Мне бы не хотелось, чтобы мои заметки воспринимались как «мемуары». Я просто пытаюсь передать некоторые обобщения, которые необходимо учесть при обращении к событиям минувших лет – в частности, к периоду оттепели 60-х. Если поддаться соблазну и погрузиться в фактологию, то есть риск утонуть во множестве всяких развлекательных мелочей и упустить главное.

Теперь что касается атмосферы, в которой оказывался каждый, кто попадал на Маяковку начала 60-х и становился ее завсегдатаем. Я впервые в жизни и раз и навсегда увидел, как действует на русских людей ощущение свободы. Собственно я наблюдал весь цикл послаблений – от зарождения до финала, от раскручивания до неизбежного закручивания гаек, который потом не раз повторялся в течение всей моей жизни. Все начиналось с состояния опьянения от чувства вседозволенности и собственной значимости. Тут надо учесть, что советская продвинутая молодежь была основательно инфицирована комсомольской романтикой созидания. Разоблачение культа личности на фоне успехов в космосе, освоения целины, всенародных строек и программы КПСС, которая гарантировала, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме, создавали атмосферу приподнятости и веры в будущее, а главное – в собственные силы и возможности.

Но на Маяковке стала совершаться подмена. Романтика строительства светлого будущего на моих глазах плавно переходила в романтику революции. Началось с того, что каждый раз, а то и по несколько раз за вечер кто-то обязательно просил прочитать «Синих гусар». Были люди, которые читали их гениально – артистично, проникновенно, пробирая до костей и попадая прямо в душу. Забытое стихотворение Асеева вдруг оказалось идеально созвучным окружающей атмосфере. Народ был готов слушать его бесконечно. Требовали читать еще и еще. Лично я, слушая его бесчисленное количество раз, все запомнил и часто читал в разных компаниях. И повсюду публика неизменно приходила в экстаз и была готова на все. Наверное, стоит его привести целиком – слишком большую роль оно сыграло в идейном становлении поколения первых диссидентов.

Раненым медведем мороз дерет. Санки по Фонтанке летят вперед. Полоз остер – полосатит снег. Чьи это там голоса и смех? «Руку на сердце свое положа, я тебе скажу: «Ты не тронь палаша. Силе такой становясь поперек, ты б хоть других – не себя – поберег». Белыми копытами лед колотя, тени по Литейному дальше летят. «Я тебе отвечу, друг дорогой, гибель не страшная в петле тугой. Позорней и гибельней в рабстве таком голову выбелив, стать стариком. Пора нам состукнуть клинок о клинок. В свободу сердце мое влюблено. Розовые губы, витой чубук. Синие гусары – пытай судьбу. Вот они, не сгинув, не умирав, снова собираются в номерах. Скинуты ментики, ночь глубока. Ну-ка, вспеньте-ка полный бокал. Нальем и осушим, и станем трезвей. За Южное братство! За юных друзей! Глухие гитары, высокая речь. Кого им бояться и что им беречь? В них страсть закипает, как в пене стакан. Впервые читаются строфы «Цыган». Тени по Литейному летят назад. Брови из-под кивера дворцам грозят. Кончена беседа – гони коней. Утро вечера мудреней. Что ж это, что ж это, что ж это за песнь? Голову на руки белые свесь. Тихие гитары, стыньте, дрожа. Синие гусары под снегом лежат. После чего глаза впечатлительных и доведенных до экстаза граждан увлажнялись от слез, а сердца наполнялись решимостью.

Именно «Синие гусары» послужили камертоном. Творчески настроенные люди почувствовали, откуда дует ветер и чего от них ждет продвинутая общественность. Тема декабристов прочно вошла в репертуар Маяковки. Каждый стремился внести свою лепту. В тот день морозный и студеный казалось – вот свобода близко. Вы поняли, вы – не студенты, а вы – потомки декабристов. Что литься кровь не перестала, что в темноте мороз полощет и что воскреснет мертвый Сталин, коль вы не выйдете на площадь.

Апофеозом стал «Человеческий манифест» Юры Галанскова. Министрам, вождям и газетам – не верьте! Вставайте, лежащие ниц! Видите шарики атомной смерти у мира в могилах глазниц. Вставайте! Вставайте! Вставайте! О, алая кровь бунтарства! Идите и доломайте гнилую тюрьму государства! Идите по трупам пугливых тащить для голодных людей черные бомбы, как сливы, на блюдища площадей.

«Манифест» стал точкой невозврата между романтикой комсомольской и антисоветской. Пафос созидания перешел в энергию разрушения. Помню, как в салонах, где собирались после вечерних чтений, вдруг кто-то начинал истерично орать что-то типа: «Да грохнуть Хруща – раз плюнуть. У меня сколько угодно желающих. Нужно всего-то три человека. Одного устраиваю смотрителем в Храм Василия Блаженного, второго – в ГУМ – хоть сантехником, хоть электриком, третьего – в Исторический музей – кем угодно. Каждый проносит по частям винтовку. Там на месте собирает. И ждет Первого мая или Седьмого ноября, когда все Политбюро собирается на трибуне Мавзолея. И строго в назначенную секунду все трое стреляют из окон. Кто-то же обязательно попадет».

Когда построили в Кремле Дворец съездов, тут же один за другим стали возникать самые фантастические проекты. Например, всерьез обсуждали возможность устроить туда работать своего человека, чтобы он изучил систему вентиляции и во время очередного партийного съезда пустил по ней отравляющий газ.

Как-то раз к Боре Козлову пришли в гости несколько смогистов. Выпили и стали обсуждать, как наконец взять власть в свои руки. И кто-то на полном серьезе предложил план. «Делаем бомбы. Помещаем их внутрь арбузов. Кладем арбузы в авоськи. И всей толпой идем на Красную площадь. Никто нас не задержит. Ведь лето – люди купили арбузы. Обычное дело. И тут мы по команде кидаем авоськи в сторону Кремлевской стены. Взрыв. Стена рушится – и мы устремляемся в пролом и берем власть в свои руки». Повторяю, все обсуждалось на полном серьезе.

На площади Маяковского жизнь шла своим чередом. Публика основательно заряжалась энергией протеста. Еще один подземный переход на перехват любителей свобод, используя привычные слова, построила привычная Москва. Как в этом переходе тесно мне. Я в этом переходе как в тюрьме. Зажата мысль и скован разум мой. И мне уже не вырваться домой. А рядом, каблуками в такт стуча, спешат наверх потомки Ильича. Им невдомек, тупой асфальт меся, что переход построен для меня.

Володя Батшев написал и читал совершенно гениальное стихотворение – «Волков переулок». Я, к сожалению, его не помню. Пару раз просил Володю прислать, но он почему-то не хочет. А между тем оно достойно того, чтобы остаться в истории – слишком часто его цитировала молодежь. В нем шла речь о переулке, вдоль которого за оградой тянулись клетки с животными из зоопарка. И когда люди по ночам проходили по переулку, то в ужасе замирали от дикого воя, лая и пронзительных криков разных зверей, которые, как известно, с наступлением темноты начинают проявлять повышенную активность. В стихотворении рассказывалось о том, что звери однажды ночью взбунтовались, разломали клетки и выбежали на свободу. Конечно, они, сметая все на своем пути, устремились по улице Горького на площадь Маяковского (и звери бегут к памятникам), потом на Пушкинскую, потом на Советскую, потом на Красную. Но тут все заканчивалось двусмысленным намеком на то, что впереди их ждала Лубянская площадь. То ли зверям удалось захватить Лубянку, то ли на Лубянке они нашли свой конец. Если честно, я не помню.

Общее настроение, дух Мяковки, на мой взгляд, идеально отразил Вадик Делоне. Я в метро опускаю пятак – двое в штатском идут по пятам. Я за водкой стою в гастроном – а они сторожат за углом. Ну так что же – пускай будет суд. Пусть года мои в лагере канут. Меньше трех все равно не дадут, ну а больше семи не натянут. Ну так что же – пускай прокурор настоит на своей полной мере, Би-Би-Си призовет отменить приговор, но народ ихней прессе не верит.

Вскоре на Маяковке появились антисоветские листовки. Все развивалось как всегда – то взлет, то посадка. Лорик в таких случаях говорила: «Совдеп без урядника не Россия». Власть к тому времени отрезвела от угара десталинизации. Чекисты убедили Хрущева – на примере Венгерского восстания – чем все может закончиться. Начались первые аресты.

Я немного приболел, поэтому вышел из графика. Постараюсь наверстать.

24 октября