Архив метки: Поэзия

Поэзия. Верх

На перекрестке звезд и терний

Впервые напечатано в сборнике стихов «Васильковые песни Жени Васильевой»

Как известно, детские впечатления откладывают отпечаток на всю последующую жизнь человека, определяют дальнейшую судьбу каждого из нас. Радостные воспоминания заряжают оптимизмом, помогают смотреть на мир бодро и весело, оставаясь победителем в самых безнадежных ситуациях. И наоборот, негативный опыт ранит душу и психику, обременяя подсознание тяжелым грузом дурных комплексов.

Евгении Васильевой повезло. Она появилась на свет при счастливом расположении звезд – ее детство было в буквальном смысле безоблачным – и, чтобы справиться с переполнявшим ее изумлением и чувством благодарности к Богу, девочка Женя решила поделиться своим восторгом с окружающими. На помощь пришла поэзия, ставшая точкой отсчета ее будущего духовного созревания и совершенствования. Постепенно эмоции структурировались, обретали ритмические формы, мысли формировались в поэтические строфы и образы, слова и фразы рифмовались друг с другом. Читать далее

Gubanov6

Памяти Леонида Губанова

Впервые напечатано в семейном альбоме Мулета Б, Париж, 1985 год

Как всегда в этой несуразной стране, решив красным словцом обо­значить похороны посредственного литературного функционера, поспеш­но и невпопад ляпнули, что солнце русской поэзии закатилось. На самом деле в то время оно едва поднималось над горизонтом. Еще предстояла грандиозность Северянина, Клюева, Блока, Маяковского, но для маги­ческой завершенности пентаграммы мифотворчества понадобилось явление и смерть Ле­нечки Губанова.

Солнце русской поэзии закатилось! И о как избранны те, кому по­счастливилось приобщиться к последнему потоку его огня!

На сей раз испепеляющая божественность светила ощущалась более чем реально, и те, кто заказывали музыку, предпочли держаться подаль­ше, воровато урывая по лучику на добротный загар для своих свинячьих туш. Читать далее

мулета

Виврист в русском аду

Идеолог концептуализма Толстый отрекся от самого себя, чтобы до­казать, что искусство и жизнь – экзи­стенциальные синонимы

Впервые напечатано в журнале «Русский европеец» №181 за 2013 год

Если начать рассказывать творческую биографию Толстого (Владимира Котлярова) подробно, перечисляя все им сде­ланное, то рискуешь никогда не закон­чить. Бывали времена, когда Толстый по несколько раз в день шокировал народ своими вивристическими визуансами, каждый скрупулезно фиксируя и доку­ментируя в виде манифестов и фотогра­фий и помещая в анналы современного трансавангарда – как любил называть то, что он делал, сам автор. Толстый старался жить по принципу мгновение – документ – поступок, причем все три компонента были обязательны. Каждое мгновение жизни современного художника обязано быть документально запротоколирова­но. Иначе ни о каком «культурном пла­сте» и речи быть не может.

С самого начала своего знакомства с современным искусством Толстый по­ставил цель очистить его от циников, прагматиков и коммерсантов. Недаром родители считали его неисправимым романтиком. Главным оружием он вы­брал вивризм (от французского vivre – жить), который родил и выстрадал це­ной всей своей скандальной жизни.

Вивризм подразумевает, что жизнь и искусство – абсолютно одно и то же. Между обоими понятиями не существу­ет границы, поэтому творческая и жи­тейская биография художника должны слиться в единое целое, превратив­шись в бесконечный акт артистиче­ского самосожжения. Автор должен каждую минуту быть готовым ответить за базар – за то, что воплощает в сво­их поступках. Веришь в Христа – будь добр добровольно взойти на Голгофу, распять самого себя и продержаться на кресте трое суток, чтобы на собствен­ной шкуре понять, какие муки претер­пел твой Спаситель. Именно так Тол­стый и сделал, своим подвигом получив право обличать и поучать «коллег».

Диапазон его творческих проявле­ний – беспределен. Толстый всю жизнь фонтанировал идеями, пытаясь совер­шить переворот в искусствознании, жи­вописи, концептуализме, акционизме, поэзии, публицистике, издательском деле, философии, актерском мастер­стве и даже археологии (по найденным в земле черепкам изучал историю ве­ликого переселения народов – в центре его концепции находились курды). И прак­тически во всем преуспел, постиг, видо­изменил, преобразил.

Доэмигранская биография Толстого выглядит на первый взгляд сумбур­но. Окончил московский кислородно– сварочный техникум. Потом – школу авиаторов. Летал на первых советских бомбардировщиках с атомными бое­головками Ил–68 в качестве спе­циалиста по кислородному и высот­ному оборудованию. После армии – научный сотрудник кафедры счетно-вычислительных машин МВТУ имени Баумана. В 26 лет стал начальником ВЦ почтового ящика – 49-го авиационного завода. Руководил двумястами про­граммистами. Устанавливал первую со­ветскую электронно-вычислительную машину на ВДНХ. Был одним из разра­ботчиков «Сирены» – системы резерви­рования билетов на авиалинии. В 1969 году, занимая должность главного энер­гетика «Автоматсистемпроекта» Мини­стерства приборостроения, поступил в МГУ на вечернее отделение кафедры искусствоведения исторического фа­культета.

Однокурсникам было по восемнадцать, а Толстому – уже за тридцать. Тут придется умолчать о некоторых проблемах того периода, которые впоследствии сыграли роковую роль в творческой биографии нашего героя. После института возглавил артель реставраторов. Под его редакцией вышел сборник научных статей, посвященный методам рестав­рации скульптуры. Автор рекордного, до сих пор не перекрытого достиже­ния – в Александровске-Сахалинском в одиночку отреставрировал первый монументальный памятник Ленину вы­сотой 18 метров, отлитый в Петрограде в 1924 году, вместе с девятиметровым красного мрамора постаментом.

В один прекрасный день Толстый, услышав зов свыше, превратился из Савла в Павла – решил отречься от земной жизни с ее запретами и условностями и совершил что-то вроде обряда постри­жения в монахи – чтобы отправиться на войну за свои идеалы свободным от светских условностей и обязательств. Установил в пустой нише колумбария Новодевичьего кладбища доску со своей фамилией и датами, выбрав в качестве конечной день отъезда в эмиграцию.

Во Франции Толстый основал Па­рижскую ассоциацию (впоследствии Орден) независимых русских художни­ков, писателей и поэтов имени боярина Ордын-Нащокина – высокопоставлен­ного исторического деятеля, который считал себя одновременно и патриотом, и западником, тем самым подготовив почву для петровских реформ. Орден был призван «поддерживать все новые авангардные течения, оставаясь вне по­литических и религиозных влияний». Его иерархия строилась по принципу корриды. Неофит получал звание члена кавалькады, что открывало перспективы подняться до бандерильеро или пикадо­ра. Матадором мог быть только Толстый – недаром он провозгласил себя Пер­вым человеком вселенной. Почетными членами Ордена сразу же избрали князя Андрея Курбского, П.Я. Чаадаева, Печо­рина, Кропоткина, Наталью Гончарову, футуристов Владимира Гольцшмидта, Давида Бурлюка, Велимира Хлебникова, Владимира Маяковского, а также ско­мороха из фильма Тарковского «Андрей Рублев» в исполнении Ролана Быкова. При ордене вскоре возникло издатель­ство «Вивризм» с альманахом (семейным альбомом) «Мулета». В предисловии к первому выпуску говорилось: «Семей­ный альбом задает себе целью собира­тельство явлений нонофициального и нонреспектабельного искусства и лите­ратуры, поскольку старый «нонконфор­мизм» безнадежно изжил себя. Самые яростные «нонконформисты» десятилет­ней давности стали на Западе самыми за­урядными и скучнейшими конформиста­ми». Так Толстый обозначил водораздел и четко назвал противника. Чуть позже к затратной в плане типографских рас­ходов «Мулете» присоединился опера­тивный боевой листок (по формату напо­минавший антисоветские листовки 60-х) «Вечерний звон». В течение двух деся­тилетий оба издания разили, дразнили, клеймили, раздражали и провоцирова­ли всех и вся, выпуская залпы по бывшим «своим», которые, как считал Толстый, в эмиграции растеряли былой жар души и пафос протеста, стали приспособленца­ми и предали боевые идеалы авангарда. Не щадили никого – ни Максимова, ни Даниэля с Синявским, ни Буковского, ни Солженицына, ни Зиновьева. Компромат находился на всех – благо «конкурентам» и недоброжелателям не было числа.

Толстый еще в молодости твердо решил, что если хочешь остаться в веч­ности – то изволь, чтобы ни дня без высказывания. В результате всю жизнь плодовитый, неутомимый и неугомон­ный толстяк ежедневно выдавал на гора манифесты, картины, демонстрировал публичные перформансы, где главным действующим лицом было его обна­женное тело, рассылал по всему миру сотни образцов мейл-арта (признанных сегодня шедеврами) да еще умудрял­ся сниматься в культовых французских фильмах – пусть большей частью и в эпи­зодах. Одна из его ролей, в свое время шокировавшая наповал его московских знакомых, – палач в «Королеве Марго», когда его партнершей в кадре была сама Изабель Аджани. А в перерывах между самосожжениями – бесконечные обще­ния с единомышленниками, споры, от­стаивание убеждений, нападки, планы на будущее, философские откровения, исповеди.

Благодаря съемкам в кино и вообще нечеловеческой активности некоторые представители масонских структур от­рекомендовали Толстого тогдашнему мэру Парижа Жаку Шираку, который решил одарить пассионарного рус­ского иммигранта (так сложилась по­литическая конъюнктура) роскошной муниципальной квартирой в центре французской столицы. В результате Тол­стый на отложенные на жилье деньги сумел купить небольшой замок на по­бережье Ламанша – в городке Ипорт (в 20 километрах от туннеля). Там его и по­хоронили. Место для могилы Толстый прикупил заранее – на возвышенности, с которой открывается роскошный вид на безбрежную гладь Гольфстрима.

Всю жизнь Толстый хранил верность двум политическим идеологиям – народ­ничеству и анархизму. Считал себя импер­ским державным анархистом (написал соответствующий манифест) и последнее десятилетие посвятил в основном «уни­чтожению» денежных знаков. Искренне верил, что, нанося на купюру изящный орнамент очередного антибуржуазного афоризма, он подрывает основу неспра­ведливости современного миропорядка.

Однажды Толстый раз и навсегда от­казался от национальности (опять же посредством манифеста). Тем не ме­нее, когда речь заходила о России, он принципиально не поддерживал зло­пыхательские суждения и не упускал случая подчеркнуть свою патриотиче­скую ориентацию.

В общих чертах его идея была та­кова. Россия – подобие ада, этакая сакральная многонациональная тер­ритория страданий, куда высшие силы посылают избранных счастливчиков, предназначенных к вечной жизни по­средством прохождения через вре­менные мучения. Зато безропотно претерпевших носителей российского метафизического иррационализма ждет неизбежное спасение. В каком ви­де – каждый домысливает сам.

Следо­вательно, само пребывание на земле не требует от православного христианина каких-то особых обязательств. Главное – относиться к процессу серьезно (быть вивристом) и не делать зла ближнему.

Именно таким сошедшим во ад Рос­сии православным вивристом, при­званным открыть глаза человечеству на свою миссию, и считал себя Тол­стый. А эмигрировал – исключитель­но чтобы развязать себе руки и быть свободным.

В эмиграции он никогда не преры­вал самых тесных связей с Россией. На родине среди его почитателей было немало представителей политического (но, к сожалению, не художественного) истеблишмента. Общаясь с моим дру­гом, меня не покидало ощущение, что, выслушав очередную порцию моей информации, он, прежде чем ответить, брал тайм-аут, чтобы с кем-то свериться на предмет моей «объективности» и со­ответствия истинному положению дел, а также официальной точке зрения. Да он и не срывал удовлетворения от своей востребованности, гордился, что про­должает «консультировать», что к нему часто обращаются с просьбой спрогно­зировать тот или иной вариант – осо­бенно если дело касалось российско-французских отношений.

Все близко общавшиеся с Толстым единодушно отмечают, что в нем отчетли­во присутствовало божественное начало – в языческом, само собой, понимании. Оно проявлялось, в частности, в его нече­ловеческом обаянии, в азартном отноше­нии к приготовлению пищи, в тончайшем гурманстве. Он мог часами, купив много-много сыра и вина разных сортов – сма­ковать процесс, подбирая одно к другому, чтобы в конце концов достичь идеально­го сочетания и «букета». После чего вос­торженно делился радостью открытия с теми, кто был рядом («Нет, вы попробуйте!») А с какой взы­скательностью он подбирал гардероб в бутиках, уделяя долгие часы созданию своего имиджа. Вот уж кого я счи­таю стилистом номер один. Слушая его пространные, но всегда безупречные с точки зрения математики мысли и аргументации монологи, изложенные с подчеркнуто внятной и членораздельной интонацией, собеседника не покидало ощущение, что пе­ред ним – представитель выс­ших миров, посланный, чтобы передать простым смертным очередную инструкцию или фрагмент тайных знаний. Наконец самый верный признак, что имеешь дело со внеземным интеллектом, – исчезающее время. В об­ществе Толстого сутки могли уложиться в несколько минут. Не успели разлить и об­меняться мнениями, как выясняется, что пролетело 24 часа.

К сожалению, постоянно прогресси­рующие недуги в последние годы не по­зволяли моему другу и учителю общать­ся с московскими друзьями и знакомыми с прежней интенсивностью. Подозреваю, что причина – не только в проблемах со здоровьем, но и в окружении Толстого. Ослабленному человеку проще сдаться на милость победителя, чем продолжать сопротивляться – особенно если мир опошлился настолько, что любое сопро­тивление потеряло всякий смысл.

Толстый и после ухода остается для меня непревзойденным идеологом кон­цептуализма. Его коньком была филосо­фия перформанса, манифестация своего тела в парадоксальных пространствах и обстоятельствах. Поэтому для меня было бы важно выяснить его отношение к под­вигу Pussy Riot. Но, с учетом его нездо­ровья, у меня язык так и не повернулся волновать своего друга мучительными и провокационными вопросами.

Тем не менее перформанс Толстого в фонтане Треви в 1981 году был ничуть не менее масштабен и актуален, чем панк-молебен в ХХС – с учетом тогдашнего и сегодняшнего контекстов. Просто, как сказал кто-то из классиков, сначала вы­сказывается гений. Но рано или поздно находится профессионал, который по­вторяет то же самое в более удобное для общества время. В результате все лавры достаются профессионалу. Теперь пред­ставьте. Из-за скульптурной группы фонтана показывается абсолютно го­лый и размалеванный всеми цветами радуги толстяк, который неистово орет: «Итальянцы, берегите папу! Папе грозит беда! Над папой сгустились тучи!» На на­рушителя общественного порядка на­брасывается полицейский наряд и увоз­ит его в тюрьму. За «известного русского акциониста» ручаются несколько чело­век из числа римских аристократов и авторитетных общественных деятелей. Через восемь дней Толстого выпускают. А на следующий день в папу всаживает три пули турецкий экстремист Али Агджа. На четвертой пистолет дал осечку. В полиции уверены, что «известный акционист» реально знал о готовящемся по­кушении – и снова отдают приказ о его аресте. Однако у следствия нет никаких доказательств. Тогда в ватиканских ку­луарах возникает подозрение о том, что уж не пророк ли тот безумец из фонтана. Так Толстый стал своим там, куда попада­ет далеко не каждый посвященный.

Скорее всего Толстый осудил бы де­вушек-пусек. В одном из его многочисленных вивристических манифестов прямо го­ворится о недопустимости вторгаться с художественными акциями в сакраль­ное пространство. На что я бы возразил ему в том смысле, что не вижу основа­ний считать ХСС таким уж «сакральным простран­ством». Но я уверен, что Толстый никогда не стал бы идти в разрез с «генеральной линией». И вовсе не из-за вернопод­даннических инстинктов – просто он искренне считал, что любая верховная власть всегда экзистенциально права (в чем я с ним абсолютно согласен).

Несмотря на безбашенность в твор­честве и неистовость, с которой он со­крушал «врагов», в обличении советской системы, а позже – новой, постперестро­ечной номенклатуры он был человеком крайне осмотрительным – правда, всякий раз старался объяснить осторожность своей врожденной приверед­ливостью. Когда появилась боевая, острая «Лимонка», я понял, что отныне «Мулете» и ее приложению «Вечерний звон» придется расширять тематику, затрагивать по­литические темы, поскольку бесконечные разборки среди творческой интеллигенции нашей аудитории уже надое­ли. Мол, придется спуститься в более нижние этажи социальной иерархии. На что Толстый решитель­но и безоговорочно ответил, что никогда аристократиче­ская «Мулета» не опустится до презренной политики.

Толстый оставил после се­бя много детей – столько, что можно сбиться со счета. Оплодотворял своим божественным семенем все во­круг. Правда, ни с кем из отпрысков от­ношения у него так и не сложились. Жен­щин он любил, не пропускал ни одной юбки и терпеть не мог так называемые «мужские компании» – когда в застолье не участвовало ни одной юной особы. Говорил, что в отсутствие девушек ис­чезает состязательность, стимул демон­стрировать свое красноречие – спорить и проповедовать.

И только в одном его судьба сложи­лась трагически. Слишком многих он раз­дражал. Слишком многим встал поперек горла. Слишком многие неистово завидо­вали его удачливости – в первую очередь доставшейся на халяву квартире и замку. Слишком много влиятельных людей (в первую очередь из так называемой «ис­кусствоведческой мафии») сделали все, чтобы он не стал актуальной частью мо­сковской художественной жизни. Да его просто вычеркнули из контекста! В пер­вую очередь – его же сокурсники по ка­федре искусствоведения исторического факультета МГУ, которую четыре десяти­летия возглавлял академик Сарабьянов. В середине 60-х Толстый там учился, оказавшись на десять лет старше своих однокашников (до того менял профессии как перчатки). Поскольку он был чле­ном КПСС, Владимира Котлярова, как старшего по возрасту, выбрали пар­торгом факультета. В его обязанности входило поддерживать «правиль­ную» идеологическую атмосферу и одергивать слишком увлекающихся современным западным форма­лизмом студентов. Так исторически сложилось, что практически все его однокурсники, окончив обучение, заняли ведущие позиции в Мини­стерстве культуры и курировали весь художественный процесс Советского Союза. Само собой они считали себя крутыми либералами, поэтому тут же поспешили распустить о Владимире Котлярове слухи, что он якобы «сту­кач». Расхожий и, в сущности, бездо­казательный ярлык, который на него наклеили, еще долго сопровождал Толстого по жизни. Характерный при­мер. Ни одно московское издание не захотело опубликовать некролог о Толстом! Даже во время перестрой­ки 90-х, когда Толстый уже получил возможность наезжать в Москву из эмиграции с выставками, зависть де­лала свое черное дело. Журналистам откуда-то сверху приказывали во­обще не упоминать о Толстом в СМИ. Его акции в России откровенно и под­черкнуто замалчивались. Ни одного упоминания в прессе!

Бог судья всем гениям. Главное, что сегодня, на закате своей жизни я не знаю ни одного чело­века, который сказал бы мне, что Толстый нанес ему лично какой-то ущерб или чем-то навредил. Будучи в течение тридцати лет едва ли не самым верным его единомышленни­ком, я знал практически всех, с кем Толстый пересекался. До сих пор ни одной конкретной пре­тензии мне не поступало – хотя (как ни парадоксально) я давно свой в тесном кругу ближайших и влиятель­нейших недоброжелателей моего покойного друга.

Как бы там ни было, я искренне считаю, что нас покинула огромная ипостась божественного начала. Умер не Толстый. Он бессмертен – как любой гений, изменивший куль­турную ситуацию. Просто русскому сектору культурной вселенной не везет. Его покидают лучшие из луч­ших. А воспроизводства, увы, как не было – так и нет.