Архив метки: Вивризм

мулета

Виврист в русском аду

Идеолог концептуализма Толстый отрекся от самого себя, чтобы до­казать, что искусство и жизнь – экзи­стенциальные синонимы

Впервые напечатано в журнале «Русский европеец» №181 за 2013 год

Если начать рассказывать творческую биографию Толстого (Владимира Котлярова) подробно, перечисляя все им сде­ланное, то рискуешь никогда не закон­чить. Бывали времена, когда Толстый по несколько раз в день шокировал народ своими вивристическими визуансами, каждый скрупулезно фиксируя и доку­ментируя в виде манифестов и фотогра­фий и помещая в анналы современного трансавангарда – как любил называть то, что он делал, сам автор. Толстый старался жить по принципу мгновение – документ – поступок, причем все три компонента были обязательны. Каждое мгновение жизни современного художника обязано быть документально запротоколирова­но. Иначе ни о каком «культурном пла­сте» и речи быть не может.

С самого начала своего знакомства с современным искусством Толстый по­ставил цель очистить его от циников, прагматиков и коммерсантов. Недаром родители считали его неисправимым романтиком. Главным оружием он вы­брал вивризм (от французского vivre – жить), который родил и выстрадал це­ной всей своей скандальной жизни.

Вивризм подразумевает, что жизнь и искусство – абсолютно одно и то же. Между обоими понятиями не существу­ет границы, поэтому творческая и жи­тейская биография художника должны слиться в единое целое, превратив­шись в бесконечный акт артистиче­ского самосожжения. Автор должен каждую минуту быть готовым ответить за базар – за то, что воплощает в сво­их поступках. Веришь в Христа – будь добр добровольно взойти на Голгофу, распять самого себя и продержаться на кресте трое суток, чтобы на собствен­ной шкуре понять, какие муки претер­пел твой Спаситель. Именно так Тол­стый и сделал, своим подвигом получив право обличать и поучать «коллег».

Диапазон его творческих проявле­ний – беспределен. Толстый всю жизнь фонтанировал идеями, пытаясь совер­шить переворот в искусствознании, жи­вописи, концептуализме, акционизме, поэзии, публицистике, издательском деле, философии, актерском мастер­стве и даже археологии (по найденным в земле черепкам изучал историю ве­ликого переселения народов – в центре его концепции находились курды). И прак­тически во всем преуспел, постиг, видо­изменил, преобразил.

Доэмигранская биография Толстого выглядит на первый взгляд сумбур­но. Окончил московский кислородно– сварочный техникум. Потом – школу авиаторов. Летал на первых советских бомбардировщиках с атомными бое­головками Ил–68 в качестве спе­циалиста по кислородному и высот­ному оборудованию. После армии – научный сотрудник кафедры счетно-вычислительных машин МВТУ имени Баумана. В 26 лет стал начальником ВЦ почтового ящика – 49-го авиационного завода. Руководил двумястами про­граммистами. Устанавливал первую со­ветскую электронно-вычислительную машину на ВДНХ. Был одним из разра­ботчиков «Сирены» – системы резерви­рования билетов на авиалинии. В 1969 году, занимая должность главного энер­гетика «Автоматсистемпроекта» Мини­стерства приборостроения, поступил в МГУ на вечернее отделение кафедры искусствоведения исторического фа­культета.

Однокурсникам было по восемнадцать, а Толстому – уже за тридцать. Тут придется умолчать о некоторых проблемах того периода, которые впоследствии сыграли роковую роль в творческой биографии нашего героя. После института возглавил артель реставраторов. Под его редакцией вышел сборник научных статей, посвященный методам рестав­рации скульптуры. Автор рекордного, до сих пор не перекрытого достиже­ния – в Александровске-Сахалинском в одиночку отреставрировал первый монументальный памятник Ленину вы­сотой 18 метров, отлитый в Петрограде в 1924 году, вместе с девятиметровым красного мрамора постаментом.

В один прекрасный день Толстый, услышав зов свыше, превратился из Савла в Павла – решил отречься от земной жизни с ее запретами и условностями и совершил что-то вроде обряда постри­жения в монахи – чтобы отправиться на войну за свои идеалы свободным от светских условностей и обязательств. Установил в пустой нише колумбария Новодевичьего кладбища доску со своей фамилией и датами, выбрав в качестве конечной день отъезда в эмиграцию.

Во Франции Толстый основал Па­рижскую ассоциацию (впоследствии Орден) независимых русских художни­ков, писателей и поэтов имени боярина Ордын-Нащокина – высокопоставлен­ного исторического деятеля, который считал себя одновременно и патриотом, и западником, тем самым подготовив почву для петровских реформ. Орден был призван «поддерживать все новые авангардные течения, оставаясь вне по­литических и религиозных влияний». Его иерархия строилась по принципу корриды. Неофит получал звание члена кавалькады, что открывало перспективы подняться до бандерильеро или пикадо­ра. Матадором мог быть только Толстый – недаром он провозгласил себя Пер­вым человеком вселенной. Почетными членами Ордена сразу же избрали князя Андрея Курбского, П.Я. Чаадаева, Печо­рина, Кропоткина, Наталью Гончарову, футуристов Владимира Гольцшмидта, Давида Бурлюка, Велимира Хлебникова, Владимира Маяковского, а также ско­мороха из фильма Тарковского «Андрей Рублев» в исполнении Ролана Быкова. При ордене вскоре возникло издатель­ство «Вивризм» с альманахом (семейным альбомом) «Мулета». В предисловии к первому выпуску говорилось: «Семей­ный альбом задает себе целью собира­тельство явлений нонофициального и нонреспектабельного искусства и лите­ратуры, поскольку старый «нонконфор­мизм» безнадежно изжил себя. Самые яростные «нонконформисты» десятилет­ней давности стали на Западе самыми за­урядными и скучнейшими конформиста­ми». Так Толстый обозначил водораздел и четко назвал противника. Чуть позже к затратной в плане типографских рас­ходов «Мулете» присоединился опера­тивный боевой листок (по формату напо­минавший антисоветские листовки 60-х) «Вечерний звон». В течение двух деся­тилетий оба издания разили, дразнили, клеймили, раздражали и провоцирова­ли всех и вся, выпуская залпы по бывшим «своим», которые, как считал Толстый, в эмиграции растеряли былой жар души и пафос протеста, стали приспособленца­ми и предали боевые идеалы авангарда. Не щадили никого – ни Максимова, ни Даниэля с Синявским, ни Буковского, ни Солженицына, ни Зиновьева. Компромат находился на всех – благо «конкурентам» и недоброжелателям не было числа.

Толстый еще в молодости твердо решил, что если хочешь остаться в веч­ности – то изволь, чтобы ни дня без высказывания. В результате всю жизнь плодовитый, неутомимый и неугомон­ный толстяк ежедневно выдавал на гора манифесты, картины, демонстрировал публичные перформансы, где главным действующим лицом было его обна­женное тело, рассылал по всему миру сотни образцов мейл-арта (признанных сегодня шедеврами) да еще умудрял­ся сниматься в культовых французских фильмах – пусть большей частью и в эпи­зодах. Одна из его ролей, в свое время шокировавшая наповал его московских знакомых, – палач в «Королеве Марго», когда его партнершей в кадре была сама Изабель Аджани. А в перерывах между самосожжениями – бесконечные обще­ния с единомышленниками, споры, от­стаивание убеждений, нападки, планы на будущее, философские откровения, исповеди.

Благодаря съемкам в кино и вообще нечеловеческой активности некоторые представители масонских структур от­рекомендовали Толстого тогдашнему мэру Парижа Жаку Шираку, который решил одарить пассионарного рус­ского иммигранта (так сложилась по­литическая конъюнктура) роскошной муниципальной квартирой в центре французской столицы. В результате Тол­стый на отложенные на жилье деньги сумел купить небольшой замок на по­бережье Ламанша – в городке Ипорт (в 20 километрах от туннеля). Там его и по­хоронили. Место для могилы Толстый прикупил заранее – на возвышенности, с которой открывается роскошный вид на безбрежную гладь Гольфстрима.

Всю жизнь Толстый хранил верность двум политическим идеологиям – народ­ничеству и анархизму. Считал себя импер­ским державным анархистом (написал соответствующий манифест) и последнее десятилетие посвятил в основном «уни­чтожению» денежных знаков. Искренне верил, что, нанося на купюру изящный орнамент очередного антибуржуазного афоризма, он подрывает основу неспра­ведливости современного миропорядка.

Однажды Толстый раз и навсегда от­казался от национальности (опять же посредством манифеста). Тем не ме­нее, когда речь заходила о России, он принципиально не поддерживал зло­пыхательские суждения и не упускал случая подчеркнуть свою патриотиче­скую ориентацию.

В общих чертах его идея была та­кова. Россия – подобие ада, этакая сакральная многонациональная тер­ритория страданий, куда высшие силы посылают избранных счастливчиков, предназначенных к вечной жизни по­средством прохождения через вре­менные мучения. Зато безропотно претерпевших носителей российского метафизического иррационализма ждет неизбежное спасение. В каком ви­де – каждый домысливает сам.

Следо­вательно, само пребывание на земле не требует от православного христианина каких-то особых обязательств. Главное – относиться к процессу серьезно (быть вивристом) и не делать зла ближнему.

Именно таким сошедшим во ад Рос­сии православным вивристом, при­званным открыть глаза человечеству на свою миссию, и считал себя Тол­стый. А эмигрировал – исключитель­но чтобы развязать себе руки и быть свободным.

В эмиграции он никогда не преры­вал самых тесных связей с Россией. На родине среди его почитателей было немало представителей политического (но, к сожалению, не художественного) истеблишмента. Общаясь с моим дру­гом, меня не покидало ощущение, что, выслушав очередную порцию моей информации, он, прежде чем ответить, брал тайм-аут, чтобы с кем-то свериться на предмет моей «объективности» и со­ответствия истинному положению дел, а также официальной точке зрения. Да он и не срывал удовлетворения от своей востребованности, гордился, что про­должает «консультировать», что к нему часто обращаются с просьбой спрогно­зировать тот или иной вариант – осо­бенно если дело касалось российско-французских отношений.

Все близко общавшиеся с Толстым единодушно отмечают, что в нем отчетли­во присутствовало божественное начало – в языческом, само собой, понимании. Оно проявлялось, в частности, в его нече­ловеческом обаянии, в азартном отноше­нии к приготовлению пищи, в тончайшем гурманстве. Он мог часами, купив много-много сыра и вина разных сортов – сма­ковать процесс, подбирая одно к другому, чтобы в конце концов достичь идеально­го сочетания и «букета». После чего вос­торженно делился радостью открытия с теми, кто был рядом («Нет, вы попробуйте!») А с какой взы­скательностью он подбирал гардероб в бутиках, уделяя долгие часы созданию своего имиджа. Вот уж кого я счи­таю стилистом номер один. Слушая его пространные, но всегда безупречные с точки зрения математики мысли и аргументации монологи, изложенные с подчеркнуто внятной и членораздельной интонацией, собеседника не покидало ощущение, что пе­ред ним – представитель выс­ших миров, посланный, чтобы передать простым смертным очередную инструкцию или фрагмент тайных знаний. Наконец самый верный признак, что имеешь дело со внеземным интеллектом, – исчезающее время. В об­ществе Толстого сутки могли уложиться в несколько минут. Не успели разлить и об­меняться мнениями, как выясняется, что пролетело 24 часа.

К сожалению, постоянно прогресси­рующие недуги в последние годы не по­зволяли моему другу и учителю общать­ся с московскими друзьями и знакомыми с прежней интенсивностью. Подозреваю, что причина – не только в проблемах со здоровьем, но и в окружении Толстого. Ослабленному человеку проще сдаться на милость победителя, чем продолжать сопротивляться – особенно если мир опошлился настолько, что любое сопро­тивление потеряло всякий смысл.

Толстый и после ухода остается для меня непревзойденным идеологом кон­цептуализма. Его коньком была филосо­фия перформанса, манифестация своего тела в парадоксальных пространствах и обстоятельствах. Поэтому для меня было бы важно выяснить его отношение к под­вигу Pussy Riot. Но, с учетом его нездо­ровья, у меня язык так и не повернулся волновать своего друга мучительными и провокационными вопросами.

Тем не менее перформанс Толстого в фонтане Треви в 1981 году был ничуть не менее масштабен и актуален, чем панк-молебен в ХХС – с учетом тогдашнего и сегодняшнего контекстов. Просто, как сказал кто-то из классиков, сначала вы­сказывается гений. Но рано или поздно находится профессионал, который по­вторяет то же самое в более удобное для общества время. В результате все лавры достаются профессионалу. Теперь пред­ставьте. Из-за скульптурной группы фонтана показывается абсолютно го­лый и размалеванный всеми цветами радуги толстяк, который неистово орет: «Итальянцы, берегите папу! Папе грозит беда! Над папой сгустились тучи!» На на­рушителя общественного порядка на­брасывается полицейский наряд и увоз­ит его в тюрьму. За «известного русского акциониста» ручаются несколько чело­век из числа римских аристократов и авторитетных общественных деятелей. Через восемь дней Толстого выпускают. А на следующий день в папу всаживает три пули турецкий экстремист Али Агджа. На четвертой пистолет дал осечку. В полиции уверены, что «известный акционист» реально знал о готовящемся по­кушении – и снова отдают приказ о его аресте. Однако у следствия нет никаких доказательств. Тогда в ватиканских ку­луарах возникает подозрение о том, что уж не пророк ли тот безумец из фонтана. Так Толстый стал своим там, куда попада­ет далеко не каждый посвященный.

Скорее всего Толстый осудил бы де­вушек-пусек. В одном из его многочисленных вивристических манифестов прямо го­ворится о недопустимости вторгаться с художественными акциями в сакраль­ное пространство. На что я бы возразил ему в том смысле, что не вижу основа­ний считать ХСС таким уж «сакральным простран­ством». Но я уверен, что Толстый никогда не стал бы идти в разрез с «генеральной линией». И вовсе не из-за вернопод­даннических инстинктов – просто он искренне считал, что любая верховная власть всегда экзистенциально права (в чем я с ним абсолютно согласен).

Несмотря на безбашенность в твор­честве и неистовость, с которой он со­крушал «врагов», в обличении советской системы, а позже – новой, постперестро­ечной номенклатуры он был человеком крайне осмотрительным – правда, всякий раз старался объяснить осторожность своей врожденной приверед­ливостью. Когда появилась боевая, острая «Лимонка», я понял, что отныне «Мулете» и ее приложению «Вечерний звон» придется расширять тематику, затрагивать по­литические темы, поскольку бесконечные разборки среди творческой интеллигенции нашей аудитории уже надое­ли. Мол, придется спуститься в более нижние этажи социальной иерархии. На что Толстый решитель­но и безоговорочно ответил, что никогда аристократиче­ская «Мулета» не опустится до презренной политики.

Толстый оставил после се­бя много детей – столько, что можно сбиться со счета. Оплодотворял своим божественным семенем все во­круг. Правда, ни с кем из отпрысков от­ношения у него так и не сложились. Жен­щин он любил, не пропускал ни одной юбки и терпеть не мог так называемые «мужские компании» – когда в застолье не участвовало ни одной юной особы. Говорил, что в отсутствие девушек ис­чезает состязательность, стимул демон­стрировать свое красноречие – спорить и проповедовать.

И только в одном его судьба сложи­лась трагически. Слишком многих он раз­дражал. Слишком многим встал поперек горла. Слишком многие неистово завидо­вали его удачливости – в первую очередь доставшейся на халяву квартире и замку. Слишком много влиятельных людей (в первую очередь из так называемой «ис­кусствоведческой мафии») сделали все, чтобы он не стал актуальной частью мо­сковской художественной жизни. Да его просто вычеркнули из контекста! В пер­вую очередь – его же сокурсники по ка­федре искусствоведения исторического факультета МГУ, которую четыре десяти­летия возглавлял академик Сарабьянов. В середине 60-х Толстый там учился, оказавшись на десять лет старше своих однокашников (до того менял профессии как перчатки). Поскольку он был чле­ном КПСС, Владимира Котлярова, как старшего по возрасту, выбрали пар­торгом факультета. В его обязанности входило поддерживать «правиль­ную» идеологическую атмосферу и одергивать слишком увлекающихся современным западным форма­лизмом студентов. Так исторически сложилось, что практически все его однокурсники, окончив обучение, заняли ведущие позиции в Мини­стерстве культуры и курировали весь художественный процесс Советского Союза. Само собой они считали себя крутыми либералами, поэтому тут же поспешили распустить о Владимире Котлярове слухи, что он якобы «сту­кач». Расхожий и, в сущности, бездо­казательный ярлык, который на него наклеили, еще долго сопровождал Толстого по жизни. Характерный при­мер. Ни одно московское издание не захотело опубликовать некролог о Толстом! Даже во время перестрой­ки 90-х, когда Толстый уже получил возможность наезжать в Москву из эмиграции с выставками, зависть де­лала свое черное дело. Журналистам откуда-то сверху приказывали во­обще не упоминать о Толстом в СМИ. Его акции в России откровенно и под­черкнуто замалчивались. Ни одного упоминания в прессе!

Бог судья всем гениям. Главное, что сегодня, на закате своей жизни я не знаю ни одного чело­века, который сказал бы мне, что Толстый нанес ему лично какой-то ущерб или чем-то навредил. Будучи в течение тридцати лет едва ли не самым верным его единомышленни­ком, я знал практически всех, с кем Толстый пересекался. До сих пор ни одной конкретной пре­тензии мне не поступало – хотя (как ни парадоксально) я давно свой в тесном кругу ближайших и влиятель­нейших недоброжелателей моего покойного друга.

Как бы там ни было, я искренне считаю, что нас покинула огромная ипостась божественного начала. Умер не Толстый. Он бессмертен – как любой гений, изменивший куль­турную ситуацию. Просто русскому сектору культурной вселенной не везет. Его покидают лучшие из луч­ших. А воспроизводства, увы, как не было – так и нет.

Т3

Новая гениальность вивриста Толстого

Впервые напечатано в каталоге выставки в ГЦСИ «Палитра Толстого», посвященной 70-летнему юбилею гения (2007 год)

Первым был Иисус Христос. Второе место по праву принадлежит Толстому, который через два тысячелетия после величайшего и до сих пор так и не превзойденного перформанса осмелился напомнить, что творчество и в наши дни по-прежнему остается квинтэссенцией веры, идеалов и убеждений, и поэтому художник обязан отвечать за то, что он делает, ни больше, ни меньше чем собственной жизнью, судьбой, биографией, кармой. Его кредо, взорвавшее привычный ход вещей, дорого ему обошлось. Такое сегодня не прощается.

О творческих открытиях мирового значения и подвигах Толстого слава Богу знают все. Поэтому то, что его почти не прославляют на его родине, на которую он так беззаветно молится, позволяет сделать вывод, что против него сплетен самый жестокий и циничный из всех заговоров – молчания. Не секрет, что слишком большое количество влиятельных господ активно не заинтересовано в том, чтобы в России возродился свой собственный, опирающийся на духовную традицию авторского самопожертвования современный авангард.

В Европе, где Толстый обосновался вот уже три десятилетия назад, с ним, к счастью, все в порядке – там слава Богу до сих пор еще живы интеллектуалы, которые знают, что такое метафизические корни России. Толстого как художника давно увековечили в музейных коллекциях и как актера на киноэкране. И относятся к нему как к живому классику – то есть с предельным почтением.

Лет за десять до своего нынешнего семидесятилетия Толстый честно пытался, поборов гордость и вооружившись православным смирением, по благословению афонских старцев хоть как-то закрепиться на исторической родине, показать все, что он сделал во имя ее за долгие годы эмиграции – но, увы, так и не нашел отклика у властей. Ему единственному в отличие от многих его коллег по эмиграции даже отказали в возвращении российского гражданства, о котором он так долго, мучительно и безнадежно мечтает.

Между тем в его убористых текстах, которыми он покрывает пространства своих картин, нет ни одной строчки не о России. Сплошное объяснение в любви! Поневоле вспоминаются прописные истины об отсутствии пророков в своем отечестве.

Его будущим артистическим псевдонимом Володю Котлярова прозвали еще в детстве, потому что он постоянно не умещался в отводимые ему параметры. Ему повсюду было тесно. И в помещениях, и в совковых идеологических догмах. Он решил переждать, пока все окончательно прогниет и рухнет само собой, затаившись в культурном наследии и выбрав профессию искусствоведа и реставратора. В результате сегодня он может похвастаться еще и собственной школой археологии, позволяющей неопровержимо продемонстрировать триумфальное движение цивилизаций.

Умение возвращать испорченным произведениям искусства первоначальный облик, которым он овладел в совершенстве, действительно не раз спасало его в критические времена – и в опасном для его чересчур неуемного темперамента СССР, и в оказавшемся вопреки ожиданиям не слишком приветливом и гостеприимном Париже, где Толстый наконец получил долгожданную возможность заявить о себе в полный голос.

Он ошеломил даже видавшую виды местную революционно ориентированную богему. Его вивристические перформансы и визуансы следовали один за другим, резко взбодрив начавших было погружаться в нынешний летаргический сон наследников духа 60-х. Его неистовый темперамент и неистощимая фантазия в течение целого десятилетия спасали репутацию Парижа как центра европейского, да и мирового авангарда.

За него, лежа на больничной койке, истово молился сам Иоанн Павел Второй, которого находящийся в экстазе пророческого озарения чумовой и неуемный эмигрант из СССР за неделю до рокового выстрела исламского террориста, публично, в течение целых десяти минут, пока его не повязал примчавшийся на место происшествия отряд спецназа, тщетно предупреждал о готовящемся на верховного понтифика покушении. Отныне над Толстым распростерлась божественная благодать харизмы, и он приступил к осуществлению своей священной мечты – начал издавать «Мулету».

Ничего более актуального и своевременного в мире еще не было. «Мулета» появилась, когда у людей с авангардным менталитетом опустились руки, став спасательным кругом для всех, кого возмущала перспектива прозябания в бесконфликтном и вязком сумраке «успеха». Вокруг Толстого сплотились самые последовательные и непримиримые бунтари. Где они сегодня? Кто смирился перед неумолимой властью золотого тельца и занялся более «правильными» вещами, кто перевел свой нонконформистский пафос в коммерческое русло, кто в знак протеста предпочел покинуть наш ставший совсем убогий мещанский биологический мирок. Бог им всем судья!

Идейной и духовной основой механизма, который наполнял вены Толстого свежей кровью, стала новая разновидность православия для артистов – вивризм. Толстый придумывал его долго и скрупулезно, тщательно взвешивая на алхимических весах все компоненты. В результате получилось как раз то, что в отличие от всего существовавшего на тот момент провоцировало на экстаз, агрессию, штурм, прорыв, презрение к опасности и благополучию, самосожжение. В тайный орден вивристов шли все, кто мечтали летать, и детище Толстого дарило им крылья.

Безбашенная энергетика Толстого не могла не притянуть к себе внимание ведущих кинопродюсеров, и ему почти удалось стать звездой экрана первой величины, но некие высшие силы предупредили его о том, что искушение такой силы вряд ли окажется ему по плечу. Успев сняться в нескольких нашумевших фильмах, он тяжело заболел. Сделав рентген позвоночника, врачи изумились, что Толстый еще способен самостоятельно передвигаться. Сказались нечеловеческие нагрузки и испытания, которым художник подвергал свое тело, используя его в качестве рабочего инструмента.

Борьба за физическое выживание после серии сложнейших операций, реальность, в течение нескольких лет воспринимаемая из положения лежа, невозможность творить посредством собственной плоти – что всегда было фирменной фишкой Толстого, остановили стремительный взлет, вынудили перейти на более камерные формы боевых действий. Настало время задуматься о смене стратегии и тактики.

Суть авангарда – в умении точно зафиксировать в видоискателе прицела главный объект – источник мирового зла и в выборе максимально эффективной формы (способа) его уничтожения. И тут Толстый в очередной раз подтвердил, что и сегодня ему как всегда равных нет.

«Максимально эффективным» может быть что-то принципиально новое – иначе все так и продолжали бы воевать винтовками со штыками. Толстый сделал безошибочный выбор. Новая поверхность. Новый материал. Новый подход. Новый принцип. Новая концепция. Новый продукт. Новый язык. Новое восприятие. Новое сознание. Новый зритель. Новая цивилизация. Новое человечество. Новая реальность.

Применительно лично к Толстому невозможно не завершить перечень. Новая гениальность.

Т1

Толстый2

Евангелие от Дуды

Эскиз жизнеописания Толстого в контексте сквата

Впервые опубликовано в семейном альбоме Мулета-Скват в 1992 году

В скват приходят пешком и подъезжают на лимузинах, чтобы искать убежища или развлечений, грешить и каяться, блудить и очищаться. Скват – абсолютный синоним вивризма, неотъемлемая его часть и мощная подпитка. Оазис абсолютной свободы и источник нового, современного отношения к культуре. Храм и мастерская. Бордель и молельня. Вполне социалистическое общежитие муз, богов, художников и животных. Во всяком случае таким скват открывается постороннему, дилетанскому взгляду.

В скват стремятся все, но пускают туда избранных. Первой освоила его интернациональная парижская богема, тут же деловито разделив захваченные пространства на вполне комфортабельные ячейки. «Иностранный» скват за неимением иных образцов инстинктивно скопировал буржуазные ценности (андеграунд слишком долго отличался от официальщины лишь уровнем эстетизма). Все шло как по маслу и все были довольны. Но чего-то не хватало.

Читать далее