем сифилис подцепить, боялся, потому что уколы актрису успокаивали, и она несколько дней потом перед камерой носом клевала, капризничая, а режиссеру страсти-мордасти требовались.

Автандилова никто не провожал. За Полозовым же Наташа на вокзал увязалась. Полозов вид делал, что нервничает, на перроне возле вагона топтался, на вагон-ресторан посматривая, факт его наличия мысленно смакуя.

Ресторан минут через сорок после отправления должен был открыться, и Полозов, последние полчаса в его тамбуре проведя, в дверь под стук колес, от нетерпения урча, скребся. До закрытия напиться нужно было успеть, до утра чтоб уже не просыпаться.

Друг против друга у окна сесть решили, поуютнее забиться, поосновательнее, водки и как можно скорее принести попросив. Пиво сразу же откупорили, официанта не дожидаясь. У Полозова открывалка всегда при себе была. Пиво заранее на столике стояло. По бифштексу с яйцом заказали. Все на свои места встало.

– Мне с тобой, Олежка, так славно, – Полозов остатки московского загула сняв, взбодрился. – Как с женщиной. Мне вообще-то только с ними по-настоящему хорошо бывает. И с тобой вот.

– За нашу любовь? – Автандилов предложил.

– За тебя, милый, – Полозов обрадовался. – Я знаешь отчего всю жизнь страдаю? Оттого что с мужчинами по жизни пересекаться приходится. В какие-то отношения вступать, контактировать. А у меня к нашему брату аллергия. Моя воля – я бы исключительно среди баб время проводил.

– Все мужчины на два вида делятся. На бабников и алкоголиков, – беззаботно Автандилов расслабился. – Получается, что ты…

– Тогда я и то, и другое, – Полозов с местечковым акцентом выговорил.

– А вот бабы почему-то все разные. Поэтому нам труднее выбирать.

– Мы на днях с Веселовым всю ночь по Москве шатались, – Полозов в привычном состоянии себя почувствовал. – Философствовали. Часов в пять утра у моего подъезда очутились. Я мать будить побоялся. На лестнице договорить сели. Вдруг он глаза выпучил и на колени – бух. Мне в ноги. «Марлен, умоляю, ты к Богу пришел». Плачет, по кафелю елозит. Я, о чем он, сначала не мог понять. «И мне Бога помоги ощутить. За меня перед Ним походатайствуй», – хнычет, сопли размазывает. Вообразил, что я с Господом на ты. Конечно, у меня с Богом свои отношения. Но чем я Веселову могу помочь? Не советы же мне ему давать. Мол, молись, постись.

– Ничем, – Автандилов, благодушествуя, согласился.

– Я Бога безумно, фанатично люблю. Только сам-то я весь во власти сам знаешь кого. У собственных страстей на поводу. Раб. Ответь, Олежка, ведь так можно – лукавому служа, Бога бесконечно обожать?

– Нам тут никогда, наверное, друг друга не понять, – Автандилов задумался, посерьезнев. – С чего ты взял, что прислушиваться к своим эмоциям всегда подразумевает что-то порочное? Вот ведь ты Веселову в самом деле ничего новенького не можешь предложить. Мозги ему христианством заморочил. Первое попавшееся подсунул. То, что на поверхности лежит. Тем, что он слабак, пользуешься. Ему много ведь не надо, чтобы свихнуться. Сам-то глубоко предпочитаешь нырять. Тебе не от своих страстей надо избавляться, а от того, что их загрязняет и тем самым обесценивает. Зря ты так по поводу Бога дергаешься. С Ним еще проще отношения наладить, чем с любимой женщиной. Если ублажаешь, то все идет как по маслу. А если наперекор, то пеняй на себя.

– Вся беда в том, Олежка, что мне не так уж и интересно с Богом отношения выяснять. Не могу себя пересилить и только на Нем сосредоточиться. Поэтому я сам Господа по большому счету не чувствую. И ход мне к Нему закрыт, – Полозов из пальцев решетку сделал, к глазам ее поднеся.

Автандилов паузой воспользовался.

– За то, чтоб Веселову с Господом наконец пообщаться.

– То, что я с тобой познакомился, самая моя большая удача за последние десять лет, – Полозов выпил. – Ты как-то отдельно умудряешься существовать. Все вокруг – как псы, которые под одно дерево помочиться сходятся. А ты – себе на уме. Но – совсем не хитрый. Тут мы с тобой схожи. Только ты к ним терпимее, чем я. Почему, а?

– Потому что мне все наше окружение безумно симпатично. Хотя многие и чудовищно безграмотны, и наивны как дети. Но они внутренне бесконечно свободны.

– Ты наших богемных трепачей и распиздяев всерьез что ли воспринимаешь? – Полозов воскликнул.

– Они рисковые бесшабашные ребята. И в отличие от некоторых, – Автандилов вилкой на Полозова показал, – не трусы. Ветру лицо подставить не боятся. Ну прихвастнуть любят, приврать, пофантазировать. Так их приколы им только шарма прибавляют. А ты в ватной коробочке своего самолюбования отсидеться рассчитываешь?

– Но за ними ровным счетом ничего не стоит, – Полозов бифштекс от возмущения проглотить торопился, жуя.

– У них свой космос, который они сами для себя создали. Они его пестуют, совершенствуют, украшают. Все остальное для них просто не существует. Наши с тобой сознания их не занимают. А вот нам их мир интересен. Скажешь – нет?

– Паноптикум для того и предназначен, чтобы поразвлечься, – Полозов хмыкнул.

К Таллину утром подъехали, как раз очухаться, когда проводник белье собирал, подгадав. Еще около получаса, чтобы из бутылки сбереженной глотнуть и освежиться, оставалось. Сойдя, к Линде, в полозовском воображении существовавшей, такси взяв, поехали. С Линдой чуть ли не в дверях столкнулись – на работу она уходила. На появление Полозова никак не среагировав, ключи запасные ему сунула, до вечера попрощавшись. Квартира однокомнатная была. Полозов в телефон сунулся, гостиницы в поисках Наташи по справочнику обзванивая. Автандилова под душ с дороги тянуло, но Полозов, плечом трубку к уху прижав, руками замахал, как будто от пчел отмахивался. Гримасничая. Автандилову что-либо предпринимать запрещал. Ничего не добившись, трубку бросил, Автандилова на улицу потащив. Снова такси поймали. В гостинице, где съемочная группа жила, выяснили, что уже второй день на каком-то озере снимают, но завтра должны вернуться. Смысла в неизвестность срываться не было. Двенадцати дождавшись, в «Глории» позавтракали. Потом лениво по костелам и достопримечательностям слонялись. На тир натолкнувшись, зашли. Несколько человек стреляли, добросовестно целясь. Откуда-то захрипело, зафыркало, и фыркание в оглушительный твист превратилось.

– Балерина. В балерину, – инструктор пальцем в сторону мишеней потыкал, вопросительный полозовский кивок разгадав.

Полозов, не целясь, пальнул. Твист, напоследок пошипев, смолк. Полозов ствол отогнуть попытался, как другие делали, подглядев. Но не получалось.

– Сразу видно – в армии не служил, ­– Автандилов зарядить помог. Показав.

Полозов руки перед собой вытянул. Правая заметно длинней выглядела. Левая до конца не распрямлялась – все время чуть согнутой была.

– Вот. Видишь из-за чего не взяли. Так с рождения, – Полозов ружье на балерину направил. – А нельзя, чтобы все время играло? – к инструктору подступился.

– Нельзя, нельзя. Надо попадать, – тот категорично.

– Неужели обязательно попадать? – Автандилов уточнил.

– Обязательно, обязательно.

Автандилов куда придется несколько пуль выпустил. Полозов же вместе с остальными упорно балерину обстреливал, на чудо появления твиста надеясь.

– Хорошо бы еще знать, как тут все устроено, – целиться не умея, ругался.

Время от времени кто-то попадал. Невидимый динамик, предварительно откашлявшись, в публику минутную порцию твиста выплевывал. И тогда Полозов восторженно перезаряжал, не балерину, но попугая, самолет, мельницу и капиталиста изрешетить торопясь. И сникал, злясь, как только грохот обрывался.

– Ну же, еще. Еще, черт, – рычал, от ярости готовый расплакаться.

Автандилов инструктора заговорщицки поманил. Пачку десятирублевок украдкой показав, тут же спрятал.

– Послушай, милейший, – шепотом, – нельзя ли минут на двадцать всех выгонять, я деньги платить, он стрелять, музыка все время играть, – большим пальцем об указательный перед носом инструктора потер.

Тот, остекленело поразмыслив, у двери, задом попятившись, вырос, щеколду задвинув.

Отстрелявшись, народ выходил, задвижка услужливо туда-сюда двигалась, и когда втроем остались, Автандилов Полозову поклонился.

– Марлен Викентьевич, балерина в вашем распоряжении.

И – хозяину:

– Маэстро, твист.

Инструктор в дверцу между мишенями нырнул, скрывшись. И тут же – грянуло. Автандилов из ящика горсть свинцовых кругляшей зачерпнул, перед Полозовым высыпав. В одно из ружей штук пять пропихнув, церемонно подал. Пока Полозов недоумевал, Автандилов еще несколько стволов успел отогнуть и, от души их кругляшами нафаршировывая, выпрямлял, щелкая. Полозов в сторону балерины, с благодарным восторгом на Автандилова посмотрев, первую порцию свинцовых горошин выпустил. Балерина, вздрогнув и немного потрясясь, замерла. Автандилов, ружье из рук Полозова высвободив, следующее ему вложил, тут же еще пару зарядив. Твист исправно неистовствовал, в промежутках с секунду пошипеть успевая.

– Может, за водкой послать? – Автандилов, в сторону дверцы, за которой инструктор периодически исчезал, кивнул.

– Да, да, Олежек. Я тебе так благодарен, – Полозов сиял, возбудившись.

– Маэстро, появитесь, – Автандилов позвал.

И когда инструктор высунулся, червонцами помахал.

– Водка, водка хотеть.

– О, есть, есть, – инструктор торопливо спрятался, завозившись, тут же с непочатой бутылкой Viru Valge вынырнув. – Хлеб, яблоко только.

– Сойдет, – Автандилов несколько десяток, не считая, на барьер с ружьями кинул, бутылку распечатав. Подставленный инструктором стакан доверху наполнил.

Полозов жадно выпил, из двух одновременно ружей, стакан Автандилову передав, выстрелил, яблоко надкусив.

– Волшебно, – волшебно выдохнул.

Когда все спуталось, к Линде поехали, до ее возвращения отключившись. Вечером втроем в ресторане ужинали. Автандилов Линду ненавязчиво соблазнял.

– О, у нас к таким отношениям не так просто, как у вас, относятся, – в кухне она, на раскладушке себе постелив, закрылась. – Не так громко разговаривайте. А то мне завтра на работу рано вставать.

Водки с лихвой из ресторана принесли. Спать не хотелось. Полозов на тахте развалился. Вяло пили, консервированным компотом заедая.

– Интересно, где я с ней спать буду? – Полозов, прикидывая, размышлял. – В гостинице не разрешат. Да и наверняка она не одна в номере. К тому же вряд ли она меня афишировать решится. И мест как всегда, конечно, нет. Линду что ли попросить, чтобы на пару дней к какой-нибудь подруге переселилась. Вроде бы у нее даже какой-то жених есть. Тогда бы ты на кухне лег.

– Я в гостиницу могу. Четвертной в крайнем случае суну. Не проблема. Что-нибудь найдут. Сейчас же не сезон.

– Боже упаси. И речи быть не может, – Полозов встрепенулся. – Я так не смогу – чтобы проснуться, а тебя нет. И потом ей это совершенно не нужно.

Автандилов удивленно на Полозова глаза вскинул.

– Ты не поверишь, но я с ней толком так и не переспал, – Полозов недоуменно плечами пожал. – Мне самому странно. Она – как лед. Холодна. Абсолютно фригидна. Вообще ничего не чувствует. Я ее раздеваю, а она мне дает понять, что никакого желания не испытывает. Ну у меня тоже все сразу пропадает.

– Просто она тебе не для этого нужна. Так же, как и ты ей, – Автандилов, пальцы в банку запустив, за вишенкой гонялся.

– Ты прав, – сладко Полозов потянулся. – Для этого у меня Наташка есть. Сумасшедшая девка. Окончательно на ебле свихнутая.

Автандилов вишенку подцепил.

– У тебя с ней что? Вовсю продолжается? – в рот отправив, насторожился.

– Не то слово. Каждый Божий день. Наташка сейчас у родителей в основном. Там отец совсем того. Загибается. Поэтому она ко мне приходит. У нее, по-моему, бешенство матки. Еще войти не успеет, уже трусы снимает. Да, все хотел спросить. Она мне что-то такое плела, что якобы ты с нее какое-то слово взял, что она со мной трахаться не будет. У тебя что – к ней что-то осталось?

Автандилов вишенку машинально пожевал.

– Странно, – косточку в кулак выплюнул. – Со мной она предпочла поссориться. Кудрявцева своего на меня натравила. Я дней пять назад им звоню…

– Знаю, – Полозов перебил, рюмки наполнить собираясь. – Я как раз у них сидел. Наташка Кудрявцева стала заводить. Плакалась, что ты ей чуть ли не каждый день названиваешь и все по новой начать предлагаешь. Понятно для чего. Чтобы от нас с ней подозрения отвести. И тут как раз тебя угораздило позвонить. Ну она сразу трубку Кудрявцеву сунула. А он как твой голос услышал – так аж позеленел.

– Главное, что я ему без всякой задней мысли: «Валера, привет, дорогой». А он: «Автандилов, ты? Автандилов, ты?» Я думал, он с полным ртом, жрет. А он оказывается от возмущения не мог выговорить. Ну да, говорю, я. А он с такой злобой прошипел: «На хуй, на хуй, Автандилов, пошел». И трубку бросил. Я просто опупел. На хуй – так на хуй. Но все-таки можно же объяснить, за что. Что я ему плохого сделал?

Полозов, Автандилова чокнуться приглашая, ухмылялся.

– Ни хрена себе. Сам жену отъебал, и еще, что его муж на хуй послал, возмущается.

– Во-первых, она тогда его женой еще не была, – Автандилов рюмкой до рюмки Полозова дотронулся. – Во-вторых, мы всего одну ночь вместе провели. А в-третьих, они мне своим счастьем обязаны. Я же их свел.

– И ты считаешь, что ты ей подарок преподнес? Да она Кудрявцева твоего терпеть не может.

– Какого ж хуя тогда замуж за него шла? – Автандилов, выпив, за вишенкой полез. – Да еще так оба благодарили. Мол, за колокольню особое спасибо. Так и сказали. Я же им на колокольне переночевать посоветовал.

– Они мне твоей историей с колокольней все уши прожужжали, – Полозов, не вставая, сопел, шнурок на ботинке распутывая.

– Я Наташку в Переславль пригласил. Туда целая орава тогда собралась. Я их обещал немного проспонсировать. Помнишь? – Автандилов Полозова не расслышал. – И тут с Ленкой спутался. Кстати, из-за тебя все. Ты же мне свою Ленку подсунул.

– Ты хочешь сказать, что ты ее у меня увел? – Полозов съехидничал.

– Пришлось в Тбилиси срочные дела придумывать. Якобы. А Наташка уже настроилась. Я Кудрявцева как лучшего друга и попросил, чтобы он вместо меня съездил и все ей там показал. Они же уже знакомы были. Вместе не раз киряли. Я им как-то по пьянке рассказал, как с одной чувихой в Переславле на колокольне в спальном мешке ночевал. Помнится, жара стояла. А там возле самого озера заброшенная церковь есть. Даже, когда разлив, колокольня из воды торчит.

– Да я уже сто раз слышал, – Полозов зевнул, ботинки скидывая.

– Ну а они, как вернулись, первым делом: «За колокольню спасибо». Дескать, что-то такое там между ними произошло. Тонкий намек на толстые обстоятельства. Умора. И вроде я их сам ко всему подтолкнул. Ну и отлично. Совет да любовь. Если все у вас так удачно сложилось – спасибо скажите.

– Они и сказали, – Полозов под одеяло залез.

– Они меня даже на свадьбу не пригласили.

– Ты ничего не потерял.

– Тебя вот почему-то позвали.

– Ко мне Валеркина мама неравнодушна.

– Ну ладно. Не важно. Мелочи. Можно временно и охладеть, я допускаю. Но зачем она Кудрявцева на меня науськивает? С какой стати? Ведь я им только добра желаю.

– Она считает, что ты ей слишком много зла причинил.

– Я? С какой стати?

– Что ты ей жизнь искалечил.

– Она что, спятила?

– Да ну ее к черту, – Полозов к стене отвернулся, глаза закрыв. – Она меня сейчас меньше всего, как ты понимаешь, волнует.

– Меня тоже. Но надо же разобраться, за что она на меня так взъелась.

– Может, она за тебя замуж выйти рассчитывала.

– И тебе свою невинность преподнесла?

– Но на следующий день уже в твоей постели оказалась. Что-то сон не идет. Давай еще по чуточке тяпнем.

– Хорошенькое дельце, – Автадилов непочатую бутылку распечатал. В предыдущей уж слишком на донышке оставалось. – За меня замуж выйти мечтает. Тебе отдается. Ты ей целку ломаешь. С другим моим другом в загс идет. С тобой ему изменяет, И я же еще и виноват.

– Ты же с ней в Переславль не поехал.

– У меня же отец заболел, – Автандилов с кресла к Полозову на тахту пересел. Полозову водку подал.

– Якобы, – Полозов сквозь дрему.

– Но она же ничего про Ленку не знала. Впрочем, ты скорее всего ей и проболтался. Кто ж еще? Ну не говно?

– Обожаешь всех кроме себя винить, – Полозов, глаз не открывая, выпил.

– Да Боже сохрани. Я просто пытаюсь понять, почему она на меня злится. Если из-за Ленки, то она появилась, уже когда Наташка в тебя по уши была влюблена. Только о тебе и думала.

– Но замуж черт побери за тебя хотела, – Полозов глаза открыл, водкой взбодрившись. – Компотику дай запить. Ну если не замуж, то как минимум на тебя поставила, что ли. Думала, что ты ее не оставишь.

– Тебя любила, с тобой трахалась, а на меня поставила? Дурдом на выезде, – притворно Автандилов рассмеялся.

– Что ж тут противоестественного? Ее можно понять.

– Что же она на тебя не поставила?

– Ума хватило понять, что я с Наташкой ради нее не расстанусь. Так что ты в любом случае перед ней кругом виноват, как ни крути. Ума не приложу – чему ты удивляешься. Что она на тебя смертельно обижена? А на кого ей еще обижаться? Подожди, скоро она на Кудрявцева переключится – тогда не исключено, что тебя простит. Пока она просто ему с его друзьями чуть ли не на его лазах изменяет, а скоро еще и изводить начнет. Уж что-что, а быть стервой она умеет. А как, если бы ты знал, Валеркина мама тебя ненавидит. Вот уж, если б можно было, не задумываясь тебя бы убила. Так что ты ихней семейки поостерегись. От них от всех чего угодно можно ждать. Я тебя предупредил, – Полозов, рюмку Автандилову отдав, подвинулся. Автандилову место освобождая.

– Ты еще небось и мамаше всю правду-матку про нашу историю наедине в глаза режешь. Ну не гаденыш? – Автандилов, одежду с себя стягивая, ворчал. Пока деревья не занервничали, и ящеры среди их ветвей не замелькали. – Интересно, как она всю ситуацию себе мыслит.

К полудню все окончательно совместилось. Полозов, опохмеление отложив, на телефон набросился. Одновременно люстра под потолком лаяла. Обои тиной затягивались. Из санузла подземный гул доносился. Полозов корячился, сквозь сознание Автандилова перегибаясь, тянулся, к бутылке прикладываясь. Из горлышка по глотку делая. Линда ландышевой пыльцой где-то за горизонтом умывалась. Полозову наконец повезло. Ответили, что часа через полтора информацией будут располагать. Судя по всему, сегодня вернутся. Правда, неизвестно когда. Полозов с легким сердцем стакан взял.

В ванне по очереди освежившись, детали уточнять продолжили, причудам бытия удивляясь. День в хождениях по барам и ресторанам быстро иссяк. На глазах темнело. Откуда-то вышли. Полозов себя пятерней по лбу шлепнул.

– Свечи.

– В любой костел зайдем – купим, – Автандилов тоже вспомнил.

– Да ну их, – Полозов поморщился. – Католические.

– Какая разница. Можем в Александра Невского.

– Там службы сегодня нет. Будни. Еще шампанское. И – розы. Вот что самое главное, – с места рванув.

Автандилов такси остановил. Полозов, влезая:

– Я поклялся, что принесу. Во что бы то ни стало. Надо заранее было б. Как же мы не сообразили. Можно в Таллине розы купить? За любые деньги, – у водителя спросил.

Плечами тот пожал. Промолчав.

– Тогда по всем цветочным магазинам. Или на рынок. Где у вас грузины цветы продают?

– Ты, Марлен, смотри в бане такое не скажи, – Автандилов рассмеялся.

– Что?

– Про грузин. Что они цветами торгуют. А то тебя шайками закидают.

На рынке кавказцы тюльпаны, пионы, гладиолусы и хризантемы в изобилии протягивали. Все кроме роз. Вокруг целлофановые обертки оглушительно шуршали. В первом же цветочном магазине продавщица симпатией к ним прониклась.

– Розы сто лет не завозили. И пока не предвидятся. В магазинах не найдете. Я вас откровенно между нами предупреждаю. Просто чтобы вы время зря не тратили.

На рынке хризантемы охапками покупали.

– Вполне же декадентские цветы. Тоже сойдут, – Полозов уступил, соглашаясь.

Шампанского ящик в багажник закинули. Хризантемы такси запахом переполняли, на заднем сидении горой сваленные. Голову кружа и дурманя. В «Сувенирах» глаза от разнообразия свечей разбегались.

– Штук двадцать хватит? – Автандилов к Полозову, из машины не вылезавшему, наклонился.

– Штук тридцать, – тот как всегда.

Всех, какие были, набрали. Линда давно с работы пришла, втащенные покупки беглым взглядом удостоив. Хризантемы сразу в ванну с водой положить посоветовала.

– У меня столько ваз нет, – от шампанского не отказываясь. – Котлеты принесла. Из котенков. Будете?

– Из каких котенков? – Автандилов переспросил, не поняв.

– Ну из котят. Правильно? Мы так шутим.

– В СССР с мясом хуево, старик. Тебе не понять, – шампанское Полозов откупоривал.

Автандилову неловко стало. «Сам черную икру ложкой жрал», – с укоризной подумал.

– Мы такое говно не едим, старуха, – Полозов бокалы наполнял. Столько же через край перелил.

«Завтра надо будет побольше продуктов натащить. Или денег перед отъездом оставить».

– Может, в кабак сходим, – предложил.

– Умнее ничего не придумал? – Полозов вертелся, копытом бил, места не находя.

– Я не тебя спрашиваю. Ты со своей Наташей разберись. Поезжай, встреть, сюда привези. А мы пока где-нибудь поужинаем. Мы же вам только мешать будем.

– Что? – Полозов глаза выпучил, на театральное шипение перейдя. – Как ты сказал? Ме-шать? Вы? Мне? – слюной брызгал. За сердце, голову запрокинув, схватился. – Родненькие мои, умоляю. Все что хотите. Только меня не покидайте, – еле слышно. – Мне плохо.

– О, – Линде все уже знакомо было. – Мне завтра на работу. Я спать буду.

– Линдочка, миленькая, хоть один день ты свою работу можешь пропустить? Ведь ничего не случится. Олег тебе больничный устроит. Ну ради меня. Ты, я, Наташка, Олежка, а? В одно место поедем. Тебе понравится. Шампанское будем пить. Свечи зажжем.

– Я знаю, – укоризненно Линда головой покачала. – На кладбище. Опять водку в могилу выливать.

– Не водку, Линдочка. Шампанское. Я тебя заклинаю. Во имя всего святого. Последний раз, – Линду за руки хватал, в глаза умоляюще заглядывал.

– О-о-о. Не надо. Я твой последний раз знаю. Каждый раз последний раз.

Полозов на телефоне повис. С кем-то уже договорился, что в курсе его держать будут. Автандилов с десяток бутылок в баул уложил. Такси вышел ловить. С хризантемами повозиться пришлось. У гостиницы припарковались. Полозов снова что-то выяснять убежал. Так с шилом в одном месте и исчезал, появляясь, пока автобус с киношниками не показался. Полозова ошпарив. Ручку дергал, дверь пытаясь открыть. Припустился, Автандилова за собой потянув. Линда в машине осталась. Наташа, следом за режиссером показавшись, к Полозову в объятия бросаться не торопилась. Холодно издали кивнула, Полозова осадив. Отвернувшись, режиссера внимательно слушала. Тот, из автобуса выходя, за что-то ее энергично отчитывал. Актриса отрывисто из-за ее спины гневалась. Режиссер отбегал, за голову хватался, в пространство жестикулировал, к актрисе, Наташу обойти пытаясь, подбирался. Та отскакивала, в сторону как лошадь испуганно шарахаясь. Наташа руки расставляла, от режиссера ее загораживая. Вокруг, глазея, задерживались. Толпа росла, Наташу от Полозова оттесняя. Целую вечность непонятно что происходило. Полозов бледнел, свирепея.

– Еще пять минут этого блядства, – отрезал, – и – на вокзал. В Москву.

Наташа к Полозову с Автандиловым наконец выбралась. В бороды того и другого чмокнула.

– Не сердись. У нас сплошные неприятности, – даже не улыбнувшись.

– Скорее. Такси ждет, – Полозов сквозь зубы процедил, обиду изображая.

– Ты что. Если я уйду, тут такое начнется, – Наташа в сторону режиссера ресницами помахала.

– У тебя температура, наверно? Я ее двое суток жду, понимаешь, как на иголках, извелся, истосковался. Я отсюда без тебя ни шагу не сделаю. Или ты сейчас с нами поедешь, или я тут все разнесу. Иначе к чему все было затевать?

– Натали, – актриса, Наташины намерения почувствовав, завопила.

Наташа, как ей лучше поступить, вычисляла. Что Полозов некстати возник, досадуя. Актриса к Наташе жалась, в каком-то немыслимом балахоне путаясь. Несколько мгновений по Полозову с Автандиловым пылающими глазами блуждала.

– Кто… эти… люди? – из себя выдавила. Терзаниями низкий грудной голос полон был. Узким пальцем на полозовские ботинки показывала.

Полозов к актрисе шагнул.

– Я, конечно, безумно извиняюсь. Марлен Полозов, – поклонился. – Я – Наташин муж. А это мой самый близкий друг. Олег Автандилов.

Актриса, руки заломив, замерла. Настороженно за Полозовым наблюдала. Поддержки у Наташи ждала. Народ скапливался, не сомневаясь, что очередной эпизод репетируют.

– Полагаю, что Наташин рабочий день окончен? – Полозов элегантно актрису отстранить попытался. – И в данный момент мы ее с вашего позволения забираем. Соблаговолите сказать, в какое время и в какое место мы завтра должны будем ее доставить.

Актриса, к Полозову неожиданно подлетев, в лицо ему ногтями вцепилась.

– Глеб, Глеб, – Наташу отбивая, визжала.

Полозов за руки ее хватал, отступая.

– Что тут происходит? – весь в коже режиссер протиснулся.

Автандилов актрису в объятиях сжимал, от Полозова оттаскивая.

– Глеб, он меня ударил, ­– ладонями от Полозова защищаясь.

Наташа Полозову царапины носовым платком промокала. Актриса на асфальт упасть норовила, из рук Автандилова выскальзывала.

– В чем дело, молодой человек? – для порядка режиссер поинтересовался.

– Наташа, товарищу, пожалуйста, объясни, что если он сию же минуту свою профурсетку не уймет, я его вместе с ней собственноручно по стенке вот этой гостиницы размажу, – у Полозова зубы горло режиссеру разорвать чесались. Ноги подкашивались. Под ребра раскаленный лом ввели.

– Марлен, ты не прав. Мне за тебя стыдно. Сейчас же извинись. Глеб Евгеньевич здесь совершенно ни при чем, – Наташа, возмутясь, вспыхнула. – Глеб Евгеньевич, я случайно своих знакомых из Москвы встретила. Она приревновала. Не обижайтесь. Никто ни в чем не виноват.

Автандилов, помощи не дождавшись, актрисе на свободу позволил вырваться. Та за лацканы режиссерской куртки цеплялась.

– Глеб, она меня оставляет.

Режиссер пальцы ее с себя стряхивал, разжимая. Отстранялся.

– Эй, в конце концов кто-нибудь ее уберет? В номере ее заприте. И что хотите, то с ней и делайте. Хоть усыпляйте. Или психовоз вызывайте. Только меня от этого сокровища избавьте. Хватит, – задом пятясь, выкрикивал.

Актрису от режиссерской куртки отдирали. Неистово она отбивалась, то к Наташе, то к режиссеру апеллируя.

– Натали… Глеб…

Режиссер актрису поближе к Наташе теснил. Та, маневр его разгадав, за Полозова прячась, увертывалась.

– Да, но вам не кажется, что и мне вся ваша порнография когда-нибудь может осточертеть? – Наташу тоже прорвало.

Полозов, переменой Наташиного настроения воспользовавшись, к машине ее повел. Нерешительно она подчинилась. Актрисе ее уход энергии прибавил. С новой силой задергалась. Человек пять ее облепили. Режиссер, наперерез бросившись, Полозову с Наташей путь преградил.

– Наташа, молодой человек, вы меня без ножа уж не режьте. Хоть вы меня и незаслуженно оскорбили, но сейчас не время счеты сводить и отношения выяснять. Будем считать, что вы погорячились. Сами видите, в каких условиях работать приходится. Я вас Христом Богом прошу. Представляете, если все под занавес сорвется. Да меня Зямин в порошок сотрет, четвертует. Он ведь только того и ждет. Я ведь без его ведома на эту авантюру подписался. А я уж по гроб жизни вашим должником буду, а?

Полозов успокоиться успел. Наташа обернулась. Актриса затихла, чем переговоры закончатся, ожидая. Жалобно взгляд Наташе посылала.

– Марлен, мне в номер зайти придется, – на пуговицу полозовскую как на кнопку указательным пальцем надавила.

Полозов губы скривил. Наташа, актрису обняв, слезы ей вытирала. Их, в кольцо взяв, повели. Полозов на переднее кресло плюхнулся, дверцей в сердцах хлопнув. Ожидание с места сдвинулось и началось. Полозов ерзал, почесывался, бутылку то и дело у Автандилова брал. Глотнув, отдавал.

– Ну как? – у Линды допытывался. – Правда, красивая?

Уже за полночь было, когда Наташа в дверях гостиницы появилась. Автандилов вылез, ее пропуская.

– Ну и работка, – Наташа, влезая.

– Пожалуйста, на кладбище. Которое у автовокзала, – Полозов вполголоса.

– Русское что ли?

– Сегодня какой-то особенно ненормальный день.

– Олег, который сейчас час?

– Я даже душ не стала принимать. Тебе такого не оценить.

– Олег, что-то в горле першит. Изжога, наверное.

– Олег, мне тоже дай глотнуть. Промедол пришлось вколоть.

– Врача вызывали? – Автандилов.

– Что ты. Какой врач. В больницу тут же бы отправили. Своими силами обходимся. Дозы ее знаем. Изучили.

– О чем хоть кино будет?

– Любовь. Морковь. В общем, стриптиз по-социалистически.

– Долго вам тут еще колупаться?

– Ах, как будто все эти дни только шампанского и хотела.

– Ты хотя бы для приличия познакомилась.

– Ох, извините. Наташа.

– Линда.

– Я слышала, в Таллине какую-то финскую баню открыли?

– Тебе с мужиками захотелось помыться?

– О, так у нас нет. Сауна есть. Просто баня. Без воды. Слишком горячо.

– Теперь до завтра можно не дергаться. В случае чего подстрахуют. Мы сейчас куда?

– На кудыкину гору.

Прохожие исчезли. Мимо запотевших стекол ничего кроме осенней зябкости не проносилось. Перед самыми воротами впритык затормозили. В темноте контуры двух шпилей, крестами увенчанных, над аркой кирпичной различались. Все выгрузили. Полозов с серьезным видом активничал, кому чего брать, на Наташу по инерции дуясь, распределял. Когда стук мотора в дальнем где-то конце улицы растворился, все стихло. Полозов чугунную решетку калитки толкнул. Первым в обозначившуюся аллею войдя. И сразу листья зашуршали. Разгар листопада был. Только из-под ног и слышно было. И вдруг звезды высыпали.

Автандилов с Наташей и Линдой от Полозова отстал, тот куда-то свернул, все так же уверенно спешить продолжая. За ограды, по правой стороне тропинки ажурно тянувшиеся, мельком заглядывал. Вскоре из виду потерялся. Автандилов не спеша в его направлении шел. Впереди контуры высокой кладбищенской стены обозначились. Тупик, видимо, был, потому что теснее становилось. Сзади Полозов позвал.

– Наташка.

Обернувшись, Полозова, незамеченно пройденного, увидели. Он в просторной ограде, над плитой присев, листья отгребал. Сквозь калитку, им открытой оставленную, подошли. Рядом с могилой короля на том же участке несколько надгробий черного гранита стояли. Автандилов, все обойдя, на каждом фамилию Варсонофьевых разобрал.

– Кто такие Варсонофьевы? – Полозова спросил.

– Его двоюродная сестра по мужу Варсонофьева. И та старуха на мызе. Она тоже из Варсонофьевых.

Участок, по всему судя, не посещался. Ограда ржавела. Из надгробий одно наклонилось. В цветниках несколько лет, заметно было, ничего не высаживали. Из-под палой листвы небольшая – чуть больше тетрадочного листа белого мрамора плита показалась. На ней сверху неумелой рукой контуры королевской короны вырезаны были.

– Свечи где? – Полозов по сумкам полез.

Линда, откуда-то достав, Полозову передавать стала. Полозов вокруг могилы их расставлял, в землю втыкая.

– Спички дайте, – ни на кого не глядя.

Автандилов в кармане коробок нашел. Полозов чиркал, не спеша к каждой свече поднося. Закорючки погасшие откидывая. Безветренно было. Заборчик в полную силу пестро и беспорядочно разгорелся. С тихим потрескиванием все колыхалось, аромат расточая. Тени от кружева ограды как паучьи лапы шевелились. Полозов несколько хризантем у Линды взял.

– Прости, что не розы тебе принесли, – прошептал. Перед плитой положив. Постояв, знаком дал понять, чтобы все то же самое сделали.

Наташа несмело два цветка на могилу уронила. Линда, подойдя, все, что в руках держала, через свечи вывалила. Полозов сумку распахнул.

– Налетай – подешевело, – сколько смог, захватив, бросил.

Автандилов, сумку у Полозова забрав, поднялся и по другую сторону могилы встал, чтоб все его видели. Сумку над головой подняв, опрокинул, могилу хризантемовым водопадом засыпав.

– Теперь – шампанского, – Полозов в ладоши захлопал, Автандилова одобряя.

Автандилов всем по бутылке раздал. Полозову сразу две протянул. И себе.

– По моей команде – салют в честь короля. Как откупоривать – знаете? – Линде с Наташей, как те неловко фольгу сдергивали, заметив, помог, проволоку чуть ослабив. – Приготовились. Не надо подталкивать. Она сама вылетит. Залп.

Полозова и Автандилова четыре бутылки одновременно выстрелили. Через две секунды – Наташина. Наташа съежилась, оглушенная. И сразу – у Линды. Линда, растерявшись, из рук выпустила. Автандилов подхватить успел. Полозов уже хризантемы из обеих своих бутылок поливал.

– Ну, смелее, – всех присоединиться приглашал. – Он до безумия шампанское любил. И толк в нем понимал.

Шампанское, громко шипя, пенными хлопьями на белых лепестках оставалось. Наташа с Линдой понемногу отлили. Автандилов – с полбутылки. Остальное Полозову протянув. Тот свои пустые отбросил.

– Теперь так скажем. Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная, – тихо Полозов произнес. – Только чур как следует пить. Не мухлевать. Как-никак короля поминаем, – жадно в горлышко всосавшись.

– А вы, девочки, чего задумались? Что до дна, договаривались же, – Автандилов Линду с Наташей поторопил.

– У меня сразу не получается. Вы же стаканы, конечно, взять не додумались? – Наташа, отпив, передохнула. – Или забыли?

Линда, захлебнувшись, закашлялась

– Ничего, вы потихоньку, крошечными глотками. Ну? Вот, правильно. Еще. Вот так, – Автандилов Линду по спине погладил.

Полозов могилу перекрестил. Потом сам. Наташа, к Полозову прижавшись, волосы его на пальцы свои тонкие наматывала, губами до его губ дотрагиваясь. Но не целовала.

– Первые красавицы с ума по нему сходили. Поклонницы под его автомобиль бросались. А он – женщины так и не познал. Ни разу за всю жизнь. Просто, что это такое, понятия не имел, – Полозов мимо Наташиных глаз на свечи смотрел.

– Трудно представить, – Наташа удивилась. – Он же красивым был.

– Нечеловечески. Изысканно. Не по-земному. Как-то даже нелепо. Ты его фотографии видел? – Автандилову.

– Может, он по другой части? – Наташа предположила.

– Нет. Исключено. Отпадает. Он ведь весь как на ладони был. Каждый его шаг был известен. Ни от кого не таился. Если что – сразу бы всем известно стало. У его трона столько всяких завистников, злопыхателей вертелось. Малейший повод – разу бы раздули. Но нигде ни на что даже намека нет, – отблески, повсюду скользя, полозовское лицо задевали.

– Чем же тогда такое равнодушие к женщинам объяснить?

– Тем, что ему самого себя достаточно было. На то он и король, – Автандилов за Полозова ответил, мраморному мерцанию ледяных брызг себя околдовать позволив.

– У них у богатых свои причуды. Хочешь походим? – Полозов Наташе предложил.

– Что ж короли – не люди? У них же у многих по нескольку жен было. А уж любовниц, фавориток всяких – вообще не сосчитать.

– Мало ли кто как назывался. Он реальным, а не фиктивным королем был. Он ведь палец о палец, чтобы титул получить, не ударил. Другие на его месте что-то предпринимали, суетились, кого-то устраняли, задабривали, подкупали. А он как-то отдельно от всего царствовал, – Автандилов снежной живописью хризантем наслаждался.

– Да, еще в какую-то поэтессу всю жизнь влюблен был, которой вовсе не существовало. Он ее себе придумал, – Полозова, как все идет, восхищало.

– Он даже ее культ ввести мечтал. Храм построить планировал. Но тут мы никогда ничего не узнаем. Его тайной так и осталось.

– Его церковники и клерикалы в конце концов разубедили.

– Интриги отовсюду шли. Даже из Ватикана. Уже такое время наступало, что все рушилось. Энергии иссякали. Связи между событиями обрывались. Все монархи на компромиссы соглашались. Масонам кости одну за другой кидали – лишь бы удержаться. А он во внезапно всплывшем дерьме не захотел копаться. Побрезговал. Никаких приказов отдавать не стал. И перед самыми событиями, когда все от его решения зависело, в Тойлу переехал. За что, скорее всего, ему потом всю жизнь мстили. Он ведь без всякой охраны здесь жил.

– Его в безволии упрекали.  Считали, что он столицу на произвол судьбы бросил.

– Он чисто по-королевски поступил. В гробу он вашустолицу видел. Ловчить и изворачиваться не в его природе было. Его на террор провоцировали. Он такой вариант категорически отверг. «Я король, а не угнетатель». Ведь если бы он тактику своих врагов использовал, ни нас, ни сегодняшнего праздника здесь не было.

– Ты, Олежка, больно его идеализируешь. Своих сторонников он тем не менее предал.

– На что эти сторонники годились. Разве что печки ими хорошо было бы топить, – Автандилов фыркнул. – По-моему, он достаточно уникален был, чтобы к его имени каких-то политиканствующих лилипутов приплетать. Своему предназначению он не изменял. В тридцать девятом его вдруг советский полпред в Эстонии посетил. Интервью все газеты поместили. К нему сразу интерес вспыхнул. Правда, на короткое время. Тем не менее вспомнили. Полпред его спросил: «Вы эмигрант или беженец?» Он ответил: «Прежде всего я не эмигрант. И уж тем более не беженец. Я просто король. А с 1917 года еще и дачник».

– И вскоре у него уже никакой дачи не было. Хоть ему и моча в голову стукнула – к советским солдатам с хлебом-солью выйти.

– Мне кажется, что все подобные истории – сплошная выдумка. Он ведь в полной изоляции оказался. Ему какие угодно слова и поступки могли приписать. Возможно, конечно, какая-то экстравагантная выходка с его стороны и имела место. Но в том, что он никогда ни к каким обстоятельствам не приспосабливался, я убежден.

– Тебе трудно объективным быть. Ты в него влюблен, – туман придвинулся, очертания Полозова размыв. Что-то выпало. Как будто все убрали, а потом снова поставили, слегка перепутав.

Линда на соседний гранит присела. Несуетно ни во что ни вмешиваясь. Как немного чужая.

– Линда, ты в Таллине котируешься? – Автандилов немного страдать от ее недоступности начинал.

Сияние в светлых волосах Линды застревало, ее преображая. Лучи отовсюду пробивались. Плотно сбитой, молочной и аппетитной Линда была.

– Ну… тебе здесь цену знают? Ты красивой считаешься? В Москве, например, ты бы всех покорила.

– О-о-о, – Линда поняла, пальцем Автандилову погрозив. – У нас об таком не говорят.

Калитка скрипнула. Наташа с Полозовым, сплетясь, в аллею вышли. Серебряный порошок, в воздухе порхая, на них оседал.

– В Прибалтике симпатичных девушек мало. А в Москве сейчас скандинавский тип моден. Ты ведь на эстонку не похожа.

– Финская кровь есть, – Линда нехотя подтвердила.

– Тогда все понятно. А у тебя жених есть, да?

– Да, – отмахнулась.

– А где он?

– Он не здесь. Не в Таллине.

– А где?

– В лесу.

– На хуторе?

– Как?

– На мызе?

– Да.

– Автандилов, как Полозов с Наташей, лунной пылью обсыпанные, посреди аллеи целовались, смотрел. На ограду облокотившись.

– Когда вы поженитесь, то где будете жить? У тебя или у него?

– Как он захочет.

– А если он в лесу захочет?

– Ну и что. Пусть.

– Тебе там разве не скучно будет?

– Почему скучно? – удивилась.

Улыбку Автандилов вымучил.

– В Москве ты бы за богатого человека замуж могла выйти.

Линда глаза вскинула, пояснений ожидая. Автандилова смутив.

– Прости. Ты своего жениха любишь?

– Да, – равнодушно.

Полозов с Наташей, нашептавшись, нализавшись, подошли. К Автандилову, по ту сторону ограды оставшись, приткнулись. Полозов Автандилова обнял.

– Марлен, мне вот какая идея покоя не дает, – сосредоточенно Автандилов заговорил. – Если ему памятник поставить. Какому-нибудь тонкому скульптору заказать. Надгробье. Из белого мрамора. Я так представляю. Продолговатое, типа гроба. Но сверху – куча роз. Не несколько, не букет – тогда вся идея насмарку пойдет. А целая гора роз. Много-много. Самого нежного мрамора. Тщательно выделанных и как можно натуралистичнее – чтобы от настоящих не отличить. И после дождя приходить. Когда капли будут блестеть. А? Деньги есть. Ты как считаешь, куда с такой идеей обратиться?

Полозов руки с автандиловских плеч убрал. На шаг отступив, губами слегка подвигал.

– Памятник, – усмехнулся. – Я отцу родному памятник не могу поставить, – потоптался. – Нет, отцу, отцу сначала. А потом уж, – заходил, опешив, растерявшись. – Ну куда обращаться? К местным властям? Они тебя в Москву отфутболят. Сами с такими вещами связываться не захотят. К общественности здешней? Они тебя из чисто националистических соображений куда подальше пошлют. Они ведь уверены, что он, когда Совдепия Эстонию захватила, ликовал. Приветственные оды в Москву слал. С совдеповским послом чуть ли не целовался. И попробуй-ка их разубедить. А через Москву действовать – сам понимаешь. Королю – памятник. Политической   акцией сочтут. Неправильной идеологической ориентации. Если не в лоб откажут, то каких-нибудь родственников фиктивных натравят. Те шум поднимут, что во внутренние дела семьи вмешиваешься – ради разжигания нездорового интереса. Сам знаешь, как у нас такие инициативы в зародыше пресекаются, – замолчав, вдоль ограды зашагал.

Автандилов к Линде подошел, рядом присев.

– Зря ты на камне, – едва заметно ладонью по ее спине провел.

– Я не на камне. Сумка вот, – в сторону слегка подавшись, показала. Сумку, в которой хризантемы несли, под себя подложила.

– Все равно напрасно.

– Смотрите, смотрите, чудо какое, – Полозов, внезапно замерев, пальцем через ограду тянулся, на могилу показывая.

Свечи складно и неспешно горели, на треть укоротясь. Автандилов полозовского восторга не понял. Полозов Наташу к калитке потащил, под руку подхватив. К Автандилову. Его тоже вместе с Линдой подняться заставил. И – к могиле.

– На свечи смотрите. Не на огонь, а на сами свечи.

И Автандилов – увидел. Свечи улитки облепили. Из листвы выползая, улиток толпы, светом завороженные, поднимались. Рога выставив, пламени едва не касались, застывая. Теснясь, вверх тянулись.

– Чудо какое, да? Уж улиток навсегда запомним, – Полозов Наташе, в волосы ее роскошные уткнувшись, прошептал.

Целое улиточное переселение совершалось. Бог весть откуда-то орды снимались, шатры свои к теплу и свету перенести торопясь. Воск, вокруг пламени скапливаясь, через край время от времени изливался, передних опаляя. На нижних, сосульками повисая, застывал. Верхние же, на очередную обжигающую волну натолкнувшись, съеживались, в шатрах скрыться спеша. Обездвиженные испугом, замирали, по листве скатываясь. Следом еще шли, свято место пустым оставить боясь. А те, отпавшие, отлежавшись, опоминались. В себя возвратясь, шевелились, высовываясь. И, урока не приняв, робко, настороженно сперва, а вскоре, освоившись, уже смелее и решительнее к подножию свечи подступались. Все свое на себе волоча. Словно к престолу бога неведомого.

1970