Моисей Фейгин задержался на земле, чтобы мы не забывали об эталонах высокого авангарда. Он был одним из творцов нового, революционного искусства, золотого века русского авангарда. И уже на склоне лет, в другую эпоху, он стал посланником прошлого – последним хранителем традиции.

Впервые напечатано в каталоге персональной юбилейной выставки «Неистовый Орфей», посвященной 110-летию со дня рождения художника, в галерее ArtStory

Как известно, в России нужно жить долго. По нескольким причинам. Прежде всего, чтобы доказать свою правоту и победить конкурентов и недоброжелателей. Не секрет, что для России во все эпохи характерно настороженное отношение к культуре – причем со стороны и властей, и общества. Поэтому русский художник (имеется в виду истинный художник, а не идеологический функционер-приспособленец) вынужден или маскироваться, пряча свой кукиш в кармане, или скрываться в андеграунде. И только спустя десятилетия, при очередной смене эпохи,у строптивого автора появляется шанс на официальное признание.

В России нужно жить долго еще и для того, чтобы оставить собственный след в вечности. Для такого подвига среднестатистической жизни сегодня маловато – слишком много соблазнов и конкурентов. Первые то и дело отвлекают от цели, а вторые отнимают все силы, вынуждая состязаться с ними в мастерстве. На своем сотом дне рождения художник Моисей Фейгин признался журналистам, что два десятилетия его жизни ушло на то, чтобы освободиться от влияния учителей, и еще шесть – чтобы достичь просветления.

Ему дважды исторически повезло. Точнее, повезло в квадрате. Судьба забросила его в самое пекло золотого века русского авангарда, сделала свидетелем и участником исторических преобразований всемирного масштаба, одним из творцов нового, революционного искусства. Но свою главную миссию Моисей Фейгин выполнил гораздо позже. Уже на склоне лет и совсем в другую эпоху он стал посланником (или полпредом) прошлого в будущем, последним хранителем священной традиции, которую он пронес сквозь тернии и страсти ХХ века и, как эстафету, передал впавшим в грех вероотступничества потомкам – чтобы помнили о своих истоках и были достойны высокого предназначения.

Когда весной 2007 года в ЦДХ открылась персональная выставка «одного из вхутемасовцев», публика отнеслась к ней, как к очередному мероприятию по пропаганде «культурного наследия». Ну выставка и выставка – нас приучили, что в 20-е годы гениями были все. Известие о том, что взрывные, неистовые композиции, оказывается, вовсе не извлечены из запасников, куда их упрятали в 30-е годы, а написаны в наши дни, а многие так вообще буквально на днях, повергло в шок даже профессиональных завсегдатаев вернисажей.

Возникло ощущение, что время повернуло вспять. Небожители снова сошли на землю. Молодое поколение арт-критиков бросилось выяснять сведения об авторе. Оказалось, что в свои сто четыре старик еще вполне себе бодр, в здравом уме, занимает мастерскую Дома художников на Вавилова, пашет, как папа Карло, умудряясь заполнять по несколько холстов в день, философствует, охотно принимает гостей, учит искусствоведов уму-разуму, показывает работы. Воистину Россия – страна чудес.

•

Последние да будут первыми. По происхождению Моисей Фейгин – типичный человек предместья с само собой подразумевающимся мелкобуржуазным будущим (мелкобуржуазнее некуда). Его отец и мать – из «мелких лавочников» местечка Речица, что в часе езды на электричке от Гомеля. Александр и Циля Фейгины бились рыбой о лед, делая все возможное и невозможное, чтобы жить «как солидные господа». Москва была недосягаемой мечтой (черта оседлости). Поэтому обосновались в ближайшем центре цивилизации – Варшаве, где на свет один за другим появились трое мальчиков. Первенец Моня 1903 года рождения был обязан получить «приличное» образование. По правилам, за год одна гимназия по результатам вступительных экзаменов имела право принять на учебу всего пять евреев. Конкурс был фантастический. Первая попытка окончилась неудачей. Через год практичный отец подал заявления сразу в четыре учебных заведения. Поскольку экзамены были в один и тот же день, наняли лихача, на котором успели объехать три гимназии. В каждой Моня без запинки ответил на все вопросы. Папу предупредили, что еврейские дети слишком умные, поэтому вопрос о зачислении придется решать с помощью жребия.

Спустя несколько волнительных дней пришел положительный ответ из Третьей варшавской гимназии. Но начать учебу не удалось. Грянула Первая мировая. Дом, где жила семья, разбомбили. Варшаву заняли немцы. Пока гимназию эвакуировали в Москву, где она стала Тринадцатой московской, Моня кочевал между двумя тетками – одной в Черниговской губернии и другой в Речице. Наконец вся семья собралась в Москве, в Марьиной Роще. Моня начал учиться. В свободное время мальчику нравилось бродить по территории Кремля, подниматься на Ивана Великого и звонить в колокол, который приходилось раскачивать целый час, чтобы он издал первый звук. К тому времени гениальный ребенок уже не расставался с этюдником.

Страсть к рисованию проснулась в нем в раннем детстве. Фейгин взял в руку карандаш раньше, чем научился говорить. Старался запечатлеть все, что было перед глазами. Сыграло роль желание вырваться из провинциальной среды обитания. На варшавских улицах мальчик не раз встречал художников, одетых по богемной моде, и их коллективный образ ассоциировался со свободой от многочисленных запретов. Однажды ради любопытства Моня заглянул в мастерскую обосновавшегося в польской столице итальянского художника. Тот зарабатывал уроками для местных юных дарований. Отец к увлечению ребенка отнесся доброжелательно, не сомневаясь, что, повзрослев, наследник выберет более хлебную профессию. Не удивительно, что в Москве Моисей постепенно обзавелся знакомствами в среде художников, к которым стал заходить после гимназии. Одним из «учебных заведений» для 13-летнего мальчишки стала студия Менжинского (к сожалению, сегодня про художника ничего кроме фамилии неизвестно).

Революционные события 1917-го начались с пожаров. Окрестные дома то и дело охватывало пламя. За окнами стреляли. Взрослые испуганно перешептывались и старались не выходить на улицу. Занятия отменили (Моисей уже учился в 117-й школе второй ступени). Однажды мальчик решил выяснить, что происходит. Они с младшим братом пешком направились к центру города. На улицах не было ни души. Преодолевая страх, дошли до Цветного. Старались держаться ближе к стенам домов. Внезапно со стороны Неглинной выехали грузовики с солдатами и матросами. На Трубной начался настоящий бой – подъехавшие пытались взять штурмом городской Дом крестьянина. Пацаны предпочли рвануть прочь от греха подальше.

Атмосфера всеобщей ломки устоев неизбежно привела начинающего художника Моисея Фейгина к авангарду. Юноша сразу понял, что о происходящем вокруг невозможно рассказать с помощью привычных выразительных средств. Сформированный классическим культурным наследием реализм должен уступить место более актуальному языку. Спустя годы впечатления детства отозвались в сюжетах зрелого Фейгина парадоксальным симбиозом трагедии и клоунады, бесконечного сострадания к героям-одиночкам и язвительного гротеска. В его интерпретации реальность, в которую человечество брошено по неизвестно чьей прихоти, жестока и недоброжелательна, изломана, исковеркана и одновременно зыбка, призрачна, эфемерна и комична. Из глубины холстов доносится невинный младенческий смех, который, если вслушаться, оказывается ехидным хохотом паяца. Маэстро обожал абсурд – как способ исчерпать ситуацию, покончив с определенным отрезком жизни и истории.

•

Отец предложил поступить на биофак МГУ. Правда, послушный сын продержался в чуждой среде «естественников» всего семестр, после чего подал заявление во Вхутемас – легендарную экспериментальную площадку нового искусства. Зачислили на испытательное отделение. Наступил нэп. Смирившийся с упрямством сына отец открыл частную торговлю, так что средств на учебу хватало. Группой будущих творцов пролетарского искусства руководили Михаил Шемякин и Анатолий Григорьев. За год они должны были выявить склонности студентов. На живописное отделение был самый большой конкурс. Туда отбирали только гениев. Не удивительно, что Фейгина направили в мастерскую Ильи Машкова и Александра Осмеркина. Пришлось разрываться между замшелыми реалистами-консерваторами (во Вхутемасе таковыми считались основоположники сезаннизма) и отмороженными новаторами вроде Казимира Малевича и Любови Поповой, посвящавших слушателей в тайны беспредметного супрематизма и прочих «экспериментальных» течений. Фейгин был в восторге от тех и других, стараясь найти золотую середину. Параллельно шлифовал академический рисунок у Сергея Герасимова. С тех пор маэстро вплоть до самой смерти ни разу не изменил ежедневным «штудиям», и в 103 года продолжая вглядываться в натуру с той же неистовостью, что и в молодости. Причем большинство рисунков и набросков становились эскизами для более масштабных работ маслом.

Во Вхутемасе Фейгин жадно впитывал изобразительную культуру, которую несли в себе ведущие мастера того вмени – создатели высокого авангарда. Постепенно место основного властителя дум занял Осмеркин. В первую очередь благодаря дару педагога – умению разбудить творческий потенциал ученика, спровоцировать его на поиск новых выразительных средств, языка, парадоксальных решений, казалось бы, знакомой задачи. Фейгин до конца своих дней оставался верен завету любимого учителя, который главным критерием оценки считал живописную плотность («Берите пример с египетских пирамид – чтобы между блоками невозможно было просунуть лезвие ножа!») и сравнивал картину с готовым в любую минуту взорваться баллоном со сжатым воздухом. До конца жизни обоих мастеров связывала больше, чем дружба. Они считали себя родственниками. Когда Осмеркин загуливал, его жена строго наказывала Фейгину: «Моня, ты отвечаешь за Сашу головой!»

Наивно думать, что Вхутемас состоял из одних новаторов-бессеребренников. Попадалось немало карьеристов-приспособленцев, которые время от времени пытались свести счеты с более успешными коллегами. Однажды партийная ячейка вуза уволила Машкова – «за пропаганду буржуазного искусства». Многие возмутились, но открыто протестовать не решались. Фейгин оказался единственным, кто сагитировал однокурсников написать письмо – мол, Машкова оклеветали, но на самом деле он советский художник и прекрасный педагог – и отправился в Наркомпрос к Луначарскому. Вождь отсутствовал. Тогда Моисей оставил письмо секретарше. Когда он снова пришел в приемную наркома, ему сказали, что на письме уже стоит резолюция Луначарского: «Восстановить».

Инициатива настырного студента увенчалась успехом. Фейгин передал документ руководству Вхутемаса, и Машкова восстановили. Однако из-за патологической скромности Фейгина Машков так никогда и не узнал, кому обязан своим спасением.

Вхутемас сыграл в биографии Фейгина ключевую, судьбоносную роль. Художник приобщился к элите нового искусства, вошел в круг лучших художников эпохи – пусть поначалу не на равных, но как верный последователь. Узнал о современных школах, течениях и направлениях. Научился отличать гениальное от добротного и отстаивать свои принципы. Словом, стал частью той бушующей огнедышащей плазмы, из которой, как протуберанцы, вырывались имена, идеи, концепции, превращавшие унылые обывательские будни во всемирный футуристический праздник.

•

Называть Фейгина участником «Бубнового валета» не совсем корректно. К 20-м годам никакого объединения уже не было. Во Вхутемасе преподавали бывшие члены группы. В то время Фейгин находился под влиянием Осмеркина и поступал так, как советовал наставник. Куда иголка – туда и нитка. Осмеркину нравилось выставляться с группой «Бытие», которую основали вхутемасовцы, провозгласившие себя идейными последователями бубновых валетов, и он заодно вывешивал своих учеников. Но в самом «Бытии» ни Осмеркин, ни Фейгин официально не состояли – хотя с участниками группы их связывала общность эстетических принципов.

Сегодня трудно понять, что стало причиной вспыхнувших среди участников «Бытия» разногласий. Казалось бы, способностью и талантом Господь Бог никого из них не обидел, к тому же все были крещены под созвездием Сезанна. Тем не менее в один прекрасный день вчерашним единомышленникам стало тесно в одном выставочном помещении. Среди современных искусствоведов принято объяснять конфликт тем, что Осмеркин, с точки зрения бывших соратников по борьбе, впал в ересь и начал дрейфовать в сторону более «реального» реализма, в то время как Кончаловский и Куприн, пытаясь доказать, что они святее папы римского, готовы были взойти на эшафот во имя чистоты сезаннизма.

В конце концов Осмеркин объявил о создании «своего» объединения, провозгласив себя его единоличным хозяином. Свое детище мэтр назвал «Крыло». Новая творческая лаборатория позволила Фейгину выйти из-под опеки бубновых валетов и вхутемасовцев и задышать полной грудью. Благо Осмеркин никогда не гнобил своих воспитанников, не загонял их в жесткие рамки и не заставлял писать «под Осмеркина».

•

Тем временем аппетиты большевистского руководства росли. Вожди никогда не скрывали свою цель – поставить художника под контроль партийной идеологии, соединить искусство и пропаганду. В качестве пробного камня по инициативе Луначарского открыли Государственную академию художественных наук (ГАХН). В уставе обозначили цель – «всестороннее научное исследование вопросов искусства и художественной культуры». При НИИ создали первоначальный вариант МОСХа – Общество московских художников (ОМХ) со своими художественно-производственными мастерскими. В ОМХ предложили вступить всем, кто нуждается в постоянном заработке. В результате все разбежавшиеся гении снова встретились под одной крышей.

ОМХ худо-бедно помог решить финансовые проблемы. К сожалению, значительная часть времени уходила не на творчество, а на оформление – клубов, дворцов культуры, цехов, здравниц, стадионов. Преобладала техника «сухой кисти». Приходилось писать бесконечные портреты наркомов, плакаты, открытки, панно, декорации, праздничные композиции. Фейгину нравилось ездить в командировки по стране. Одновременно участвовал в передвижных выставках Общества, где соседствовал с ведущим мастерами. Время от времени случались закупки.

Он пришелся ко двору во Всероссийском кооперативном союзе работников изобразительного искусства. Всекохудожник был задуман как общественная альтернатива «государственному» ОМХ. Кооператив вел активную выставочную деятельность – в том числе пропагандировал советское искусство за границей (работы Фейгина отобрали для нью-йоркской выставки участников объединения). В клубе фабрики «Рот Фронт» Всекохудожник показал одну за другой десять персональных экспозиций – в том числе Фейгина. Из той серии сохранилось всего одно полотно художника – «Снятие повешенного». Оно выполнено в духе модного в то время romantisme noir. В зимнем лесу какие-то люди в тулупах и с винтовками снимают с дерева повесившегося молодого человека с лицом брата Георгия. Кураторы порекомендовали придать картине идеологическую окраску. Фейгину ничего не оставалось, как объяснить, что красноармейцы извлекают из петли своего товарища, повешенного врагами народа.

Итогом бурных 20-х стало приглашение от Третьяковской галереи участвовать в выставке «К 14-летию Советской власти». По ее результатам Фейгина в числе первых удостоенных высокой чести приняли в новорожденный МОСХ, призванный, по замыслу партийного руководства, в одночасье ликвидировать все остальные объединения художников – в том числе ОМХ и Всекохудожник.

Однако роман с большим искусством пришлось отложить до лучших времен. По закону выпускникам вузов полагалось год отслужить в Красной армии. Фейгина отправили в Тамбов – в кавалерийскую дивизию. Он, ни разу не сидевший седле, оказался среди бывалых наездников – казаков. Выручили былые занятия гимнастикой. Подсмотрев, как профессионалы управляются с лошадьми, он точь-в-точь повторил их движения – да так, что командир не понял, что перед ним – новичок. Впрочем, случались и накладки. Однажды «умная» лошадь решила проверить неопытного всадника на вшивость. Впереди был фонарный столб с косой перекладиной. И лошадь помчалась прямо в треугольник под перекладиной. Спасла все та же гимнастическая сноровка. Красноармеец вовремя изогнулся, проявил чудеса вольтижировки – и все окончилось благополучно. Командир сказал: «Не понимаю. Ездить ты явно не умеешь. Но все у тебя получается. В чем секрет?»

Как-то раз красноармейское командование закупило для своей тогдашней гордости – кавалерии целый табун канадских скакунов. В дороге (три месяца!) и без того необъезженные кони покрылись коростой и окончательно одичали. Копыта разрослись размером с тарелку. Начальство предложило добровольцам взяться за воспитание и обучение табуна. Взамен гарантировали всяческие блага в виде отсутствия нарядов и прочее. Фейгин тут же согласился. Ему было комфортнее общаться с животными, чем с людьми. Назначили шефа – опытного казака. Они быстро нашли общий язык. Долгое время не требовали от коней ничего. Просто кормили, поили и чистили. Через три месяца лошади покорились, даже позволили помыть себе глаза. Фейгин выехал на коне перед командиром. Тот спросил: «Почему какой-то хмырь разъезжает на таких красавцах?» И забрал лошадь себе.

Его любимым занятием стала заготовка лозы. Казаки оттачивают на ней свое мастерство в обращении с саблей. Поездки по степи дарили наслаждение от общения с природой, позволяли побыть в одиночестве, поваляться на солнышке, покупаться.

•

После армии стало очевидно, что пора наверстывать упущенное, задуматься о собственной творческой биографии. Мастерство, конечно, никуда не делось, но статуса в виде широкого признания катастрофически не хватало. По большому счету Моисей Фейгин все еще ходил в учениках-выпускниках. Предстояло обрести собственное лицо, найти свое место в плотной когорте маститых.

30-е начались с череды трагедий. Один за другим погибают оба брата – самоубийство и несчастный случай. Нэп объявлен вне закона. Частники-родители, соответственно, тоже. Скобяная лавка и комната в коммуналке в Бобровом переулке, которой успели обзавестись, конфискованы. Одновременно Моисей познакомился со своей невестой. Ее мать расстреляли в каком-то местечке во время погромов, отец вторично женился, и девушка жила с отцом и мачехой в Клементовском переулке. Впоследствии отца, простого рабочего, арестовали, и он погиб в лагере. Девушка поступила в Юридическую академию и с помощью преподававшего там известного юриста Крылова получила жилплощадь в районе Матросской Тишины. Их соседом по коммуналке стал впоследствии репрессированный (за то, что женился на француженке) востоковед Николай Мацокин. В один недобрый день арестовали всю семью ученого – включая десятилетнего сына, а его собрание египетских пергаментов сожгли прямо во дворе.

Из-за угрозы репрессий и отсутствия жилья родители Фейгина решаются на эмиграцию. Билет до Парижа, посадка в вагон – и полная неизвестность. Моисей больше никогда ничего не узнает о дальнейшей судьбе отца и ослепшей от многочисленных невзгод матери. Время от времени в коммуналку наведывались мрачные хлопцы из НКВД, которые увозили с собой очередных соседей.

Однажды супруга уговорила Фейгина съездить к ее родственникам в Феодосию. Когда вернулись и вошли в квартиру, соседи попрятались по углам и отказались с ними общаться. В чем дело? Кто-то шепотом объяснил, что пока они отсутствовали, за ними приезжали чекисты. Бывалые зеки рассказывают, что в НКВД сверху спускали ежедневный план по посадкам. Поэтому если кого-то из списка не оказывалось дома – чекисты брали первого попавшегося. На всякий случай в комнате стоял чемоданчик с теплыми вещами.

Опыт, полученный от общения с великими учителями, с каждым днем оказывается все менее востребованным. Кремлевские стрелочники переводили искусство на «официальные», социалистические рельсы. Отныне художник – колесико и винтик, призванный обслуживать интересы партии. Все остальное – непонятный широким массам буржуазный формализм. Для большинства вхутемасовцев начинается жизнь по принципу «Богу – Богово, кесарю – кесарево». Для души – в стол. Для заработка – чего изволите.

Но НКВД не проведешь. Все попытки притвориться реалистом, писать заводские цеха, плавку чугуна, рабочих и колхозников в слегка «иной» манере – с привкусом импрессионизма – оканчивались печально. Выставкомы безжалостно отвергали малейшие намеки на «вольнодумство». Газеты клеймили позором последних пытавшихся сопротивляться романтиков за верность безыдейным пейзажам и натюрмортам. Где люди труда, великие стройки социализма?

Отныне эксперименты с цветом приравнивались к преступлению против общественного строя. Пришлось отправиться во внутреннюю эмиграцию, стать человеком с двойным дном. Окружающий мир поблек, поскучнел и постарел. Спасали ежедневные этюды в утреннем парке и ночные (тайные) алхимические опыты по превращению философского пигмента в буйство многослойных фантасмагорий.

•

Как большинство представителей творческой интеллигенции, Фейгина периодически вызывали на допросы в компетентные органы. Оказывается, сын лишенца не имел права служить в Красной армии. Получается, что художник обманом проник на территорию военной части с целью вредительства. Минимум десятка. Знакомый адвокат забросал влиятельные инстанции апелляциями. Нелогично получается – вы же сами призвали его на службу. В ответ объяснили, что все более чем логично. Если бы вы тогда отказались служить, мы бы вас посадили. А сегодня мы вас сажаем за то, что нарушили закон, который в СССР имеет обратную силу (закон о детях репрессированных, которые не имеют права служить в армии, вышел гораздо позже службы Фейгина). В конце концов срок скостили до двух месяцев принудительных работ по месту жительства. Художник вместе с ворами и бандитами под конвоем разгружал приезжавшие в столицу товарные вагоны. С тех пор тема суда прочно вошла в творчество Фейгина. Некая «тройка» с собачьими или рыбьими мордами решают судьбы невинных и полных сил молодых людей. Апофеоз торжества беспредельного хамства перед полной беззащитностью. Под конец жизни любитель довести до абсурда любой сюжет, маэстро на одном из масштабных полотен приговорил судей к осуждению самих себя.

Дальше – больше. Каким образом раскулаченным родителям удалось выехать за рубеж? Ну не идиоты! Кто кроме вас, чекистов, выдает разрешения на выезд из страны? Отдельная тема – коллеги. Органы чутко контролировали настроения в МОСХе. Нам известно, что ваш знакомый товарищ Вайсблат на предложение написать портрет товарища Сталина ответил, что он не умеет писать портреты, потому что он пейзажист. Может ли человек с художественным образованием не уметь писать портреты? Или товарищ Вайсблат настолько ненавидит товарища Сталина, что ему противно писать его портреты? Фейгин, преодолевая страх от перспективы навсегда остаться в здании на Лубянке, терпеливо объяснял, что товарищ Вайсблат настолько обожает товарища Сталина, что считает свой скромный талант недостойным столь ответственного задания. И так – до бесконечности. Понятно, что в атмосфере тотального террора сам мастер постоянно был на волосок от того, чтобы угодить в жернова НКВД.

В МОСХе эпохи репрессий к Фейгину относились как к рядовому «вождеписцу» – обычному ремесленнику (в отличие от выдающихся создателей исторических портретов – живых классиков, лауреатов Сталинских премий), соответственно платили негусто. Впрочем, мастерство рисовальщика позволило поставить производство «халтуры» на поток. Фейгин не заморачивался – малевал по шаблонам-трафаретам. Исключение делал только для Ленина. К Ильичу относился с трепетным почтением – считал его личностью космического масштаба, апостолом справедливости, покровителем новаторского искусства. В портрет вкладывал душу – как будто писал икону. Неспроста образцы его ленинианы вошли в школьные учебники. Сталина же люто ненавидел – за то, что тот «обокрал Ленина и поставил его идеи с ног на голову, чтобы установить личную тиранию». Впрочем, брезгливое отношение к культу личности не мешало сметливому профессионалу неплохо зарабатывать на тиражировании отца народов. Для большего сходства с оригиналом Фейгину выдали точную копию легендарного френча, в который он облачался, вставал перед зеркалом и – начинался сеанс.

Однажды поступил заказ на гигантский портрет Сталина, которым на праздничные дни собирались закрыть недостроенный фасад высотки на Котельнической набережной – с 5-го по 28-й этаж. В помощь художнику выделили бригаду занятых на стройке зеков. Огромный холст расстелили на земле. Фейгин начал красить, но никак не мог увидеть, что получается. Приходилось то и дело пешком карабкаться на последний, 28-й этаж и, стоя на краю бетонной плиты, прикидывать, где что нужно подкрасить.

•

И вожди, и шедевры рождались в тесной коммуналке. В конце концов после серии обменов (как тогда было принято) удалось обосноваться в небольшой двушке на улице Короленко. Комната попросторнее – для семьи. Вторая, каморка – мастерская. Ванну пришлось поставить на кухне. Накануне войны родилась дочь Анна. Забот и хлопот сразу прибавилось.

С начала войны членам МОСХа выдали бронь, но красноармеец Фейгин посчитал долгом отправиться добровольцем на фронт. Вплоть до 1946 года прослужил в армейском агитпропе художником. Шершавым языком плаката вносил посильный вклад в разгром врага. Несколько раз грозила отправка на передовую, но – в последнюю минуту подворачивался срочный агитационный заказ.

Москва встретила неприветливо. Пока близкие были в эвакуации, квартира стала легкой добычей для мародеров. Опустошили подчистую. Исчезло все созданное за предыдущие годы – вплоть до набросков. Вот почему довоенный Фейгин практически не известен даже специалистам – разве что понаслышке. Выручили сохранившиеся связи и армейские рекомендации, позволившие включиться в «заказную» работу – в основном парадно-портретную.

Вернулись из эвакуации близкие. Жизнь вошла в привычную колею. На фронте искусств было неспокойно. Сталин не мог простить народу, а особенно интеллигенции надежд на перемены. К чему нагнетать подозрительность? Ведь враг повержен и разгромлен. С кем воевать? Ради чего еще туже затягивать пояса? Благо широкие народные массы, пройдя, пусть и в гимнастерках, с боями, по Европе, получили возможность сравнивать, кто, где и как живет. Вождь решил пресечь крамольные мечты в зародыше и устроил новую волну репрессий против безродных космополитов – тех, кто продолжал видеть в западной культуре что-то положительное. В числе первых жертв выбрали недобитых «формалистов». По всем творческим коллективам прокатилась волна собраний. «Представители общественности», коллеги по МОСХу требовали от недобитых, затаившихся сезаннистов отречься от своих идеалов. Нераскаявшихся строптивцев предавали анафеме, клеймили позором, лишали званий, заработка, изгоняли из учебных заведений. Если не помогало – заводили уголовные дела. Когда дошла очередь до Осмеркина, тот в запале заявил, что считает Сезанна и импрессионистов величайшими гениями. Общественное судилище назначили в Центральном доме работников искусств. Фейгина, как любимого ученика, пригласили выступить с осуждением. В ответ он буквально взорвался. Любым унижениям есть предел. Заступиться за учителя, поддержать старшего товарища, который посвятил его в тайны мастерства, стало для него делом чести.

В ЦДРИ было многолюдно. По фойе в предвкушении острого зрелища прохаживались жаждущие крови. В стороне стоял одинокий Осмеркин. Бывшего всеобщего любимца отделяла от публики полоса выжженной земли. Привыкший находиться в окружении поклонников виновник торжества чувствовал себя неуютно. Ни один знакомый не решался переступить невидимую черту и приблизиться к изгою. Ни один – кроме Фейгина. Войдя, бывший ученик распахнул объятья и… направился навстречу своей гибели, чтобы публично расцеловаться с бывшим наставником. В тот момент Фейгин даже не думал, чем рискует. Любой контакт с неприкасаемым автоматически означал как минимум исключение из Союза.

Недаром говорят, что судьба благосклонна к отважным. Слава Богу для Фейгина все обошлось. Власть посчитала его слишком незначительной фигурой, чтобы сводить с ним счеты. Осмеркина же подвергли остракизму, выслав в дальнее Подмосковье. Он поселился в ветхой избе. Из светского денди великий живописец превратился в доходягу-бомжа. Одевался соответственно – в лохмотья. Фейгин не раз приезжал к опальному другу, привозил деньги, продукты. К сожалению, пережитые волнения обернулись для Осмеркина чередой инфарктов и скорой смертью.

•

Все последующее десятилетие в жизни Фейгина не случилось ни одного сколь-нибудь значимого события – за исключением творческих удач, свидетелями которых были только самые близкие. Бесконечная череда похожих один на другой дней. Как в тюрьме. Ни одного свидания со зрителем. Спасал строгий распорядок, который художник установил сам для себя. Ни минуты без мазка. По утрам – пейзажи в рощах Сокольников. Днем – заказы. Вечером и ночью – работа для вечности, без оглядки на цензуру. Позировали большей частью домашние. Раз в неделю приходила мосховская натурщица. Стоило удовольствие недешево – приходилось скидываться нескольким коллегам. Во время коллективных сеансов к Фейгиным под любым предлогом старались заглянуть соседи, писавшие доносы о регулярных посещениях квартиры «голыми бабами». Каждый раз маэстро был вынужден ездить в МОСХ и брать справку, что ему официально разрешено рисовать «обнаженку». Рисованию с натуры Фейгин придавал первостепенное значение: «Стоит хоть раз пренебречь штудией, как перестаешь быть художником, – заметил, когда ему исполнилось 103 года. – Только серьезная академическая школа дает художнику право на полную свободу творчества».

Хрущевская оттепель застала врасплох многих опальных, «забытых» и ушедших в подполье художников. Никто не верил, что можно свободно общаться, вспоминать вычеркнутых из жизни великих мастеров 20-х – 30-х годов, обсуждать их наследие, посещать выставки авангардного искусства. В том, что в стране произошли реальные перемены, Фейгин убедился, когда в июле 1959 года посетил американскую выставку в парке Сокольники. В гигантском битком набитом зрителями павильоне свободно висели огромные полотна классиков абстракционизма. «Мы делали не хуже», – не верил своим глазам очарованный маэстро. А ведь всего лет пять назад за общение с таким искусством можно было поплатиться свободой.

В Москву зачастили зарубежные гости. Возникли закрытые салоны, где за валюту иностранцам продавали «русский авангард», который одновременно клеймили позором в официальной прессе. Тем, кто хотел посетить мастерскую Фейгина, в Министерстве культуры говорили, что якобы маэстро сейчас нет в Москве – он отдыхает «на собственной вилле» (дословно). Один английский галерист решил закупить образцы советского официального искусства – социалистического реализма. Фейгин только что завершил работу над серией заказных холстов, который он писал в цехе сталелитейного завода «Серп и молот». Англичанин случайно увидел картины в каком-то запаснике и пожелал во что бы то ни стало ее приобрести все семь работ. Еще он отобрал несколько холстов Дейнеки. Руководство Министерства культуры решительно ему отказало. Существовал список художников, рекомендованных для закупок. Фейгин и Дейнека в него, естественно, не входили. Тогда адвокат англичанина показал контракт, где было сказано, что клиент имеет право покупать любые понравившиеся работы – иначе Минкульт обязан заплатить неустойку. Дело кончилось тем, что все работы уехали в Англию, Фейгин получил деньги, а через несколько дней соседи с ужасом шептали: «Так вы – известный художник? О вас только что говорили по БиБиСи!»

И все же воздух свободы пьянил, стимулируя на дальнейшие поиски. Исчезло постоянно гнетущее ощущение опасности. Вчерашние «формалисты» перешли на легальное положение. Творчество Фейгина обрело второе дыхание, стало более разнообразным, резко расширился диапазон сюжетов, палитра оживилась, изменилась символика характерной угловатости линий – трагедийность уступила место романтике перемен. Развитие наследия 20-х – 30-х сменилось попыткой перевести стрелки на принципиально новый, полностью самостоятельный путь.

Однако вскоре выяснилось, что власть хотя и подобрела, но к художникам по-прежнему относилась настороженно – с опаской и недоверием. Насчет выставок предложений не поступало. Буржуазный формализм допускался в строго дозированном виде. Как и раньше от нищеты спасала все та же «халтура», за которую приходилось всерьез бороться. Сменились разве что изображаемые «вожди». Выполняя очередной заказ, Фейгин шутил, что заранее знает о предстоящих снятиях и назначениях в Президиуме ЦК – ведь ему говорили, кого из начальства и в каком количестве тиражировать.

•

О нем, как о последнем из уцелевших монстров русского авангарда, наконец вспомнило руководство МОСХа и в 1964-м выделило мастерскую в только что построенном Доме художников на улице Вавилова. Поскольку претендентов было много, то помещение дали на двоих. 50 квадратных метров. Получилось по 25 на брата. Соседом Фейгина на целое десятилетие стал его ровесник (1905 года рождения) – Владимир Федотов.

Пришлось поделить мастерскую пополам – с помощью закрепленного на протянутой веревке холста. Каждый из «сокамерников» творил на своей половине. Отношения сложились теплые, дружеские. Разница в темпераментах и взглядах на искусство не мешали взаимопониманию. Во время работы через занавеску вели философские беседы. Фейгин – художник-мудрец, философ от живописи, находился в постоянном диалоге с Христом и вечностью. Мысли о природе творчества, устройстве мироздания, о том, что будет после смерти, постоянно посещали его во время работы и были нераздельны с процессом творения. Он пришел к выводу, что загробного мира нет – только тело и мозг поддерживают жизнь души. Память исчезает вместе с мозгом, поскольку после смерти оказывается, что ее негде хранить. Процесс можно сравнить с выключением компьютера. Если бы зло не исчезало вместе с его носителями, духовный космос давно бы задохнулся в переполнивших его миазмах. Поэтому всеочищающее исчезновение – высшее проявление вселенской мудрости. И только идеи, человеческие фантазии вечны. Никакого Бога нет, есть вечная идея о великом человеке и коммунисте, которого распяли. Надеяться на благодать на том свете – проявление трусости. Поэтому, чтобы жить, работать и отвечать за свои поступки здесь и сейчас перед самим собой и близкими, нужно иметь огромное мужество. Недаром маэстро изображал Смерть в виде улыбающейся особы, которая радуется, что человек умер и тем самым освободил место для новой жизни.

Федотов тяготел к реализму, но под влиянием неукротимого Фейгина раскрепостился и стал мыслить белее свободно. Федотов скончался в 1975 году, освободив для гениального соседа свою половину мастерской. Через три года в зале того же Дома художников на Вавилова состоялась совместная выставка двух друзей-ветеранов.

Фейгин шутил, что ездит в мастерскую, как на свидание с любовницей – с трепетом и предвкушением блаженства. Наконец-то он смог остаться наедине с собой и целиком предаться наслаждению творчеством.

•

Если попытаться набросать психологический портрет Моисея Фейгина, то необходимо подчеркнуть несколько характерных особенностей его личности. В первую очередь, несомненно, рыцарство. Обладая обостренным чувством справедливости и собственного достоинства, он всегда бросался на помощь обиженным – даже если противником была сама советская власть с ее карательной машиной. В быту, на улице, в общественных местах, даже будучи восьмидесятилетнем полуслепым инвалидом, не боялся вступить в схватку с распоясавшимся хулиганом. Его детство прошло в постоянном ожидании погромов. Поэтому точный и сильный удар был не демонстрацией крутизны, а жизненной необходимостью, средством самообороны. Никогда не нападал первым. Но если кто-то имел наглость пытаться унизить его лично или не дай Бог кого-то из близких, то челюсть наглеца мгновенно оказывалась не на своем месте.

Еще одной особенностью его личности была, конечно, доходящая до фанатизма верность призванию, упоение творчеством, полная самоотдача – то, что называется одержимостью искусством. И тем, что он не дрогнул, не пошел на компромисс, не изменил своим принципам, не отрекся от традиции авангарда, Фейгин обязан исключительно своей сверхчеловеческой целеустремленности и впитанному с молоком матери мужеству. О темпераменте художника свидетельствует сама живописная структура его холстов. Сразу бросается в глаза московская школа – мощная, энергичная, эмоциональная – на разрыв аорты. На первом месте – живопись как таковая. Все остальное (форма, содержание, колорит и прочее) – глубоко вторично. Чистый цвет. В ход идет даже типографская краска. Яркий, атакующий, взрывной мазок. Никакого эстетизма, декоративности, интеллектуальных изысков. Даже натуру Фейгин освобождал от всего лишнего – деталей, подробностей, конкретностей. И все ради того, чтобы докопаться до первоосновы всего сущего – неземного, фаворского, доматериального, примордиального света.

Среди работ Фейгина нет ни одной спокойной или «жизнерадостной». Даже абстракции наполнены внутренней пульсацией и эсхатологическим напряжением. Его живопись всегда опережает, выдавливает из себя «литературу». Причем экспрессионистское начало с каждым годом становится все более отчетливым, напряженным и агрессивным. И в семьдесят, и в девяносто, и в сто лет он умудрялся работать по нарастающей – в смысле свободы, раскованности, эмоциональности.

Важная деталь образа Моисея Фейгина – аскетическая неприхотливость в быту. Все личные потребности он свел практически до нуля, оставив лишь самое необходимое для круглосуточного погружения в творчество. Какие могут быть излишества при полном отсутствии личной жизни. Казалось бы, гонорары за вождей позволяли ему иногда баловать себя приятными мелочами. Но он считал деньги ограничителями внутренней свободы, не представлял, что с ними делать, и отдавал все заработки семье. Во время службы в армии (после Вхутемаса) ему приходилось накрываться шинелью. Привычка осталась на всю жизнь. До конца дней в качестве одеяла он использовал старое поношенное пальто. Домашние делали все, чтобы отучить его от «вредной привычки», но не было силы, которая заставила бы маэстро поступиться принципами. В его опрощении не было ни грамма старческого самодурства, юродства, желания позлить окружающих капризами. Нищета духа органично вытекала из его понимания, как должен жить по-настоящему свободный художник. С другой стороны, бытовые лишения были для него способом не расслабляться, держать себя в рабочей форме. Фейгин искренне считал, что чем художнику труднее, тем качественнее его искусство. Прекрасное может родиться только в бою. И наоборот. Когда все гладко – получается гламур. Почему в России авангард по-настоящему боевой, активный, революционный – в отличие от зажиревшей буржуазной Европы. Потому что Малевичи и Филоновы появляются в самые драматичные для страны годы. Фейгин до суеверия боялся легкости исполнения. Чтобы накачать мускулы, нужно поднимать тяжести. Даже в мелочах он специально создавал трудности, чтобы их преодолевать. Поэтому сознательно выбирал самые неудобные кисти или вообще начинал писать какой-нибудь щепкой. Ведь неудобство подразумевает сопротивление, которое в свою очередь рождает злость, азарт, драйв, кураж. Качественные, изящные материалы «для богатых» – верный путь к пошлятине. Они провоцируют художника на «красивость».

Портрет мастера будет неполным, если не упомянуть о его чувстве юмора, ироничном, смеховом мироощущении. Уход в остраненность, способность воспринимать мир как некий театр, за которым можно наблюдать со стороны, не принимать ужасы происходящего близко к сердцу, существование в «помимобытии» – все вместе помогло ему пройти сквозь ад сталинизма целым и невредимым – да еще сохранив завидные оптимизм и работоспособность. Пережив столько трагедий, он всегда был готов к шутке, к смешной выходке (неспроста молодое поколение родственников называет его «прикольным стариком»). Обожал группу Led Zeppelin и вообще авангард в любых его проявлениях – вплоть до дизайна одежды. Внимательно следил за новейшими течениями в моде и советовал молодежи, что и как носить. Провожая гостей, любил сделать стойку на руках и помахать вслед уходящим ногами. Еще бы – бывший кавалерист, гусар, он до конца дней сохранил феноменальную крепость мускулатуры. Не удивительно, что рука художника одинаково уверенно держала кисть и в двадцать, и в сто лет.

Несмотря на отменную физическую форму он, как каждый пожилой человек, нередко обращался к врачам. В знак благодарности часто дарил им «спокойные» реалистические пейзажи и натюрморты. Опасался, что агрессивные абстракции могут напугать неподготовленных зрителей. Не удивительно, что сегодня большинство предложений «купить Фейгина» поступает именно от врачей. Коллекционеры не торопятся откликаться, зная, что художник, готовя подарки, сознательно сдерживал свой темперамент и дарил не самые характерные для него работы.

В повседневной жизни Моисей Фейгин был фаталистом. Мистически относился ко всяким «случайностям». Всегда держал при себе коробку с детскими разноцветными кубиками, которую тщательно прятал от окружающих. Часто, перед тем как закрасить очередную плоскость, бросал кубик. Какой цвет выпадал, тот и использовал. Такие «подсказки» считал указаниями свыше. Материал не любит, когда художник навязывает ему свою волю. С материалом нужно дружить, разговаривать и взаимодействовать.

Он обладал редким по остроте зрением. Но, к сожалению, лет в пятьдесят начались проблемы с тройничным нервом. Зрение не ухудшилось, но невыносимо болели глаза. Однажды он в течение полугода не брал в руки кисть. Считал, что ему необходимо «экономить зрение» – не читать книг, не смотреть телевизор, а главное – больше времени проводить с закрытыми глазами. Он часто просил близких почитать ему какую-нибудь книжку, которую слушал, закрыв глаза.

•

В конце жизни он признался, что обрел общий взгляд, позволяющий видеть реальность насквозь, вплоть до изнанки бытия. Ему открылась суть предметов и явлений. Картина перестала быть произведением искусства – она стала Поступком. Неумолимо приближающийся к апокалипсису мир предстал в виде гигантских театральных подмостков (несколько веков тому назад точно таким же его увидел Шекспир). В сюжетах появились загадочные персонажи в цветных трико – актеры, а точнее – комедианты, участвующие в таинственном балагане вселенского масштаба. Участники драмы были призваны донести до зрителя мысли Фейгина-философа. Так в творчестве мастера начался новый, заключительный этап, который, по мнению специалистов, окончательно закрепил имя Моисея Фейгина во всемирном пантеоне художников первой величины.

Фейгин оставил потомкам целую галерею архетипов – персонажей притч и мифологем. Оказывается, историю творят романтики и юродивые, люди чести, рыцари печального образа (в безумном мире нет повода для веселья), которых по ошибке принимают за шутов и клоунов. Христос, Чарли Чаплин (которого маэстро великолепно имитировал), Дон Кихот, еврейский мальчик, дерзнувший сыграть перед фашистами на скрипке Интернационал, распятый на кресте красный комиссар в буденновке – вот основные спасители мироздания, участники ветхозаветных историй и евангельских притч.

Все они святые, а потому бесплотны. Их «тела» сформированы из света и условных очертаний. Как иконы или абстрактная живопись. Остается сделать шаг в сферу духа – и грань между «литературой» и вечностью исчезнет, «сюжеты» потеряют всякий смысл, прошлое и все, что его наполняло, растворится в небытии, оставив художника один на один со своим творчеством. Однажды змея все-таки укусила саму себя за собственный хвост – вхутемасовские абстракционисты победили своих соперников – реалистов. Такое впечатление, что художник в последние годы жизни пытался окончательно разорвать все отношения с предметным миром. Но, увы, так и не смог. Помешала все та же романтическая любовь к человеческому началу.

Он создал целую иконографию сюжетов, которую представил в многочисленных вариантах. Один из наиболее часто встречающихся – Диалог, где один из участников выше и красного цвета (Красный командир), а другой ниже и облачен в голубые одежды (Христос). К Красному командиру перед расстрелом приходит Христос и пытается вступить с ним в диалог. Тема берет начало в авангарде 10-х – 20-х годов. В то время актуальное искусство было связано с революционными идеями по построению нового общества. Образ футуриста ассоциировался с худым изможденным человеком с горящим взглядом. Одетые в кожаные куртки, они стремительными шагами всегда куда-то торопились, производили на Фейгина огромное впечатление и выглядели в его глазах подвижниками, носителями истины в последней инстанции. Но в тридцатые годы людей такого типа начали расстреливать, и художник воспринимал происходящее как предательство святых. И не мог смириться. Вообще он считал революцию продолжением идей Христа, а эпоху сталинизма войной мещан и обывателей против коммунистов, которые ассоциировались у него с христианами. Красный командир – всегда апостол. Христос – первый коммунист. И если даже он пролил много крови – то разве последователи Христа не утверждали свою веру с помощью насилия? Так что тема Диалога – расстрела красного командира и явлением ему Христа – отражает победу мещан над апостолами. Христу нечего сказать командиру, поэтому он обращается больше к самому себе с риторическим вопросом: «Что же я наделал?» Ведь именно Христос был первым, кто обещал человечеству царствие небесное и привел к власти фанатиков революции – красных апостолов. История повторяется. Снова и снова гибнут люди, преданные своими вчерашними «учениками». Тому, кто начал, нечего сказать тому, кем все закончилось.

Однажды маэстро лежал в больнице. На соседней койке умирал его ровесник – бывший красный командир. Он часто бредил, вспоминая эпизоды своей лихой молодости, и отдавал команды. Вскоре Фейгин изобразил его на кресте – как Христа, распятым за идеалы революции.

Постоянным персонажем стал маленький музыкант со скрипкой в руках – Муся Пинкензон из молдавского местечка Бельцы. Фейгин услышал по радио историю про еврейского пионера-героя. Местечко оккупировали фашисты, согнали всех взрослых евреев, чтобы расстрелять. Среди приговоренных были родители Муси. Муся подошел к немецкому офицеру и попросил разрешить сыграть на скрипке. Офицер сказал, что если мальчик сыграет красиво, то его родителям сохранят жизнь. В ответ Муся взял скрипку и сыграл «Интернационал». Отважного пионера и всю его семью тут же расстреляли. Фейгин воспринял явно полумифическую историю как притчу о мужестве человека искусства, попирающего смерть. Художник обязан говорить правду, несмотря на угрозу физического уничтожения. Притча запала в душу Фейгина еще и потому, что он со всей страстью любил музыку, особенно скрипичную – считал ее первоосновой других искусств.

Отдельно стоит упомянуть Орфея – тоже преодолевшего смерть апостола.Фейгин изображал его в виде музыканта-скрипача, возвышающегося над городом провозвестника победы искусства над небытием. Его образу Фейгин уделил немало внимания, считая другой ипостасью Маленького Музыканта. Один (великан Орфей) победил, другой (отважный мальчик) погиб. Но главное, что искусство вечно и оно всегда торжествует.

Фейгин считал, что обличать человеческие пороки непродуктивно. Куда эффективнее их высмеивать – через смех сквозь слезы. Свою идею он подтверждает образами Чарли Чаплина и Арлекина – мудрых и ироничных шутов, которые с болью и слезами на глазах свидетельствуют, что люди глупы и бездарны. Они смеются над людьми, но одновременно принимают на себя страдания человечества.

В череде героев, которых он во многом писал с себя, есть и Дон Кихот. Он – тот же апостол, рыцарь, шут. Будучи сам бессильным, он ищет по-настоящему сильного противника и после мельницы вызывает на поединок самого короля, Бога и в конце концов солнце. Еще один, кто смертью смерть попрал.

Такими же не от мира сего, как, собственно, и он сам, Фейгин считал людей цирка – абсолютно закрытого сообщества, где все отношения основаны на взаимовыручке. Старался подчеркнуть трепетность и честность, с которой относятся друг к другу те, кто ежедневно рискуют жизнью во имя искусства. Обратите внимание, с какой нежностью танцовщицы утешают силачей и арлекинов.

Следующий пример попрания смерти – крепость Масада, когда иудеи, не желая сдаваться римлянам, убили друг друга, чтобы остаться свободными. Особенно драматичным выглядит контраст между мгновением, когда отец обнимает своих жену и детей, чтобы в следующее мгновение лишить их жизни.

В возвращении блудного сына художник напоминает, как важно для человека, свернувшего с предназначенного пути, изменившего своему призванию, рано или поздно вернуться в ту часть своего «я», благодаря которой он когда-то встретился с самим собой.

Фейгин любил ночную пору, когда однообразные коробки расцвечивались светящимися квадратами окон, воспроизводя мелодию жизни. Он был равнодушен к архитектурным изыскам, предпочитая цветомузыку простых современных домов. Любовался зрелищем мозаики загорающихся и гаснущих окон, когда танцующие прямоугольники словно парят в воздухе. Говорил, что именно так звучит музыка, сочиненная неистовым Орфеем.

В последние годы жизни маэстро все чаще пытался запечатлеть с помощью красок воспоминания о родителях, братьях, других родственниках. Все образы сливались в один – у всех было лицо мамы.

Часто в правом нижнем углу картины вместо подписи Фейгин рисовал белилами маленький силуэт человечка с мольбертом. Он называл его свидетелем. Миссию художника видел в том, чтобы фиксировать увиденное, превращая в искусство. Музыка – идея искусства, а художник – его свидетель, показывающий потомкам, какое искусство было в его время.

На его холстах много собак, он их любил, потому что они, в отличие от людей, не прерывали его монологов. «Вот распинают Христа или сжигают на костре Джордано Бруно, а мимо пробегает псина. Она озабочена единственной мыслью – где бы спрятать косточку. И только полные глупцы думают, что свидетель – как часть той же реальности – менее важен, чем герой события». Так что с точки зрения истории все персонажи равны и никто не имеет преимущества не перед кем.

Он часто писал свои автопортреты, искренне и от души любуясь собственным лицом. Считал, что ему «повезло с мордой». Отыскивал в себе все новые нюансы и воспринимал себя как объект искусства, что свойственно многим по-настоящему глубоким художникам.

•

На заре прошлого века Михаил Ларионов написал трактат о луче, стирающем границы между предметным и живописным мирами. Неизвестно, вспомнились ли Фейгину беседы со старшим товарищем по Вхутемасу, но когда в последнее десятилетие жизни его зрение стало ухудшаться, он даже обрадовался. Шутил, что наконец узнал, что такое настоящее прозрение. Последний, поздний Фейгин – уже даже не свет, а то, как Бог представлял свет до того, как отделить его от тьмы – сплошное всепобеждающее упоение от игры с лучами, которой отмечен самый драгоценный период творчества маэстро – апофеоз его эволюции, эталон абсолютной живописи, по которому можно сверять уровень мастерства.

Незадолго до его ухода высшая справедливость все же восторжествовала. О том, что маэстро жив, узнали широкие круги искусствоведов. Начались выставки – достойные, в самых престижных залах. Вплоть до Америки. Он успел попасть в Книгу Гиннесса – как самый старый из профессиональных художников мира – хотя формулировка возмутила мэтра. «За что меня отметили? За возраст? И только?» – негодовал он. В его мастерскую началось паломничество – он стал настоящим старцем, прервавшим многолетнее отшельничество ради душеспасительных бесед с заблудшими овцами. И как высшее признание – прижизненное зачисление в музейную классику мирового авангарда.

Согласно известному апокрифу, ангел смерти, который прилетает к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь покрыт глазами (исполнен тысячи очей). Случается, что многоокий посланец при виде человека понимает, что прилетел раньше срока – человек еще не завершил все предназначенные ему дела. И тогда ангел улетает, оставив человеку его душу. Но, чтобы помочь человеку, дарит ему в придачу к естественным, природным глазам еще два из бесчисленных своих. В результате человек с глазами, подаренными ему ангелом смерти, становится непохожим на остальных людей. Он видит не только все, что видят они, но еще и многое другое, недоступное обычным людям.

Такой избранник, отмеченный высшими силами и наделенный иным, сверхъестественным зрением совсем недавно жил среди нас.