Оттепель в литературе раскочегаривалась постепенно. После смерти Сталина писатели стали изъясняться проще и человечнее, как тогда говорили. Читатели толстых литературных журналов сразу заметили перемены. К тому же появилось новое поколение авторов, которые пробовали освоить новый, более лаконичный стиль – свободный от кучерявости русских и советских классиков. Катаев предложил создать специальный журнал для молодых. И с 1955 года стала выходить «Юность». Началась настоящая революция в литературе.

Моя жизнь резко изменилась первый раз в 1961 году – когда я познакомился с Талочкиным и оказался в богемном андеграунде. И второй раз в 1963-м – когда я первый раз увидел ЮВМ и попал на Южинский. Собственно вся советская официальная оттепель закончилась для меня в 1961 году – потому что в андеграунде была сплошная вечная оттепель, и я уже мало внимания уделял тому, что происходило в официальном мире. На меня обрушилось столько самиздата и неофициального искусства, что было выше человеческих все смотреть и читать. К тому же основная часть времени уходила на круглосуточные философские беседы с возлияниями и любовные приключения. В конце концов мне ничего не оставалось как, окончив семилетку, бросить к чертовой матери школу и уйти в свободное плавание. Позже постараюсь обо всем рассказать по порядку.

Поэтому из всей оттепели мне интересен мой добогемный и домамлеевский период жизни – по большому счету до 1961-1963 года. А потом я уже реагировал на официальную культурную жизнь постольку-поскольку. Она отошла на второй план. Вообще в андеграунде с пренебрежением относились к авторам, которые печатались в официальной периодике. И презирали тех, кто читал советскую литературу – пусть и самую передовую. Поэтому мне даже некоторое время приходилось скрывать от своего окружения, что я по инерции продолжаю читать, например, «Звездный билет» или «Апельсины из Марокко».

Но об андеграунде – позже, а пока об оттепели глазами советского интеллигента конца 50-х – начала 60-х. «Юность» сразу начала удивлять и бить по голове. Журнал стал основным источником информации и поставщиком энергии для либерально настроенной аудитории – то есть для пижонов и фрондеров. Публикацией, которая закрепила тенденцию, стала «Хроника времен Виктора Подгурского» (1957 год).

Первыми авторами новой литературы стали Гладилин, Казаков (1956 год – сборник рассказов «Голубое и зеленое») и Анатолий Кузнецов (1956 год, роман-газета с «Продолжением легенды»). В поэзии – мой любимый Евгений Александрович (публиковался в «Юности» с первых номеров). И, конечно, Окуджава со своими песнями. Аксенов и остальные хотя и не заставили себя долго ждать, но все же появились немного позже.

Евтушенко тоже появился не на пустом месте. Во-первых, он был вскормлен искренней, исповедальной поэзией фронтовиков, затем любовной и философской лирикой пятидесятников (их было много). Плюс стали появляться романтики новой волны. Чтобы с поэзией стало все ясно – типа откуда что взялось – я бы посоветовал познакомиться с творчеством и биографией, скажем, Ильи Фонякова. Не поленитесь, прочтите его «Приходят осенние трезвые месяцы». И вам сразу все станет понятно. И такие романтики новой волны с середины пятидесятых появлялись во множестве – как сегодня художники.

Нельзя не упомянуть и «Доктора Живаго». Роман вышел на русском, кажется, в Италии в 1958-м – и мгновенно распространился в фотокопиях среди читающей публики. На меня он произвел потрясающее впечатление – прежде всего своей преемственностью и связью с серебряным веком. Получился как бы мост оттуда в наши дни.

Я называю публикации, которые формировали среднестатистический либеральный общественный вкус. В перечень, конечно, нужно обязательно включить еще и «Созвездие Козлотура» (1961 год).

Пока вынесем за скобки Солженицына, подведем черту и обратимся к, пожалуй, главному литературному событию оттепели – выходу двухтомника Хемингуэя в переводе Кашкина.

Я считаю личность Кашкина катастрофически недооцененной. Ему бы памятник поставить. В том числе за просветительскую деятельность. Но главное – за создание языка, на котором стали писать все самые талантливые авторы. Именно Кашкин, обдумывая язык, просодию, которые могли бы передать дух и аромат хемингуэевской прозы, совершил фантастическое открытие. Он изобрел новый язык – адекватный сложившийся в СССР общественной ситуации и отвечающий запросам читающей и мыслящей интеллигенции. Хемингуэй, конечно, гений, но не до такой степени, каким его сделал Кашкин. У Хемингуэя ничего подобного нет и в помине. Причем сам Хемингуэй все прекрасно понимал и буквально молился на своего русского переводчика. Говорил, что только в СССР он по-настоящему популярен. На самом деле популярным стал не Хемингуэй, а язык Кашкина.

Я пытаюсь убедить своих гипотетических читателей, что выход двухтомника (1959 год) обозначил начало той русскоязычной литературы, которую мы имеем сегодня. После Кашкина на придуманном им языке так или иначе стали писать все, кто мог держать в руках авторучку или стучать по клавишам машинки.

Я только что наугад – повинуясь интуиции своего компа – ткнул в тексты некоторых писателей – идеологов оттепели. И вот что получилось. Черт с ними – ежедневным объемом и лимитом.

Вдруг я замечаю, что у нее расстегнулось платье. У нее чудное платье, я таких ни у кого не видел – от ворота до пояса мелкие кнопочки. И вот несколько кнопок теперь расстегнулись, а она этого не замечает. Но не может же она ходить по улицам в расстегнутом платье. Как бы мне сказать ей об этом? Может быть, взять и застегнуть самому? Сказать что-нибудь смешное и застегнуть, как будто это самое обыкновенное дело. Как было бы хорошо. Но нет, этого никак нельзя сделать, это просто невозможно. Тогда я отворачиваюсь, выжидаю паузу в ее разговоре и говорю, чтобы она застегнулась. Она сразу замолкает. А я смотрю на большую надпись, торчащую на крыше. Написано, что каждый может выиграть сто тысяч. Очень оптимистическая надпись. Вот бы нам выиграть когда-нибудь.

Это Юрий Казаков.

Ветер гнал по улице обрывки старой газеты. Пыль с бульвара неслась на мостовую. Как-то сразу потемнело. Черные точки появились на тротуаре. Число их быстро увеличивалось. Прохожие съежились и кинулись в ближайшие подъезды и подворотни. Виктор шагал, глядя куда-то вдаль немного прищуренными глазами. По лицу его стекали капли. Он был без шапки, в синем, накрепко подпоясанном плаще, воротник поднят, руки глубоко засунуты в карманы. Это создавало ощущение собранности, физической крепости.

Это Гладилин.

Вагон сильно качало. Лампочка под потолком горела в четверть силы. Стоял дурной запах от портянок и ног. Эти разнокалиберные ноги торчат с каждой полки – босые, в дырявых носках, из которых вылезают пальцы. На одной полке две пары ног – одни большие, мужские, а другие – женские, в чулках. На узлах вповалку спят бабы, детишки. Душно и мутно. Я слез с полки и пошел в тамбур. Распахнул дверь – и голова закружилась. Грохотали колеса, неслись мимо стремительные неясные тени. Шел дождь, и поручни были мокрые. Залетали крупные капли. Вдруг вспыхнула близко молния и осветила застывшие на миг столбы, валуны, полегшие травы и низкие лохматые тучи. Воздух был неправдоподобно свежий, пах сосновой смолой, озоном.

Это Анатолий Кузнецов. Возможно, есть фрагменты, более убедительно подтверждающие мою мысль, но, повторяю, выбирал не я, а компьютер.

Был теплый весенний вечер, и, после того как Роберт ушел, я остался сидеть за столиком на террасе кафе «Наполитэн» и в наступающей темноте смотрел на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, на толпу гуляющих, на фиакры, цокающие вдоль края сплошного потока такси, и на «курочек», проходивших по одной и парами в поисках ужина. Я смотрел на хорошенькую женщину, которая прошла мимо моего столика, и смотрел, как она пошла дальше по улице, и потерял ее из виду, и стал смотреть на другую, а потом увидел, что первая возвращается. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее взгляд, а она подошла и села за мой столик. 

А это Кашкин, который инфицировал всех писателей – и не только писателей.

Так родился современный литературный язык.

Продолжим завтра.

19 октября