Мне бы хотелось напомнить еще об одной категории моих знакомых. Их называли  рабочей аристократией. К началу шестидесятых они составляли довольно многочисленное сообщество. По работе я много общался с линотипистами. Большинство из них были мыслящими, начитанными людьми, увлеченными поэзией, литературой и новым искусством. Все много читали, заочно учились и были уверены, что сделают неплохую карьеру. Социальные лифты тогда работали исправно. К тому же государство всячески поощряло стремление представителей рабочего класса к знаниям и создавало им самые благоприятные условия для расширения кругозора.

Линотипистам было проще всего. Они целыми днями набирали огромное количество всякой идеологической ерунды, которая вызывала у них желание спорить и заставляла думать. Но через их руки проходили и умные тексты, которые они обсуждали в курилках. Главное, что они имели дело с печатным словом и понимали его ценность и возможности. Я восхищался такой продвинутой молодежью – ведь они росли не в таком элитарном окружении, как я, но тем не менее нисколько не уступали мне в умении мыслить и аргументировать. Поскольку они не владели тем объемом информации, который обрушился на мою голову, я старался водить своих новых друзей из типографии «Правды» на разные закрытые мероприятия и на Маяковку. Я чувствовал, что они были того достойны. Некоторые из них были стилягами. После работы переодевались во все модное и ходили по вечерам в Парк Горького в шестигранник, где танцевали под джаз.

А закрытых мероприятий хватало. Как-то Борьку Козлова его поклонники пригласили участвовать в  закрытом вечере в Доме культуры МЭИ, посвященном Ивану Леонидову. Боря попросил нас с Талочкиным ему помочь повесить на стену его иконостас «Пасха-Троица», приводивший всех, кто его видел, в шок. Вечер получился на пять с плюсом. Я привел несколько своих типографских друзей-линотипистов, за что они были мне безмерно благодарны. Разные люди из моего нового окружения выступали с короткими сообщениями – одно интереснее другого и показывали слайды. Например, один из докладов был посвящен роли колоколен в формировании облика Москвы. Мол, все улицы столицы всегда были ориентированы на вертикаль. Сейчас такие истины кажутся прописными, но в то время они совершали переворот в мозгах. Кто-то рассказывал о рабочей поэзии Герасимова и с пафосом читал стихи, которые довели аудиторию до оргазма. Я не в разнеженной природе среди расцветшей красоты – под дымным небом на заводе ковал железные цветы. Их не ласкало солнце юга и не баюкал лунный свет – вагранок огненная вьюга звенящий обожгла букет. Где гул моторов груб и грозен, где свист сирен, металла звон, я перезвоном медных сосен был очарован и влюблен. Не в беспечальном хороводе – в мозолях мощная ладонь – неугасимый на заводе горел под блузою огонь. Вздувал я горн рабочим гневом коммунистической мечты и, опьянен его напевом, ковал железные цветы.

Я тут же переписал стихи, выучил и сразу прочитал на Маяковке. Благодарность аудитории – особенно рабочей – не знала предела. Все просили переписать, спрашивали, что за поэт. Я рассказал то, что запомнил из лекции. Тогда все выразили готовность пойти в библиотеку и поискать. Такая в то время была творческая атмосфера. Все горели желанием узнать что-то новое.

Кстати, на том вечере я познакомился с Алексеем Борисовичем Певзнером – родным братом Наума Габо и Антона Певзнера. С ним нас связали долгие годы дружбы. Потрясающе интересный был собеседник.

Между тем над Маяковкой сгущались тучи. Арестовывали самых упертых обличителей советской власти. Первое уголовное дело за антисоветскую пропаганду завели на Володю Осипова, Эдика Кузнецова и Илюшу Бокштейна. Понятно, что Маяковка, как и вся андеграундная московская богема, состояла из нескольких группировок. Конечно, все были фрондерами и вольнодумцами. Но подавляющее большинство все-таки знало черту, за которую нельзя было заходить во избежание неприятностей с законом и органами. К тому же многие совершенно искренно считали, что глупо  рубить сук, на котором сидишь, и ломать и крушить систему, которая предоставляет столько возможностей для учебы и профессионального роста. К тому же я обожал отца, который поддерживал меня в моих духовных и прочих исканиях, и понимал, что своей неосторожностью я могу легко разрушить его карьеру. Поэтому я, конечно, симпатизировал фанатам и пропагандистам антисоветчины, но старался не вникать в их Бог весть как далеко идущие планы по переустройству общества. Меня всячески поддерживало мое окружение. Мои старшие наставники считали, что все социальное (социальщина, как они выражались) – преходяще и тленно. И в первую очередь искусство. Произведения, рожденные в результате социального заказа, долго не живут. Они теряют смысл, как только жизнь становится другой. Художник должен ориентироваться не на политику, а на вечные философские и метафизические категории. А когда я попал на Южинский, то вообще нашел полных единомышленников в том смысле, что в кругу Мамлеева, Лорика и Головина рассматривали людей не с точки зрения, какие идеи те исповедуют, а насколько они интересны в смысле безумия и нездешности. Мол, хотят сесть в тюрьму – значит, им так надо. Такова их потусторонняя природа. Хоть они и наши товарищи, но нам с ними не по пути. Пусть пьют свою чашу до дна без нас. Их мучительно влечет в низшие миры, в темные сферы – туда, где скорбь и страдания. А наше дело – кайфовать во благости и устремляться к высшим, ангельским  сферам и царским чертогам.

На Маяковке меня сразу поразила необыкновенная доверчивость поколения шестидесятых. Никто и не думал соблюдать хотя бы элементарную видимость конспирации. С Илюшей Бокштейном все было понятно. Он как стопроцентный юродивый находился далеко за гранью реальности, считал себя мессией и был готов обличать и проповедовать перед первым встречным, включая дружинников, которые его каждый раз винтили. Но было много таких как Володя Осипов или Юра Галансков. Абсолютно вменяемых, умных, мыслящих ребят, которые воспламенились идеей справедливости (в разных ее воплощениях – вроде анархизма, народничества, толстовства) и начинали делиться своими мыслями с кем попало. Никто не скрывал своих взглядов. Все планы обсуждались совершенно открыто и публично. Не удивительно, что их участь была предрешена. Я думаю, что за период оттепели появилось целое поколение романтиков и идеалистов, которое уже не знало, что такое 37-й год и все с ним связанное. Они свято верили, что обратной дороги к сталинскому террору нет. Поэтому авось пронесет. В целом они были правы. Страх и репрессии исчезли. Но в частностях заблуждались. КГБ никто не упразднял, и его сотрудники старались доказать, что недаром едят свой хлеб.

Маяковка научила меня понимать тактику властей по отношению к «инакомыслящим». Я убедился, что никто и ни при каких обстоятельствах ни с того ни с сего не придет ночью тебя забирать с бухты-барахты. Чтобы угодить за решетку по политической статье, нужно было сильно захотеть и немало постараться. Шли на зону только те, кто сознательно выбирал такую судьбу. Для начала с каждым неуемным протестантом проводили беседу. Подробно объясняли, какой срок ему светит, если он не умерит свою активность. Особо упертых отправляли на традиционные пятнадцать суток. Если не действовало, и человек продолжал гнуть свою линию, то органы начинали рассматривать его как будущего политзаключенного и уже целенаправленно собирали компромат по соответствующей статье.

В день оглашения приговора по первому с начала оттепели политическому процессу (я на суде не был) в зале собрались все главные действующие лица Маяковки. Лена Строева пришла с букетом мимозы и, когда ребят выводили из зала, бросала в них веточки. Дали всем по полной. По делу проходили несколько человек. Осипов и Кузнецов получили по семь лет. Бокштейн – пять. Буковскому сделали частное определение. У него все срока были впереди. Однако двоих отмазали как дураков, то есть у них были справки, что они шизофреники. А с психов что взять. У Осипова с Кузнецовым таких справок не было. У Бокштейна тоже, кажется, не было. Но на экспертизу его отправлять почему-то не сочли нужным. Хотя там с первого взгляда все было понятно.

25 октября