К культурным событиям времен оттепели мы еще не раз вернемся. Сейчас лучше рассказать, как я познакомился с Юрием Витальевичем Мамлеевым.  Опять будет перебор с объемом – ну да что поделаешь.

Дело было в самом конце 1963 года. Я работал подсобным рабочим в наборном цеху комбината «Правда» и учился в экстернате при школе рабочей молодежи номер 67. Она располагалась в левом крыле клубного здания «Правды». Вход был с 5-й улицы Ямского поля, где чуть повыше находилась моя бывшая 210-я школа, которую я покинул в 1961 году.

Как-то Лёня Талочкин сказал мне, что в Москве появился советский Кафка. Писатель, который читает по вечерам в разных домах и салонах свои произведения – и публика падает в обморок. Кафку у нас тогда еще не издавали, но я прочел в самиздате «Превращение» (перевод, который позже вошел в первую изданную книгу) и еще, как и многие, узнал, что на Западе есть три писателя, которые считаются самыми крутыми – Кафка, Джойс и Пруст. Понятно, что все ждали, когда их наконец напечатают в СССР, но мне было не до того, что происходит вне Москвы. У меня тут впечатлений хватало. Уж слишком насыщенной и яростной жизнью я жил. «Превращение» меня не особо удивило. Типа очередной сюр. Как тогда было принято говорить, мне сны интересней снятся.

В один прекрасный день Лёня позвонил и сказал, что одна приятельница Бори Козлова по его прошлой работе на телевидении приглашает нас всех на чтение Мамлеева. Но тот вечер у меня складывался не просто. Я во что бы то ни стало должен был посетить планетарий. Дело в том, что в учебную программу экстерната входил курс астрономии. Но училка не провела с нами ни одного урока. Зато сказала. Ребята, я вас от астрономии на свой страх и риск освободила, но вы уж меня не подведите – дайте честное слово, что придете такого-то числа в планетарий на лекцию. И я вам всем поставлю пятерки. Только за то, что вы пришли. Ну как тут было не прийти.

В планетарий я поехал с подружкой, с которой учился в экстернате. Ее звали Ира Воробьева. Мы друг другу нравились, общались, но между нами ничего не было. Вообще-то у меня с девушками особых проблем не возникало – девчонок в типографии и во дворе было навалом. От пэтэушниц до линотиписток. При «Правде» было большое ПТУ, где готовили полиграфистов. Но мы с Ирой боялись сойтись поближе, потому что она была как-то повязана с уголовным миром, и однажды, когда я сидел у нее в гостях и обдумывал, с чего бы начать ритуал соблазнения, к ней вломился какой-то мрачный и грозный амбал, который первым делом поднес к моему носу кулак и сказал, что если он узнает, что мы согрешили, то можем прощаться с жизнью. Испуганная Ирка тут же вывела меня в прихожую, сказала что-то вроде видишь в каких условиях приходится существовать и выпроводила меня за дверь. Откровенно говоря, я совсем не расстроился – скорее обрадовался, что легко отделался. Тем более, что Ирка мне не шибко нравилась – она казалась мне простоватой. Но тогда считалось, что чем больше девушек соблазнил, тем ты круче. Вот мы и соблазняли всех подряд на всякий случай.

С Иркой мы продолжали друг другу симпатизировать, и поскольку ей тоже пришлось тащиться в планетарий, то я ее пригласил заодно и на Мамлеева. По дороге мы с ней купили две бутылки портвейна (подчеркиваю – портвейна, а не бормотухи). Потому что приходить на вечерком почитаем с пустыми руками было неприлично и совсем уж отстойно. Я как-никак все-таки получал зарплату, поэтому две бутылки более-менее приличного напитка мог себе позволить.

Мы с Иркой решили, что когда потушат свет, мы сползем вниз, встанем на четвереньки, доползем до выхода и улизнем. А иначе мы пропустим чтение. К тому же еще надо было доехать. Время поджимало. Наконец свет погас. Ирка зашипела, чтобы я быстрее открывал портвейн, а то ей не терпится. Я открыл. Мы кое-как распили из горла бутылку, сползли, на карачках доползли до выхода. Никто ничего не заметил. Сели в троллейбус и покатили к метро Парк Культуры, потому что дама жила в большом кирпичном доме на территории Зачатьевского монастыря, который тогда стоял в руинах. Адрес у меня был записан.

По дороге Ирка требовала, чтобы я распечатал вторую бутылку, но я не мог ударить в грязь лицом перед своими старшими наставниками и категорически сопротивлялся.

Наконец мы приехали. Хозяйка была как две капли воды похожа на Галину Волчек. Прямо один в один. Жила одна в комнате в коммуналке. Когда-то Боря Козлов работал на телевидении, а она была помощником режиссера. За уютным столом с чашками и рюмками сидели – хозяйка, Козлов, Талочкин, какой-то молодой человек в черном костюме и черной рубашке, Лорик (она тогда была Бугаян – по первому мужу) и Юрочка. Кроме Талочкина и Козлова я понятное дело никого не знал. Мы присоединились, поставили на стол бутылку и вместе со всеми пригубили. Козлов меня представил. Мол, Игорь Дудинский, юное дарование, талант во всех отношениях, свой человек, просим любить и жаловать. Оказывается, ждали только нас и не начинали.

Обычно на таких вечерних чтениях по сложившейся московской традиции кто-то должен был исполнить роль разогревающего. Приглашали кого-то из начинающих и менее именитого. В тот вечер первым должен был читать молодой человек в черном. Он взял рукопись и начал. Речь шла о персонаже, который назывался человек, вырезанный из газеты. Написано было, само собой, под Хемингуэя. Я со всем согласен, сказал человек, вырезанный из газеты. Я всегда говорю только правду, сказал человек, вырезанный из газеты. Я не хочу, чтобы у меня были неприятности, сказал человек, вырезанный из газеты. Позже мы с молодым человеком не раз пересекались и немного общались. Его звали Веня Мошкин. Он всегда был грустным и придавленным жизнью. Его судьба сложилась печально. Он, будучи романтиком, завербовался на строительство БАМа и там, в тайге его съели дикие звери. Во всяком случае так мне рассказали общие знакомые.

Читал Веня Мошкин минут сорок. Попытался было продолжить, но Лорик властным и хорошо поставленным голосом стала его отчитывать. Мол, как ему не стыдно занимать внимание столь высоких господ чтением произведений, которые можно запросто предложить в какой-нибудь литературный журнал и там напечатать. Автор попытался возразить, что, мол, относил – не берут. На что Лорик категорично заявила, что значит не туда относили и не так предлагали. Словом, дала понять, что время Вени Мошкина истекло. «Все, давай, папуля, начинай. Покажи молодому человеку как надо писать», – обратилась она к Мамлееву.

Юрочка, слегка похихикивая, достал толстую общую тетрадь в коленкоровом переплете, открыл и начал: Дневник молодого человека. Это был молодой человек лет двадцати пяти, уже окончивший институт и работавший в проектном бюро. Но вид он имел пугающе-дегенеративный. Впрочем, заметно это было только нервным, повышенно-чутким людям, а большинство считало его своим. Для первых он скорее даже походил на галлюцинацию. Но галлюцинацию злостную, с ощеренными зубками, и упорно не исчезающую. Бледностью лица он походил на поэта, но глазки его были воспалены злобою и как бы вздрагивали от катаклизма блуждающего, судорожного воображения. Ручки он все время складывал на животике. Так и ходил бочком, прячась в свою дрожь и тихость. Иной раз очень ласковый бывал, но после приветливого слова часто вдруг хохотал.

Юра прочел рассказов десять. Упырь-психопат. Письма к Кате. Полет. Хозяин своего горла. Смерть эротомана. Что-то еще. Все слушали, затаив дыхание. Переглядывались, делая страшные глаза – мол, что-то запредельное. И действительно – такого еще никто и никогда не слышал. Я понял только одно – что вся мировая литература для меня кончилась раз и навсегда, мое сознание перескочило на несколько этажей выше, и отныне меня сможет удовлетворить только вот такой уровень. Не ниже. А такого уровня, понятно, нет и еще долго не будет.

После чтения говорили мало. Слишком все были раздавлены грандиозностью того, что обрушилось на мозги и психику. Козлов дергался, пытался что-то сформулировать и злился на себя, что не может найти подходящих слов. Все было слишком ново и неожиданно. Кричал, что теперь пусть все они пойдут и удавятся, потому что самоубийство для них – единственный способ приобщиться к мировому духу. Они ведь теперь не имеют право жить на одной планете с нами.

Вокруг были сугробы. Но было тепло. Все шли без шапок и расстегнутые. Я был в ауте. Молча переваривал услышанное. Не заметил, как оказались на Бульварном кольце и пошли в сторону Пушкинской. Козлов кричал, что такое человек написать не в состоянии. Что все продиктовано свыше – как пророчество. И что апокалипсис давно совершился – просто мы его не заметили. А Мамлеев всего лишь записал последнее Откровение, которое нужно мгновенно включить в Новый Завет и отныне только так Его издавать.

На Пушкинской надо было расставаться, потому что иначе закрылось бы метро. Юра с Лориком пошли на Южинский. Козлов к себе на Настасьинский. С Талочкиным нам было немного по пути. Мы с Иркой ехали к себе на улицу Правды (она жила через два дома от меня), а Лёня жил в деревянном бараке на Втором Щемиловском – возле Новослободской.

На прощание мы с Лориком обменялись телефонами, и она пригласила меня звонить и заходить в гости.

В тот вечер все мои рефлексии закончились – я вдруг отчетливо почувствовал, что моя жизнь окончательно вошла в колею, с которой мне уже не суждено сойти до конца своих дней.

До завтра, друзья.

Понравилась запись? Поделитесь ей в социальных сетях: