После фестиваля началась другая жизнь – более стремительная в смысле впечатлений. Все расцвело яркими красками, мелодиями и ритмами зарубежной эстрады. Народ начал внимательнее присматриваться к западным веяниям и понимать все с полунамека. Мода стала более молодежной. Появилось много стильных джазовых ансамблей. На улицах замелькали стиляги.  Они тусовались в основном в шестиграннике, коктейль-холле, где танцевали фокстрот и буги-вуги, и на стоячем Бродвее. О Сен-Луи, сто второй этаж. Там буги-вуги лабает джаз.

Во время фестиваля возникла мода на красные поплиновые рубашки у юношей и яркие юбки-солнца (с нижними накрахмаленными юбками) у девушек. Рубашки, понятное дело, в магазинах не продавались, поэтому модникам приходилось обращаться к портнихам, которых развелось огромное количество. У нас в подъезде – этажом выше – жила Анна Васильевна. Заваленная заказами, она тем не менее выкраивала время, чтобы шить юбки-солнца для мамы и рубашки для меня. Зауженные брюки вся мужская часть окрестных домов тоже заказывала у нескольких знакомых портных – причем обходилось удовольствие совсем недорого и было доступно всем.

Сначала все юноши и подростки Москвы надели красные рубашки. Потом сменили их на черные. Самые продвинутые носили черные рубашки, сшитые белыми нитками – что считалось высшим пижонством. Была такая и у меня. Самые дерзкие иногда одевались под стиляг – в абстрактные рубашки или сингапурки, как их называли. Из тканей с яркими разноцветными пятнами. В абстрактных рубашках на службу или на занятия не пускали, поэтому по ним легко вычисляли тунеядцев, за которыми охотилась милиция. Не удивительно, что многие бывалые пижоны просто так и куда попало наряжаться слишком вызывающе не решались – во избежание лишних проблем.

Важно понять, что после фестиваля народ понял, что есть большой мир, который, как выяснилось, не так уж изолирован и далек от нас, как мы думали до сих пор. И жизнь там устроена совсем не так, как в СССР. Поэтому встала задача – узнать как можно больше обо всем, что происходит в большом мире. Так возникла еще одна мода – на умных чуваков, которые знают и могут рассказать что-то интересное и познавательное про Запад. Такие эрудиты становились местными кумирами и любимцами девушек.

Все разрасталось по принципу снежного кома и представляло собой единое культурное пространство, где ничто не противоречило ничему. Главными принципами были свежесть, новизна и романтика противостояния совковой казенщине. Мы с одинаковым восторгом слушали и Rock Around the Clock, и Если мы коммунизм построить хотим, трепачи на трибунах не требуются. Коммунизм для меня – самый высший интим, а о самом интимном не треплются.

Как мы говорили, женщину, снявшую паранджу, уже ничто не остановит. Интеллигенция времен оттепели то и дело проявляла свои лучшие качества – сознательно шла на риск, чтобы совершить общественно значимый поступок – например, что-то издать наперекор опасливому начальству. Говорили – ну что они нам сделают? Не посадят же и не расстреляют – не то время. Максимум уволят с работы. Да плевать – устроимся корректорами. Немного потеряем в зарплате – зато останемся в истории. Показательна история публикации «Тарусских страниц». Сборник выпустили фактически тайком. Его успех и скандал превзошли все ожидания. После чего уволили весь штат Калужского книжного издательства – вплоть до корректоров и уборщиц. И таких случаев было немало.

Обстоятельства мне благоприятствовали. Когда мы в 1954 году переехали на улицу Правды, меня определили в ближайшую от дома 220-ю школу. Она считалась плебейской, рабоче-крестьянской – в отличие от 210-й, над которой шефствовал комбинат «Правда». Все знакомые отца недоумевали, почему я учусь не в ней. В результате в пятый класс я пошел уже в 210-ю. И сразу оказался среди чуть ли не золотой молодежи – такой же информированной и с теми же интересами, что и я. Отныне я узнавал о разных волнительных вещах не только от отца и его окружения, но и от своих одноклассников. Более того – я стал сам просвещать отца в смысле новейших фишек.

Я подружился со своей учительницей русского языка и литературы Юлией Александровной Волковой. Ей было под шестьдесят. Худющая, высокая, в изысканном примодненном прикиде, она выглядела как иностранка. У нее была кличка Вобла. И все ее так за глаза и называли. Вот уж кто был классической фрондеркой-шестидесятницей. К советским учебникам она относилась с пренебрежением, что всячески подчеркивала. Любимым ее занятием было заставлять нас писать изложения по текстам молодых писателей новой волны – типа Казакова и Гладилина, а то и Сэлинджера, а чаще всего по какой-нибудь статье из очередного номера журнала «Курьер ЮНЕСКО» – об Алене Бомбаре, Име Сумак или Радже Капуре. Урок начинался с того, что она читала вслух и потом просила письменно изложить услышанное. На следующий день она разбирала наши грамматические ошибки и тем самым учила правилам правописания. Одновременно она расцвечивала историю разными подробностями, которые расширяли наш кругозор. Благодаря таким наставникам как Юлия Александровна мы чувствовали себя участниками событий, происходящих в большом мире.

16 октября

Понравилась запись? Поделитесь ей в социальных сетях: