После фестиваля началась другая жизнь – более стремительная в смысле впечатлений. Все расцвело яркими красками, мелодиями и ритмами зарубежной эстрады. Народ начал внимательнее присматриваться к западным веяниям и понимать все с полунамека. Мода стала более молодежной. Появилось много стильных джазовых ансамблей. На улицах замелькали стиляги.  Они тусовались в основном в шестиграннике, коктейль-холле, где танцевали фокстрот и буги-вуги, и на стоячем Бродвее. О Сен-Луи, сто второй этаж. Там буги-вуги лабает джаз.

Во время фестиваля возникла мода на красные поплиновые рубашки у юношей и яркие юбки-солнца (с нижними накрахмаленными юбками) у девушек. Рубашки, понятное дело, в магазинах не продавались, поэтому модникам приходилось обращаться к портнихам, которых развелось огромное количество. У нас в подъезде – этажом выше – жила Анна Васильевна. Заваленная заказами, она тем не менее выкраивала время, чтобы шить юбки-солнца для мамы и рубашки для меня. Зауженные брюки вся мужская часть окрестных домов тоже заказывала у нескольких знакомых портных – причем обходилось удовольствие совсем недорого и было доступно всем.

Сначала все юноши и подростки Москвы надели красные рубашки. Потом сменили их на черные. Самые продвинутые носили черные рубашки, сшитые белыми нитками – что считалось высшим пижонством. Была такая и у меня. Самые дерзкие иногда одевались под стиляг – в абстрактные рубашки или сингапурки, как их называли. Из тканей с яркими разноцветными пятнами. В абстрактных рубашках на службу или на занятия не пускали, поэтому по ним легко вычисляли тунеядцев, за которыми охотилась милиция. Не удивительно, что многие бывалые пижоны просто так и куда попало наряжаться слишком вызывающе не решались – во избежание лишних проблем.

Важно понять, что после фестиваля народ понял, что есть большой мир, который, как выяснилось, не так уж изолирован и далек от нас, как мы думали до сих пор. И жизнь там устроена совсем не так, как в СССР. Поэтому встала задача – узнать как можно больше обо всем, что происходит в большом мире. Так возникла еще одна мода – на умных чуваков, которые знают и могут рассказать что-то интересное и познавательное про Запад. Такие эрудиты становились местными кумирами и любимцами девушек.

Все разрасталось по принципу снежного кома и представляло собой единое культурное пространство, где ничто не противоречило ничему. Главными принципами были свежесть, новизна и романтика противостояния совковой казенщине. Мы с одинаковым восторгом слушали и Rock Around the Clock, и Если мы коммунизм построить хотим, трепачи на трибунах не требуются. Коммунизм для меня – самый высший интим, а о самом интимном не треплются.

Как мы говорили, женщину, снявшую паранджу, уже ничто не остановит. Интеллигенция времен оттепели то и дело проявляла свои лучшие качества – сознательно шла на риск, чтобы совершить общественно значимый поступок – например, что-то издать наперекор опасливому начальству. Говорили – ну что они нам сделают? Не посадят же и не расстреляют – не то время. Максимум уволят с работы. Да плевать – устроимся корректорами. Немного потеряем в зарплате – зато останемся в истории. Показательна история публикации «Тарусских страниц». Сборник выпустили фактически тайком. Его успех и скандал превзошли все ожидания. После чего уволили весь штат Калужского книжного издательства – вплоть до корректоров и уборщиц. И таких случаев было немало.

Обстоятельства мне благоприятствовали. Когда мы в 1954 году переехали на улицу Правды, меня определили в ближайшую от дома 220-ю школу. Она считалась плебейской, рабоче-крестьянской – в отличие от 210-й, над которой шефствовал комбинат «Правда». Все знакомые отца недоумевали, почему я учусь не в ней. В результате в пятый класс я пошел уже в 210-ю. И сразу оказался среди чуть ли не золотой молодежи – такой же информированной и с теми же интересами, что и я. Отныне я узнавал о разных волнительных вещах не только от отца и его окружения, но и от своих одноклассников. Более того – я стал сам просвещать отца в смысле новейших фишек.

Я подружился со своей учительницей русского языка и литературы Юлией Александровной Волковой. Ей было под шестьдесят. Худющая, высокая, в изысканном примодненном прикиде, она выглядела как иностранка. У нее была кличка Вобла. И все ее так за глаза и называли. Вот уж кто был классической фрондеркой-шестидесятницей. К советским учебникам она относилась с пренебрежением, что всячески подчеркивала. Любимым ее занятием было заставлять нас писать изложения по текстам молодых писателей новой волны – типа Казакова и Гладилина, а то и Сэлинджера, а чаще всего по какой-нибудь статье из очередного номера журнала «Курьер ЮНЕСКО» – об Алене Бомбаре, Име Сумак или Радже Капуре. Урок начинался с того, что она читала вслух и потом просила письменно изложить услышанное. На следующий день она разбирала наши грамматические ошибки и тем самым учила правилам правописания. Одновременно она расцвечивала историю разными подробностями, которые расширяли наш кругозор. Благодаря таким наставникам как Юлия Александровна мы чувствовали себя участниками событий, происходящих в большом мире.

16 октября

Фестивальное лето 1957 года наша семья проводила на правдинской госдаче в Серебряном бору. Отец как раз разводился с мамой, поэтому не особо баловал нас своим присутствием. Мама целыми днями отсутствовала на работе – преподавала русский язык и литературу. На даче жила еще домработница, но все ее силы уходили на моего четырехлетнего брата Андрея. К тому же тетенька была большой любительницей попить пивка, а то и чего покрепче – благо роскошная пивная под открытым небом располагалась прямо напротив наших ворот – возле летнего кинотеатра «Комсомолец». Накормив нас с братом, она принимала на грудь и ложилась подремать. Поэтому я был предоставлен сам себе. На открытии фестиваля я не был – мне рассказал о нем кто-то из соседей. Его восторг по поводу встречи грузовиков с делегациями передался мне. На следующий день я решил, что не могу пропустить такое.

Мы жили на Третьей линии. До круга – два шага. От круга прямо до Кремля ходил 20-й троллейбус. Позавтракав, я сказал домработнице, что иду кататься с друзьями на лодке – в кругосветку, и чтобы она меня не искала. У «Правды» была своя лодочная станция – и мы всей компанией садились в лодку и целыми днями гребли, иногда делая по два кольца вокруг острова (поэтому и называлось кругосветкой). По дороге останавливались – в Татарово или Троице-Лыкове, где в церкви была столовая суворовского музыкального училища, чем-нибудь подкреплялись и купались. Тогда вопрос об алкоголе еще не стоял.

Жилось в Сырборе весело и насыщенно. Мне исполнилось десять лет. Отец чутко следил за новыми веяниями в литературе. Я уже успел прочитать только что вышедший сборник Юрия Казакова «Голубое и зеленое», который произвел на меня мощное впечатление. Тут же сел и написал кому-то из ростовских родственников проникновенное письмо-рассказ в новом для себя стиле, где попытался смешать впечатления от природы и погоды с описанием своего распорядка дня. Еще не вышел двухтомник Хемингуэя в переводе Кашкина, но позже, когда я его прочел, стало понятно, что я все в принципе просекаю. Казаков, Кашкин, «Продолжение легенды» и «Хроника времен Виктора Подгурского» – вот первое, что основательно прозомбировало и поставило на рельсы, с которых я уже не смог сойти. Позже, конечно, были Ремизов и Серапионы, которые подсадили меня на сказ и показали, что такое по-настоящему кучерявое письмо. Но сейчас речь о лете 1957-го.

Взрослые много говорили о книжке «Не хлебом единым». Роман разделил общество на либералов-вольнодумцев и недобитых сталинистов, как их называли в интеллигентных кругах. Я думаю, что именно в результате полемики вокруг Дудинцева впервые возникло такое явление, как демшиза – сообщество истерически настроенных людей, которые неумеренно восхваляют все, где содержится хотя бы намек на критику в адрес сталинской эпохи. «Не хлебом единым» стал первым романом, по поводу которого схлестнулись два лагеря (Солженицын появился позже и окончательно закрепил раскол). Одни превозносили до небес, другие брызгали слюной, компрометировали и дискредитировали – в том числе с помощью разгромных статей в периодике и постановлений ЦК.

Роман я так и не прочел, но атмосферу полностью просек и понял, что к чему. Однажды, когда я выходил из ворот дачи, ко мне подошел какой-то мрачный и нервный мужик и спросил, здесь ли я живу. Я сказал, что да. Тогда он попросил меня передать папе, чтобы он не писал таких вредных книг, которые очерняют действительность, разлагают людей и сбивают их с толку. Я был в полном недоумении и поспешил своей дорогой. Постепенно до меня дошло, что мужик просто перепутал фамилии – Дудинского с Дудинцевым. Типа отыскал и приехал, чтобы сказать в лицо все что думает.

Через пару дней после открытия фестиваля я сел на троллейбус и доехал прямо до конца – до гостиницы «Москва». Видел много иностранцев. Они поразили пестротой и доброжелательностью. Я легко знакомился со своими сверстниками, поэтому какие-то пацаны посоветовали мне ехать в Парк Горького – мол, там самое оно. Я спустился в метро и доехал. Так для меня началась новая жизнь.

В парке я сразу нашел своих единомышленников – пацанов, которые уже поднаторели в общении с иностранцами и даже угостили меня жвачкой и еще чем-то диковинным. Удивила праздничная атмосфера и много юношей и девушек в национальных одеждах. На каждом шагу играли музыканты из разных стран – в том числе на экзотических инструментах. Впервые можно было вот так запросто, открыто слушать стильную музыку – причем в живом исполнении. Пацаны затащили меня в павильон, где висели необычные картины – они называли их абстракциями. Вокруг них всегда толпилось больше всего народа.

Я мечтал ездить в Москву каждый день, но не получалось. Все-таки мне было десять лет и за мной часто присматривали приезжавшие на дачу родственники. Но я старался выбираться при первой же возможности. У меня в жизни было несколько поворотных моментов – и фестиваль стал первым шагом к новой жизни и моему становлению. Он помог мне впервые почувствовать в себе присутствие некоего внутреннего стержня – основы для нанизывания на него и структурирования поступающей извне информации.

15 октября     

Пожалуй, главную заслугу оттепели можно определить словом необратимость. События культурной жизни совершенно нового, невиданного до тех пор формата обрушивались на головы советских людей – в первую очередь москвичей – как удары дубинкой. После каждого приходилось долго опоминаться, приходить в себя, переваривать увиденное и услышанное и – меняться самому. Каждая встреча с новой, возникавшей на глазах реальностью уничтожала в твоей душе и голове целый кусок чего-то лишнего – тяжелого и обременительного, освобождала от ненужного хлама и открывала простор для свободного полета мысли. Благодаря оттепели появилось огромное сообщество людей, которые вдруг прозрели и мгновенно поняли что к чему. Пути назад уже не было ни для кого – сколько бы ни придумывала власть способы нейтрализовать прогрессивные веяния.

Все реагировали на приоткрывшиеся горизонты по-разному. Кто-то начинал бунтовать и обличать своих гипнотизеров, которые столько лет держали народ в тупом неведении. Наиболее впечатлительные начинали мстить государству за бесцельно прожитые годы, за отнятые и упущенные впечатления и возможности. Даже были готовы с гордо поднятой головой идти на эшафот. А кто поумнее – поняли, что отныне жизнь должна протекать в двух измерениях – официальном и внутреннем. Для работы и для души. Кесарево кесарю, а Божие Богу. Так жило подавляющее большинство шестидесятников – как стали называть поколение, инфицированное оттепелью. Понятно, что никто про кукиш в кармане не забывал. И всегда держал при себе.

Поскольку я лично присутствовал практически на каждом эпохальном событии культурной жизни конца 50-х – начала 60-х, то если я их просто перечислю, что постараюсь сделать, то получится своего рода энциклопедия оттепели. Кстати, вот идея. Мне кажется, что издание могло бы пользоваться спросом. Хотя я, конечно, как всегда ошибаюсь. Процесс глобализации уже необратим, а он не предусматривает такой научной дисциплины как история – а тем более интереса к тому, что было вчера, со стороны широких масс.

Предупреждаю, что пока речь идет о событиях официальной культурной жизни – о моем домамлеевском, доюжинском периоде. Потому что иначе все запутаются и будет каша. Мы посмотрим, что такое оттепель, глазами простого советского интеллигента.

Я не могу вспомнить, как ни напрягаю память, с какого точно события лично для меня началась эпоха двойной жизни. Я бы однозначно и не задумываясь назвал Фестиваль 1957 года. Но дело в том, что я уже был внутренне подготовлен к поворотному событию – в первую очередь благодаря отцу. Вот кто был настоящим интеллектуальным пижоном. К 1957 году он вовсю занимался разработкой идеологической основы для сообщества стран народной демократии – как тогда называли будущую мировую систему социализма (тоже заслуга отца) и часто мотался по Европе – в основном по Восточной. Он работал в куче всяких структур, но его главной крышей был отдел стран народной демократии газеты «Правда». Он считался ведущим журналистом и ученым – одно время был даже третьим в иерархии после самого Хрущева – когда был заместителем председателя Госэкономсовета. Не удивительно, что его приглашали на все мероприятия.

Отец меня обожал – мечтал, что я пойду по его стопам, поэтому, чтобы я привыкал к светской жизни и был в курсе всего на свете, при первой же возможности брал меня с собой. До исторического Фестиваля, разделившего историю страны на две части – до и после, мы с ним уже побывали (из того, что я помню) на концертах Ива Монтана, Поля Робсона, а также посмотреть оперу «Порги и Бесс» в исполнении приехавшего в Москву негритянского коллектива. И каждое знакомство с внешним, находящимся за железным занавесом миром – хотя бы по фрагментам, по крошечке – буквально выворачивало наизнанку. Слишком ошеломительной была разница между советской зажатостью и европейской вальяжностью и раскрепощенностью.

Подчеркиваю, что сейчас речь идет о событиях, непосредственно связанных с оттепелью – так что пока вынесем за скобки бесчисленные походы на «Щелкунчик» в Большой (думаю, столько раз его никто в мире не видел) – как и другие встречи с прекрасным в имперско-советском исполнении.

Продолжим завтра.

14 октября