Впервые напечатано в каталоге персональной выставки в ЦДХ в 1993 году

В контексте беспредельного раскрепощения, то­тальной вседозволенности и всеобщей погони за не­уловимым и дурно понятым «авангардом» всякий дерзающий по-человечески честно ностальгировать по искусству, ориентированному на классически-традиционное осмысление категории Мастерства, рискует выпасть из обоймы «корифеев и законода­телей», остаться на обочине так называемых «маги­стральных путей», поплатиться желанной репута­цией «плейбоя от культуры» и как следствие – быть вычеркнутым из химерических списков, по которым то и дело сверяют имена «допущенных» многочис­ленные швейцары и вышибалы от арт-бизнеса. К счастью, проблематичность «бегства в будущее» и затянувшиеся игры в прятки с безнадежно заплутав­шим в «концептуальных» лабиринтах зрителем ста­новится темой злободневных поисков и размышле­ний для все более широкого круга художников. Как примирить эксперимент с внятностью языка? Эли­тарность средств с демократизмом подачи? Где на­конец та неуловимая грань, за которой речь ангелов становится доступна простым смертным? В сущнос­ти, всем давным-давно ясно, что исцеление от оди­чалого одиночества сегодня практически невозмож­но без мучительного возвращения к изначальным, первичным, распознаваемым ценностям.

В творческом подвижничестве Ивана Новоженова напрочь отсутствует даже малейший намек на «эволюцию», «периоды», «смену вех». Либо он так и родился одержимым персональной идеей, либо уму­дрился выпестовать индивидуальную философию до того как взялся за кисть. Однако пленительная тайна его «лица» отнюдь не в однажды и навсегда удачно нащупанном «методе», позволяющем доби­ваться максимального формалистического эффек­та с минимальной затратой душевных сил (упраж­нения в артистической ловкости он отверг сразу и безоговорочно еще в эпоху принадлежности к леген­дарным, тогда еще преследуемым первопроходцам «инакописания»), а в кропотливом диалоге с первои­сточниками, в освоении метафизики классическо­го – натюрморта, пейзажа, психологического портрета, жанра, притчевого иносказания, мифоло­гемы. Незыблемую стерильность вечного Иван Новоженов рассматривает прежде всего как средство облагораживания грубых фактур физического су­ществования. Соединяя неистовость техники с плот­но спрессованной фундаментальной информацией, художник достигает заветной гармонии золотой середины, когда трагическая эфемерность страсти уравнове­шивается величественным безмолвием подмост­ков – божественного вместилища мимолетных, но испепеляющих мистерий.

Видимо, компромисс между динамикой колорита и статикой сюжетов отражает сугубо личностные свойства автора, изо всех сил предпочитающего де­монстрировать не хаос предварительных сомнений, а законченный итог своего изостроительства. Не от­того ли экстатичное начало в его картинах всегда укрощено, загнано в потенцию и тем самым возвыше­но до уровня высокой и смиренной, но тем не менее активной, переходящей в мессианство духовнос­ти – наэлектризованной, и потому цепко удержива­ющей в напряженном ожидании развязки. Вот-вот должно свершиться нечто, ради чего щедро транжи­рились драгоценные запасы – слишком натянуты и вибрируют нервы, до отказа переполнено и готово взорваться пространство – но, увы, о дальнейших подробностях и деталях приходится лишь гадать и догадываться самостоятельно.

Сдержанность в суждениях, недосказанность, незавершенность – свойство собеседников умудренных, гурманствующих, уважающих право на чужую мысль и фантазию. Деликатнее недоговорить и спровоцировать воо­бражение, чем тупо засвечивать пленку за пленкой, апеллируя к среднестатистическому потребителю. Святые не впадают в истерику, не поддаются пани­ке, предоставляя право ужаснуться нам, чтобы мы, догадавшись, гордились полученным импульсом. Так стиль перетекает в быт, вымысел оборачивает­ся документом, зеркало воображения выворачива­ется наизнанку, выталкивая заглядывающих в иные измерения.

Импровизации Ивана Новоженова тревожны и романтичны, как предвкушение надвигающихся ка­тастроф. Их основа – крепкие, достаточно академич­ные, порой даже натуралистичные контуры и очертания. Мгновение – и изображение подергива­ется местами до трепета зыбкой, местами непрони­цаемо-гнетущей пеленой, погружая в смутное пограничье между пряной экзотикой экспрессио­низма и декадентским эстетством символизма. Сдвиг, пропуск, гипербола. Гротеск графики – варварски грубой, сочной, осязаемой. И тут же – пастельная вкрадчивость полутонов, змеящийся, це­ментирующий свет. Вихрь, затишье, пересечение и наложение плоскостей, метаморфозы, плакатная броскость, изысканность лессировок, буря, штиль. Куда плыть? На что ориентироваться? Возвращение к оставленным позади спасительным гаваням уни­зительно и означает утрату артистического муже­ства. Будущее механистично, а потому не подходит для иррациональных исследований. Замерзнуть в вязких льдах настоящего – презренная коммерция, дурной тон. Отойти в сторону? Расслабиться? Сни­зить критерии? Не высовываться? Или же прико­вать себя к галере, чтобы в каторжной растрате энергии достичь блаженного опустошения?