Впервые напечатано в альбоме-монографии «Ай-яй-яй», 2016 год

 Вскоре после разгрома Хрущевым знаменитой мосховской выставки в Манеже (1962 год) одна из ее участниц – художница Гаяна Каждан записала в дневнике: «Мы – не авангардисты, потому что не свободны. Сами себя загнали в бесконечный тупик экспериментирования, которое превратилось для нас в догму. Настоящие авангардисты придут еще не скоро – наверное, через несколько поколений, когда художники перестанут быть рабами школ, течений и направлений». Сегодня слова едва ли не самой верной и последовательной представительницы белютинской команды воспринимаются более чем актуально. Налицо все признаки освобождения художника из-под диктата 1) коммерции и – как следствие – 2) общепринятых представлений о таких категориях, как мастерство, новаторство, качество и так далее. Перемены начались с кризиса, когда как ни старайся угодить – все равно не оценят. То есть не купят. На излишества, и в первую очередь на искусство, даже у состоятельных господ лишних денег уже нет – и вряд ли они появятся в обозримом будущем. А потому беззастенчивая эксплуатация определенного набора приемов и тем, которые еще вчера считались твоим фирменным стилем, пользовались успехом и гарантировали неплохой доход, потеряла всякий смысл. Больше не надо притворяться великими мастерами. Нет стимула. Может, пора начинать писать как подсказывает душа, без оглядки на чье-то мнение? Так на наших глазах начинает рушиться авторитет Искусства, его «высокое предназначение».

А ведь всего каких-нибудь несколько лет назад искусствоведы с упоением гадали, что же придет на смену постмодернизму, который специалисты единодушно и безоговорочно сочли высшим итогом, вершиной эволюции. Увы, с их точки зрения, ничего, что можно было обсуждать всерьез, так и не появилось.

Вместе с тем у продвинутой части культурологического сообщества есть стойкое ощущение, что как производителям, так и потребителям духовных ценностей смертельно надоело забавляться бесконечными играми, стебом, деконструкциями классики и деидеологизацией исторического наследия. Все успели истосковаться по созидательной жизни, которая, пока подстраивались под модные тренды, отошла даже не на второй, а на какой-то десятый план. Появилась острая потребность в создании и обустройстве собственной территории – максимально комфортной (причем во всех аспектах – от политического до эстетического) для конкретного индивида и его близкого окружения, и куда запрещен вход всем, кто пытается нарушить хозяйский покой очередными псевдоинтеллектуальными заморочками. Нонреализм Евгении Васильевой как раз и стал первой (причем, судя по реакции общественности, более чем действенной) попыткой наметить тот оптимальный вектор, который указывает, где именно следует искать пространство абсолютной свободы – в первую очередь от условностей и предрассудков, связанных с общепринятыми представлениями.

Собственно, Евгения Васильева оказалась в центре внимания современников и соотечественников с первых же своих художественных опытов. Как и все по-настоящему новое, ее работы вызвали изрядный переполох. Не было такого СМИ, где бы ни обсуждали очередную выставку, сборник стихов, музыкальный клип или альбом репродукций. Казалось бы, сравнительно недавно, всего чуть ли не год назад вышло целых два – «Рождение Евы» и «Сильные чувства». У большинства критиков сложилось впечатление, что автор сказала в них все, что хотела, полностью израсходовав отпущенный ей потенциал. Дальше, мол, как обычно происходит с самоучками-дилетантами, нас ждет сплошное самоцитирование и повторение пройденного. Диссонансом в дружном хоре прозвучали слова некоторых известных искусствоведов: «Колоссальный запас нерастраченной энергии заставляет художника творить днем и ночью. Евгения Васильева пьет из внезапно открывшегося ей источника жадно – словно опасаясь, что его перекроют. Для нее не существует преград. Нет ни одной «проходной» работы – о каждой есть что сказать» (Надежда Мусянкова). «Сегодня в искусстве происходит смена приоритетов. На первый план выходит фактор стихии – дерзость и независимость личного высказывания автора. Феномен Евгении Васильевой можно считать предисловием к новой русской культуре, началом ее перехода на более высокий виток развития» (Лев Дьяконицын). А посещавшие васильевские экспозиции европейские художники и арт-критики с нескрываемым восхищением проводили аналогию с первыми модернистами – в том смысле, что амбициозная москвичка так же, как и ее великие предшественники, пытается вывести современное искусство из бесконечного тупика, в который оно само себя загнало. Они тонко подметили, что возмутительница спокойствия обратилась именно к архетипическим принципам, тем самым демонстрируя желание начать собственное мифотворчество с нуля.

И вот появляются новые монографии Евгении Васильевой – «Нонреализм», «Катя и Женя» (совместно с Катей Медведевой), «Ай-яй-яй», «Энциклопедия нонреализма». Все они убедительно подтверждают правоту тех, кто разглядел в художнике мессианское начало. Масштабность замысла очередной серии альбомов превращает издания в своего рода манифесты, цель которых – избавить от комплекса неполноценности будущих коллег и единомышленников и тем самым развязать им руки. Знакомясь с репродукциями, поневоле переносишься в детство, вспоминаешь коврик, который висел над твоей кроваткой. На нем изображен старинный замок с прудом, в котором плавают лебеди. Иногда их дополняют русалки. Именно с такого сюжета для каждого ребенка, едва начавшего соображать, начинается искусство. И как бы ни сложилась дальнейшая судьба человека, первая встреча с прекрасным, которое будет ассоциироваться в его памяти с неслыханной простотой, очарует его на всю оставшуюся жизнь. А теперь подумайте. Разве тот, кто осчастливил нас самым трогательным, душевным и сентиментальным воспоминанием, может быть «нехудожником» – а ведь именно такой негативный и полный презрения ярлык повесили бы сегодня «искусствоведы» на создателя коврика над детской кроваткой.

Евгения Васильева наглядно подтверждает сказанное собственными интерпретациями шедевров русской и зарубежной живописи. «Рождение Венеры», «Девушка с жемчужной сережкой», «Свобода на баррикадах», «Бурлаки на Волге», «Крик», «Впечатление. Восходящее солнце», «Обнаженная, зеленые листья и бюст» и еще много чего в авторском преломлении призвано доказать, что человек обретает право брать в руки кисти только когда в ответ на вопли типа ай-яй-яй, как не стыдно он как ни в чем не бывало продолжает рисовать русалок и лебедей – просто потому, что он в данный момент так хочет или считает нужным. Экспериментирование с классикой необходимо Евгении Васильевой, чтобы вернуться к истокам, очистить сюжет от поздних наслоений и показать его первозданную основу, еще не опутанную паутиной причинно-следственных связей – ведь чем древнее икона, тем больше в ней первозданной энергии творения.

Евгения Васильева пришла к нонреализму через осмысление свободы – как единственной благодатной субстанции, дарующей возможность поставить первую точку отсчета среди бесконечной бездны потенциального. Как известно, художник – явление парадоксальное. Начав что-то создавать даже будучи стопроцентно свободным (в идеале), он тем самым предает идею свободы и становится пленником собственного воображения. А дальше начинается кошмар. Приходит признание, появляются ученики, возникают школы, высасываются из пальца диссертации – и все заканчивается тотальным зомбированием широких народных масс. Как известно, рыба пребывает в свободном плавании, пока не попадется на крючок или не окажется в желудке своего более крупного сородича. Увы, у искусства как сферы деятельности репутация хуже некуда – целые поколения авторов рождаются, уже находясь в чьей-то пищеварительной системе. Там они проводят всю жизнь и в конце концов умирают, даже не подозревая о прелестях свободной жизни.

Когда года два назад Евгения Васильева начала писать «неправильные» картины, которые тут же вызвали нешуточный интерес публики, поклонники «правильного» искусства оказались в затруднительном положении. Не в силах ответить на брошенный вызов, они предпочли отработанную за века тактику тотального, голословного и бездоказательного охаивания. Ситуация осложнялась тем, что дерзкая дама задела за живое решительно всех – причем находящихся по обе стороны баррикад. И реалистов, и авангардистов. Для нее оба лагеря были одинаковыми на вкус. И там, и там помещения давно не проветривали, и атмосфера успела основательно протухнуть. Собственно, по большому счету все давно поняли, что спасти загнанное в прокрустово ложе догматов и круговой поруки искусство способен только свежий воздух свободы – ну и еще само собой любви к своему делу. Но одно дело понимать, и совсем другое – нарушить корпоративную солидарность, вызвав на себя огонь изо всех орудий. Неспроста в России вот уже в течение нескольких десятилетий не появлялось автора, который подвергся бы столь активному и единодушному осуждению.

Альбом, который вы держите в руках, продолжает раскрывать философию нонреализма и тем самым отражает очередной этап в творчестве Евгении Васильевой – куда более «зрелый» и актуальный, чем предыдущий. Остался далеко позади период поиска. Автор до конца осознала свою задачу, что позволяет ей четче формулировать высказывания. Изображение стало гораздо информативнее. Каждая ипостась (цвет, линия, сюжет) активно, с нескрываемым восторгом и упоением работает на общий замысел (о, как правы те, кто отмечают особую искренность, трогательность и лиричность художника). Если в начале своего творческого пути Евгения Васильева только обозначила проблему, то сегодня она показывает способ ее решения. По мнению художника, болевые точки следует искать в местах наибольшего раздражения. Именно туда должен устремиться добрый волшебник, чтобы с помощью белой магии нейтрализовать черные чары непонимания, расколдовав и зрителя, и коллег по цеху.

Чистота эксперимента предполагает отсутствие ассоциаций. Поэтому никаких «земных» аналогий – только фрагменты и отблески неугасимого, небесного света.  Евгения Васильева считает одной из важнейших составляющих нонреализма работу со стерильными субстанциями – своего рода воспоминаниями души. Поневоле вспоминается знаменитый диалог двух античных философов. Платон утверждал, что появлению на свет чаши и стола предшествовали идеи «чашности» и «стольности». На что Диоген заметил, что чаша и стол – вот они, перед нами. А где же их идеи? Тогда Платон объяснил коллеге, что увидеть предмет может каждый – с помощью глаз и зрения. И тут не требуется никаких духовных усилий. А вот «увидеть» идеи дано не каждому, а лишь людям, наделенным высоким разумом и тонкой интуицией. То есть тем, кому адресует свои поиски Евгения Васильева. И чем дальше ее работы отходят от общепринятых критериев, тем ближе они к тем самым прообразам, от которых, как от печки, рано или поздно приходится танцевать первооткрывателям. Ведь при диктатуре здравого смысла ни одно событие не происходит без причины. А по-настоящему свободный художник может начинать логическую цепочку с чего угодно, создавая собственные законы.

«Музеи давно превратились в кладбища. Старое искусство умерло и ничему не может научить, а появится ли новое – зависит только от нас, – размышляла в 20-е годы известный футурист Вера Пестель. – Будущее для художника возможно только при полной независимости и безграничной прихотливости личности, но мне все что-то постоянно навязывают. Мысленно пытаюсь забыть все увиденное за день, чтобы не быть похожей ни на кого. Но вокруг столько всего яркого и боевого, что поневоле начинаешь подражать и злиться на себя. Как вырваться из замкнутого круга?»

Как видим, всем великим реформаторам рано или поздно приходится задавать себе примерно одни и те же вопросы.