Памятник Маяковскому установили в 1958 году. Еще не иссяк фестивальный энтузиазм, и энергия самовыражения била ключом. К тому же открытие памятника сопровождалось пафосной пропагандистской кампанией. Мол, СССР – страна поэтов. И не просто тра-ля-ля – цветут поля, а певцов революции и великих строек. Не удивительно, что, вспомнив традиции фестиваля, к памятнику потянулись столичные любители поэзии. В то время работали шесть дней в неделю, поэтому народ по субботам после последнего трудового дня расслаблялся в предвкушении выходного. Поэтому стихи на Маяковке читали в основном по субботам.

Во дворе кто-то сказал, что в Москве появилось новое развлечение, но я как-то не среагировал. Только года через два я, вернувшись из пионерского лагеря, созвонился с девочкой, за которой в то лето ухаживал, и она предложила встретиться у метро Маяковская. Был как раз субботний вечер. Я ее ждал и смотрел на толпу возле памятника. Сразу понял, что там читают стихи. Когда девочка подъехала, я уже знал, чем ее занять, и повел к памятнику. Мы пристроились и стали слушать. Я стоял сзади нее, вплотную, и, обнимая, прижимал ее к себе. Я млел и кайфовал и от ощущения ее тела, и от услышанного. Мне было безумно приятно. Наверное, ей тоже. Потому что простояли мы долго.

Читали прекрасно. Люди свое дело знали. Я понял, что тут собрались профессионалы выразительного чтения – уже поднаторевшие и умеющие преподносить стихи аудитории. Один артистичнее другого. Мне все ложилось на душу. В тот вечер я впервые услышал незнакомые мне стихи Дмитрия Кедрина – и про аборт (мне особенно понравилось), и про зодчих, и про то, что у поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплевывать друг друга. А когда моя спутница услышала про девочку, которая растет в бараке среди грубого и неотесанного быдла, и поэтому обречена идти на панель, то и вовсе разрыдалась. Но, к счастью, все закончилось вполне оптимистично. Но придут комсомольцы, и пьяного грузчика свяжут. И нагрянут в чулан, где ты дремлешь, свернувшись в калач. И оденут тебя, и возьмут твои вещи, и скажут: «Дорогая, пойдем. Мы дадим тебе куклу – не плачь». Я еще нежнее обнял свою любовь и стал вытирать ей слезы. «Ты мне достанешь книжку с такими стихами? – сказала она, – Или лучше выучи их наизусть и будешь мне читать, когда я попрошу».

С того дня я стал приходить на Маяковку, чтобы глотнуть воздуха свободы и послушать что-нибудь диковинное. Читали или то, что мне было знакомо по публикациям в «Юности», или что-то из классики серебряного века, или что-нибудь современное и совсем неожиданное. У меня температура миллионы солнц. На меня фасоль набросила синее лассо. SOS! SOS! SOS! SOS! Не целуй меня взасос! Но главное, что на сборищах стали появляться поэты, которые читали что-то свое – в авторском исполнении. Мне все казалось гениальным – главным образом потому, что все звучало громко, с надрывом и пробирало до костей.

Постепенно я освоился и оброс знакомствами. Даже стал ходить к кому-то в гости. В то время королями Маяковки были Юра Галансков с его «Человеческим манифестом», Володя Ковшин, Толя Щукин, Аполлон  Шухт. Поколение смогистов появилось позже. А уж после того, как Лёня Талочкин окунул меня в богему, я быстро познакомился с Володей Буковским и его окружением. Маяковка реально, без преувеличения объединяла всех. Все пути-дороги по подпольной Москве с ее салонами, кухнями и мастерскими начинались от Маяковки. Даже если не читали стихи, все равно приходили, выпивали и шли к кому-нибудь в гости – у кого было свободно. И там уже читали. Моим другом на долгие годы стал Мишка Каплан – гениальный поэт и неуемный выдумщик. Он не уставал фонтанировать новыми идеями. Его фантазия не иссякала. Он каждый день баловал меня разными историями.

Дело в том, что в те годы все гениальные люди жили в самом центре Москвы – в переполненных коммуналках. Еще никого не расселяли по отдельным квартирам на далеких окраинах. Поэтому было удобно встречаться и общаться. Так получилось, что почти все лидеры Маяковки жили в районе Тверского бульвара и Никитских ворот. В том числе и Володя Буковский. Представляете, как было весело. Мы часто ходили толпой, распивая на лавочках портвейн, и много-много говорили. Ведь у каждого в голове скопилось столько интересного, что такой груз было невозможно носить в себе. Все трещали без умолку, перебивая друг друга.

Мы сидим с Капланом на лавочке возле памятника Тимирязеву (Мишель жил рядом – в Хлебном). Мой друг с жаром посвящает меня в историю взаимоотношений Пастернака и Сталина. Речь зашла о мистических свойствах поэзии. О неожиданных озарениях.О том, как текст способен стать для автора оберегом. Оказывается, Пастернаку было видение. Он наяву увидел, как Сталин собственноручно застрелил свою жену Аллилуеву. И когда Пастернак почувствовал, что над ним сгущаются тучи и его могут арестовать, то сел и записал свое видение. Никого не будет в доме, кроме сумерек. Один зимний день в сквозном проеме незадернутых гардин. «Все так и было, – рассказывает Мишка. – Ночь. Сталин стоит у окна и вспоминает, как он убил жену. Вокруг ни души. Только белых мокрых комьев быстрый промельк маховой. Только крыши, снег, и кроме крыш и снега – никого. Сталина мучит совесть. Ведь сегодня ровно год, как случилось непоправимое. И опять зачертит иней, и опять завертит мной прошлогоднее унынье и дела зимы иной. Была такая же зимняя ночь. И опять кольнут доныне не отпущенной виной, и окно по крестовине сдавит голод дровяной. И тут начинается главное. Но нежданно по портьере пробежит вторженья дрожь. Тишину шагами меря, ты, как будущность, войдешь. Знаешь, как Сталин убил Аллилуеву? Они поссорились. Он ее ударил по лицу. Она убежала в другую комнату. Спряталась там. И вдруг услышала, что Сталин идет по коридору к ней. Она его жутко боялась – думала, что он будет ее бить. Поэтому спряталась за штору. Сталин вошел – и тут штора зашевелилась. Сталин решил, что там кто-то прячется. Он ведь смертельно боялся покушений. Поэтому на всякий случай вынул из кобуры пистолет, который всегда носил с собой, и стал палить по шевелящейся портьере, за которой явно кто-то стоял. Когда он понял, что застрелил собственную жену, то сильно расстроился. Он ведь не хотел ее убивать. Пастернак записал свое видение и включил в очередной сборник. А Сталин читал всю поэзию, которую издавали. Когда он прочел про портьеру, то понял, что Пастернак наделен даром ясновидения. Слишком точно он воспроизвел детали, а главное – передал скорбь, отчаяние и угрызения совести по поводу ужасного поступка. И тогда Сталин сказал: «Великий поэт. Его не трогать – что бы он ни написал».

Вот опять вышел за рамки.

22 октября