Архив за месяц: Октябрь 2019

Оттепель в литературе раскочегаривалась постепенно. После смерти Сталина писатели стали изъясняться проще и человечнее, как тогда говорили. Читатели толстых литературных журналов сразу заметили перемены. К тому же появилось новое поколение авторов, которые пробовали освоить новый, более лаконичный стиль – свободный от кучерявости русских и советских классиков. Катаев предложил создать специальный журнал для молодых. И с 1955 года стала выходить «Юность». Началась настоящая революция в литературе.

Моя жизнь резко изменилась первый раз в 1961 году – когда я познакомился с Талочкиным и оказался в богемном андеграунде. И второй раз в 1963-м – когда я первый раз увидел ЮВМ и попал на Южинский. Собственно вся советская официальная оттепель закончилась для меня в 1961 году – потому что в андеграунде была сплошная вечная оттепель, и я уже мало внимания уделял тому, что происходило в официальном мире. На меня обрушилось столько самиздата и неофициального искусства, что было выше человеческих все смотреть и читать. К тому же основная часть времени уходила на круглосуточные философские беседы с возлияниями и любовные приключения. В конце концов мне ничего не оставалось как, окончив семилетку, бросить к чертовой матери школу и уйти в свободное плавание. Позже постараюсь обо всем рассказать по порядку.

Поэтому из всей оттепели мне интересен мой добогемный и домамлеевский период жизни – по большому счету до 1961-1963 года. А потом я уже реагировал на официальную культурную жизнь постольку-поскольку. Она отошла на второй план. Вообще в андеграунде с пренебрежением относились к авторам, которые печатались в официальной периодике. И презирали тех, кто читал советскую литературу – пусть и самую передовую. Поэтому мне даже некоторое время приходилось скрывать от своего окружения, что я по инерции продолжаю читать, например, «Звездный билет» или «Апельсины из Марокко».

Но об андеграунде – позже, а пока об оттепели глазами советского интеллигента конца 50-х – начала 60-х. «Юность» сразу начала удивлять и бить по голове. Журнал стал основным источником информации и поставщиком энергии для либерально настроенной аудитории – то есть для пижонов и фрондеров. Публикацией, которая закрепила тенденцию, стала «Хроника времен Виктора Подгурского» (1957 год).

Первыми авторами новой литературы стали Гладилин, Казаков (1956 год – сборник рассказов «Голубое и зеленое») и Анатолий Кузнецов (1956 год, роман-газета с «Продолжением легенды»). В поэзии – мой любимый Евгений Александрович (публиковался в «Юности» с первых номеров). И, конечно, Окуджава со своими песнями. Аксенов и остальные хотя и не заставили себя долго ждать, но все же появились немного позже.

Евтушенко тоже появился не на пустом месте. Во-первых, он был вскормлен искренней, исповедальной поэзией фронтовиков, затем любовной и философской лирикой пятидесятников (их было много). Плюс стали появляться романтики новой волны. Чтобы с поэзией стало все ясно – типа откуда что взялось – я бы посоветовал познакомиться с творчеством и биографией, скажем, Ильи Фонякова. Не поленитесь, прочтите его «Приходят осенние трезвые месяцы». И вам сразу все станет понятно. И такие романтики новой волны с середины пятидесятых появлялись во множестве – как сегодня художники.

Нельзя не упомянуть и «Доктора Живаго». Роман вышел на русском, кажется, в Италии в 1958-м – и мгновенно распространился в фотокопиях среди читающей публики. На меня он произвел потрясающее впечатление – прежде всего своей преемственностью и связью с серебряным веком. Получился как бы мост оттуда в наши дни.

Я называю публикации, которые формировали среднестатистический либеральный общественный вкус. В перечень, конечно, нужно обязательно включить еще и «Созвездие Козлотура» (1961 год).

Пока вынесем за скобки Солженицына, подведем черту и обратимся к, пожалуй, главному литературному событию оттепели – выходу двухтомника Хемингуэя в переводе Кашкина.

Я считаю личность Кашкина катастрофически недооцененной. Ему бы памятник поставить. В том числе за просветительскую деятельность. Но главное – за создание языка, на котором стали писать все самые талантливые авторы. Именно Кашкин, обдумывая язык, просодию, которые могли бы передать дух и аромат хемингуэевской прозы, совершил фантастическое открытие. Он изобрел новый язык – адекватный сложившийся в СССР общественной ситуации и отвечающий запросам читающей и мыслящей интеллигенции. Хемингуэй, конечно, гений, но не до такой степени, каким его сделал Кашкин. У Хемингуэя ничего подобного нет и в помине. Причем сам Хемингуэй все прекрасно понимал и буквально молился на своего русского переводчика. Говорил, что только в СССР он по-настоящему популярен. На самом деле популярным стал не Хемингуэй, а язык Кашкина.

Я пытаюсь убедить своих гипотетических читателей, что выход двухтомника (1959 год) обозначил начало той русскоязычной литературы, которую мы имеем сегодня. После Кашкина на придуманном им языке так или иначе стали писать все, кто мог держать в руках авторучку или стучать по клавишам машинки.

Я только что наугад – повинуясь интуиции своего компа – ткнул в тексты некоторых писателей – идеологов оттепели. И вот что получилось. Черт с ними – ежедневным объемом и лимитом.

Вдруг я замечаю, что у нее расстегнулось платье. У нее чудное платье, я таких ни у кого не видел – от ворота до пояса мелкие кнопочки. И вот несколько кнопок теперь расстегнулись, а она этого не замечает. Но не может же она ходить по улицам в расстегнутом платье. Как бы мне сказать ей об этом? Может быть, взять и застегнуть самому? Сказать что-нибудь смешное и застегнуть, как будто это самое обыкновенное дело. Как было бы хорошо. Но нет, этого никак нельзя сделать, это просто невозможно. Тогда я отворачиваюсь, выжидаю паузу в ее разговоре и говорю, чтобы она застегнулась. Она сразу замолкает. А я смотрю на большую надпись, торчащую на крыше. Написано, что каждый может выиграть сто тысяч. Очень оптимистическая надпись. Вот бы нам выиграть когда-нибудь.

Это Юрий Казаков.

Ветер гнал по улице обрывки старой газеты. Пыль с бульвара неслась на мостовую. Как-то сразу потемнело. Черные точки появились на тротуаре. Число их быстро увеличивалось. Прохожие съежились и кинулись в ближайшие подъезды и подворотни. Виктор шагал, глядя куда-то вдаль немного прищуренными глазами. По лицу его стекали капли. Он был без шапки, в синем, накрепко подпоясанном плаще, воротник поднят, руки глубоко засунуты в карманы. Это создавало ощущение собранности, физической крепости.

Это Гладилин.

Вагон сильно качало. Лампочка под потолком горела в четверть силы. Стоял дурной запах от портянок и ног. Эти разнокалиберные ноги торчат с каждой полки – босые, в дырявых носках, из которых вылезают пальцы. На одной полке две пары ног – одни большие, мужские, а другие – женские, в чулках. На узлах вповалку спят бабы, детишки. Душно и мутно. Я слез с полки и пошел в тамбур. Распахнул дверь – и голова закружилась. Грохотали колеса, неслись мимо стремительные неясные тени. Шел дождь, и поручни были мокрые. Залетали крупные капли. Вдруг вспыхнула близко молния и осветила застывшие на миг столбы, валуны, полегшие травы и низкие лохматые тучи. Воздух был неправдоподобно свежий, пах сосновой смолой, озоном.

Это Анатолий Кузнецов. Возможно, есть фрагменты, более убедительно подтверждающие мою мысль, но, повторяю, выбирал не я, а компьютер.

Был теплый весенний вечер, и, после того как Роберт ушел, я остался сидеть за столиком на террасе кафе «Наполитэн» и в наступающей темноте смотрел на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, на толпу гуляющих, на фиакры, цокающие вдоль края сплошного потока такси, и на «курочек», проходивших по одной и парами в поисках ужина. Я смотрел на хорошенькую женщину, которая прошла мимо моего столика, и смотрел, как она пошла дальше по улице, и потерял ее из виду, и стал смотреть на другую, а потом увидел, что первая возвращается. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее взгляд, а она подошла и села за мой столик. 

А это Кашкин, который инфицировал всех писателей – и не только писателей.

Так родился современный литературный язык.

Продолжим завтра.

19 октября

Так получилось, что следующие за фестивалем годы в Москве прошли под знаком усиленной американизации населения. В 1959 году в столицу привезли американскую выставку, которая стала главным центром общественного притяжения, как тогда выражались. Годом раньше Москва пережила реальное помешательство на Ване Клиберне, победившим на первом конкурсе Чайковского. В 1956-м начал выходить журнал «Америка», тут же ставший культовым и настольным. Хотя тираж был всего 50 тысяч, я видел его буквально в каждом приличном доме. Подшивки хранили как самую ценную реликвию. В 1959 году вышел двухтомник Хемингуэя. И сразу во всех интеллигентных квартирах появился знаменитый портрет писателя – с бородой и в свитере. В 1960-м напечатали «Над пропастью во ржи», идеально вписавшийся в формат литературы оттепели. В 1961-м президентом стал Кеннеди, из которого московские хипстеры и плейбои сделали икону стиля. В 1963-м кумира пристрелили. Горе было столь неутешно, что дикторша телевидения (кажется, Нина Кондратова), зачитывая информацию о печальном событии, прямо в эфире разрыдалась и не могла произнести ни слова. Скандал был чудовищный. Дело в том, что все передачи в то время шли в записи – за исключением новостей. После такого аполитичного прокола даже новости от греха подальше тоже стали пускать в записи.

На американскую выставку в Сокольники молодежь ходила как на работу – с раннего утра занимали очередь, и, отстояв несколько часов, оставались до закрытия. Американцы подготовили целую команду гидов – молодых симпатичных людей из потомков эмигрантов. Все свободно говорили по-русски. В их задачу входило разговаривать с посетителями, рассказывая им об Америке. Причем они были подкованы по всем вопросам – от автомобилей до абстрактной живописи. Каждого гида жадно слушала целая толпа алчущих откровений граждан. До сих пор помню некоторые высказывания, которые стали для меня первым введением в искусство. «Наше национальное достояние – икона. Надеюсь, никто спорить не будет? А что такое икона? Линия и цвет. Ни перспективы, ни объема, ни портретного сходства. Даже внутренний мир персонажей, их духовные устремления раскрываются только через символику линий и цвета. Зато мы видим тайную, скрытую суть изображения. Цвет переходит в свет. А что такое абстрактная живопись? То же самое – линии и цветовые плоскости. Если бы русское искусство развивалось естественно, без идеологического диктата, оно бы пошло по пути иконописи – использовало бы линии и цвет. И в результате пришло бы к абстракции. Ведь только абстрактная живопись способна показать невидимое – внутреннюю энергию, работу души». Искусители все предельно логично объясняли и расставляли по местам. Мол, в век фототехники смешно состязаться с фотоаппаратурой. Писать реалистические портреты и пейзажи – только зря тратить время. Навел объектив, щелкнул – и готово. Было просто и понятно. Тем более, что так откровенно и доходчиво с народом никто не разговаривал. Как тут ни соблазниться.

Сталинисты называли выставку в Сокольниках очередным этапом разложения советских граждан. Первым был, понятно, фестиваль. Что тут возразишь. Выставка и в самом деле внесла полную сумятицу в девственные социалистические мозги. Отныне у советских людей появились образцы для сравнения. Все дискуссии заканчивались печальным выводом – у нас полное говно, а у них все самое лучшее. Началась массовая шизофрения на почве американского мифотворчества. Особенно было жалко школьных учителей. На уроках им приходилось выслушивать безапелляционные высказывания сопливых всезнаек – да еще пытаться им возражать. Про Америку знали решительно все – а то, чего не знали, тут же выдумывали. «Старик, ты что – не в курсе? В Америке есть закон. Там быть бедным запрещено. Не хочешь работать – все дают бесплатно. Мы тут строим коммунизм и никак не построим. А в Америке давно самый настоящий коммунизм». Мамины коллеги – преподаватели жаловались, что начальство требует, чтобы они умели аргументированно доказывать, что средний русский  живет гораздо лучше, чем средний американец.

Отец взял меня на прощальное выступление Клиберна, где тот играл Первый концерт, сделавший его знаменитым. В фойе к нам подходили взволнованные знакомые и на полном серьезе говорили, что вся русская школа пианизма оказалась сплошным блефом. Первый попавшийся американский мальчишка всех смыл в унитаз. Отец тогда усмехнулся и попросил, чтобы дома я напомнил ему показать отрывок из Достоевского о русских либералах. Благо серебристый десятитомник – тоже, кстати, изданный благодаря оттепели – с 1956 года стоял у нас в книжном шкафу.

Продолжим завтра.

18 октября

Благодаря оттепели в Москве появилось огромное количество умных, а главное – доброжелательных людей. Причем из всех сословий. Все жадно поглощали сыплющуюся как из рога изобилия информацию, которой хотелось тут же поделиться с первым встречным. Как плотину прорвало. Многие от незнакомого ощущения свободы ходили как пьяные в поисках кого бы осчастливить новыми знаниями. Потому что носить такой огромный груз в себе было невыносимо. Мне повезло в том смысле, что я сразу попал на золотую жилу. Всегда радовался, открывая что-то новое – а тут вдруг обнаружился целый пласт учителей – носителей совершенно фантастической информации.

То же самое произошло раньше – при возникновении Южинского (процесс проходил без меня – мне было еще мало лет). Люди потянулись в библиотеки за философскими и прочими тайными знаниями, которые свободно выдавали в виде книг, но без выноса из зала. И в курилках Ленинки и Исторички сидели фанаты и вовсю обсуждали прочитанное. И тут же обрастали единомышленниками, чтобы уже не расставаться. Потом шли домой к тому, у кого было свободно. Например, к Мамлееву. Впрочем, не будем забегать вперед.

С началом оттепели и расширения информационного ассортимента люди начали массово выписывать литературные журналы – благо новую литературу было интересно читать. К тому же стало возможным подписываться на разные издания социалистического лагеря, а также на коммунистическую прессу капиталистических стран, где публиковалось многое из того, что у нас замалчивали. В основном выписывали периодику, освещающую культурную жизнь – обычно польскую и югославскую на сербском – чтобы было легче понимать, о чем речь. Причем власть поощряла такой интерес – подписка стоила какие-то чисто символические копейки. Многие выписывали по 10-15 таких изданий. И захламляли ими свои тесные комнатенки в коммуналках – так, что пройти было невозможно.

Тогда в моду вошла такая шутка. Кто-нибудь подписывал своего приятеля на какой-нибудь ежедневный орган компартии Монголии. Приятель утром лез в почтовый ящик и вынимал газету с русскими буквами, но с абсолютной абракадаброй. А большинство приятелей по утрам находились в состоянии похмелья. Человек видит русский текст, но не понимает о чем речь. И думает – вот блин допился до ручки.

Я бы хотел перечислить основные впечатления в хронологическом порядке. Лично для меня был важен период с 1957-го по 1961 год. От фестиваля до первых погружений в андеграунд. 5-й, 6-й. 7-й классы. Начать с того, что еще до школы, когда мы жили в большой коммуналке (пять семей) на Плющихе, где я родился, я познакомился с поэзией Северянина. У нашей соседки на этажерке стояло несколько собраний сочинений, изданных Пашуканисом. Помню Бальмонта, еще кого-то. Но Галина Александровна Мойвалдова и ее дочка Наташа обожала читать мне вслух именно Северянина. Я к тому, что нужно прояснить, с каким багажом в голове я встретил оттепель.

Второй момент. Отец обожал Лещенко. И после одной из его частых поездок в Женеву у нас дома появился целый чемодан с абсолютно всеми пластинками певца, выпущенными фирмой Columbia. Их было не меньше пятидесяти. По две песни на диске – итого получается что-то под сто песен. Конечно, я с самого рождения слушал их сначала на патефоне, а потом на радиоле.

Третий момент. Отец купил один из первых советских магнитофонов. Он назывался Эльфа-10, но на фирменном логотипе было написано Spalis. Папа сразу нашел какого-то тайного поставщика записей. И у нас целыми днями звучали сестры Берри и рок-н-ролы в великолепном фирменном исполнении. И, конечно же, папина любовь – Вертинский. Практически все песни под аккомпанимент Брохеса. С Вертинским я воочию познакомился в вагоне Москва-Рига, когда мы в очередной раз ехали на правдинскую госдачу в Дзинтари, а с Брохесом позже, когда он аккомпанировал чтецу Журавлеву, на чьи концерты я часто ходил.

Четвертый момент. У отца на полке стояло много книжек в мягких переплетах желтого цвета. На каждой стоял номер и надпись: Рассылается по специальному списку. Отец официально получал всякую антисоветчину, которую перепечатывали у нас для разных специалистов, которые должны были быть в курсе тонкостей идеологической борьбы. Папа раз и навсегда сказал мне: «Если интересно – читай. Но если кому-то проговоришься – я тебя перестану уважать и больше ничего домой приносить не буду. Поэтому тебе решать». Сегодня я с гордостью могу сказать, что я его ни разу не подвел.

Хотя я сильно выхожу за свой ежедневный лимит, но прежде чем расписать хронологию своих открытий, хотелось бы вставить одну реплику по поводу литературы эпохи оттепели. То время со всей наглядностью и убедительностью подтвердило для меня первичность искусства по отношению к «действительности», приоритет творческого вымысла над «жизнью». На моих глазах искусство меняло людей, их сознание – а люди в свою очередь меняли ноосферу. Не перестаю удивляться – как некоторым молодым писателям пришло в голову начать писать по-другому, по-новому. Какую сверхзадачу они перед собой ставили? Некоторые шибко умные критики поспешили навесить на них ярлык конъюнктурщиков – мол, они почуяли, откуда дует ветер, и быстро приспособились. На самом деле «критики» судят по себе и не видят дальше собственного носа. Я убежден, что оттепельное поколение писателей поставило перед собой цель – воспитать нового, своего читателя. Такого, чтобы с ним было комфортно, как тогда говорили, играть в интеллектуальный пинг-понг. Перебрасывать друг другу свежие, яркие идеи. Им было невыносимо скучно со старым читателем, воспитанном в тоталитарной атмосфере – запуганном и зажатом. И они взялись за дело. Писали тексты, которые в корне меняли сознание. Раскрепощали человека, избавляли от интеллектуальных оков. И у них получилось. Вот что важно.

Прошу прощения за безбожный перебор. Постараюсь больше не злоупотреблять. До завтра, друзья.

17 октября