Впервые напечатано в альбоме-монографии «Предисловие к неизбежному»

Ему льстило, когда его сравнивали с Распутиным, под которого Алферов откровенно косил. Чтобы завоевать его симпатии, достаточно было отпустить незатейливый комплимент типа: «Вы так похожи на Распутина». Алферов расплывался в счастливо-многозначительной улыбке. Густые волосы до плеч, разделенные посредине пробором, окладистая борода и огромные бездонные глаза – все черное-пречерное, как знак причастности к духовным началам. Чтобы не вносить диссонанса в палитру своего имиджа, одевался он тоже во все черное – хотя и незатейливое. Брюки, свитер, куртка. Все подчеркнуто немодное и поношенное. На ногах что-то вроде кирзовых сапог.

Я услышал о нем до того, как увидел. Кто-то из знакомых случайно пересекся с ним в Средней Азии и рассказал о местном Пиросмани, который пасет в горах овец, постоянно жует насвай и бормочет что-то вроде «откровений».

Видимо, в адаптации Сергея к столичному андеграунду решающую роль сыграл другой ключевой персонаж и гений богемы – Сергей Бордачев. Он махнул в Ташкент после знаменитого землетрясения, чтобы заработать денег на  восстановительных работах, и каким-то образом познакомился с родившимся в столице солнечного Узбекистана тезкой. Так случилось, что стройка века в конце 60-х свела многих мятежных искателей истины, которые вскоре встретились в Москве.

В столице Сергей поначалу позиционировал себя как бродячего метафизика с «восточным» уклоном. Однако в узком кругу «посвященных», куда он стремился попасть, его активно не приняли – своя своих не познаша. Один из отцов-основателей отечественного эзотеризма 60-х предупредил меня: «В Москве появился очередной слюнопотам. Приехал откуда-то из Средней Азии покорять столицу. Выдает себя за дервиша и гонит откровенную пургу». Как бы там ни было, в один прекрасный день Алферов органично влился в мою тогдашнюю перманентную нетрезвость, чтобы не покидать ее до самого своего ухода из жизни.

Стоило нам перекинуться парой слов, как мы распознали друг в друге искателей и ценителей фирменного блюда столичной богемы – иррационального общения. Алферовский «бред» сразу пришелся мне по душе. Стало понятно, почему Сергея не воспринимают мэтры, к которым он активно и настойчиво тянулся. Он был классическим медиумом, флюгером астральных ветров, контактером с тонкими энергиями и не считал нужным обрастать структурированными «научными» знаниями. Сергей опоздал лет на 15. Минимум на 10. Когда он перебрался в Москву, среди местных «эзотериков» уже не приветствовались невнятные, сумбурные «импровизации» – они считались пройденным этапом. В конце 50-х – начале 60-х, когда все бродило и формировалось, он стал бы идеальной закваской для будущего Тайного Ордена, который, увы, успел обрести четкие границы до его появления.

Алферов всерьез комплексовал по поводу недооцененности своей эзотерической ипостаси. Чтобы его утешить, я в присутствии Сергея старался отзываться об «учителях» с иронией. Объяснял, что не стоит преувеличивать их вклад в метафизику. Они, мол, закоснели в своей мании величия, а ты – реальный посланец крутых сфер. Алферов делал вид, что соглашался.

Зато его «картинки» московские авангардисты и богема приняли мгновенно и безоговорочно. Сергей легко и естественно вписался в эстетический пазл, который в то время как раз складывался, и даже начал участвовать в создании «тренда» – ассортимента, который наиболее охотно покупали «иностранцы» и первые коллекционеры. В нонконформистском братстве к Сергею отнеслись, пожалуй, с не меньшим трепетом, чем к Богу и Символу Московского Андеграунда – Звереву.

Кроме Алферова я не встречал художника, который экзистенциально, «по жизни» был бы так похож на Анатолия Тимофеевича. Оба – нелепые, неприкаянные, незащищенные и одновременно – безгранично свободные и безбашенные, принявшие эстафету Гениальности у своих Великих Предшественников. Если творить – то до изнеможения. Если пить, то до появления ангелов. Никаких границ и устоев. Что один, что другой – погруженные в творческие фантазии бессребреники, любители забавлять аудиторию разными нелепыми и трогательными историями. Их объединяло даже то, как они работали. Стремительно, виртуозно и артистично – как бы напоказ, красуясь перед случайными свидетелями, если таковые оказывались рядом – с помощью всего, что попадалось под руку, наносили краску одновременно на несколько листов. Складывалось впечатление, что Алферов в период своего «вобогемливания» разглядел в манерах и поведении Зверева некий идеал поведения Короля Художников, эталон, образец для подражания, на который с тех пор ориентировался.

 

Когда началась перестройка, на Западе вспыхнул нешуточный спрос на современное русское искусство. Картины вчерашних «нонконформистов» скупали тоннами. Московские «авангардисты» почувствовали себя в центре внимания и группами и в одиночку потянулись заграницу. Сергею довелось поколесить по Англии. Вернувшись, он рассказал мне о встречах с настоящими драконами.

– Рисую на свежем воздухе, а по небу летит какой-нибудь черт. Покружит надо мной, посмотрит. Сядет поблизости. Я ему что-нибудь расскажу – он улетит. Им же интересно, что я делаю. У нас с англичанами разное мышление. Нас приучили, что одна эпоха заканчивается и начинается следующая. А они знают, что ничего не исчезает. На самом деле, когда появляется что-то новое, прошлое никуда не девается, а всего лишь отходит на задний план. В результате все существует одновременно, и никто никому не мешает. Люди и драконы друг друга не трогают. Например, стоит себе современная атомная электростанция. Вдруг на ее крышу садится огромный летающий ящер. Посидит и улетит. В Англии такое в порядке вещей. Никто даже внимания не обращает.

Сергей получал нескрываемое удовольствие от новых знакомств и хождения по гостям. В нем жил сметливый русский мужичок, считавший, что из коллекционирования людей, особенно известных, можно извлечь немало пользы. Круг его знакомых был на удивление широк и охватывал практически все «сословия». Я много лет занимался тем, что перемещался из одного «салона» в другой – правда, не корысти ради, а исключительно для ловли кайфа. Так что наши интересы совпали, и я охотно брал Сергея в свои «странствия», тем самым убивая двух зайцев. Во-первых, нам было хорошо вместе. В отличие от некоторых моих братьев по разуму я воспринимал Сережино бормотание как откровение и внимательно его слушал. Во-вторых, я считал своего спутника экзотическим подарком хозяевам, призванным разнообразить их однообразные будни.

Правда, иногда наши совместные похождения заканчивались обломами. Особенно когда дошедший до кондиции Алферов извлекал из недр самого себя что-то типа деревянной дудки и начинал «наигрывать» восточные мелодии – чего совершенно не умел. Затем, постепенно заводясь и войдя в экстаз, брал в руки найденную на кухне кастрюлю и бил в нее ладонями как в там-там, «исполняя», а точнее завывая загробным голосом «подлинные» дервишские заклинания. Самая жесть начиналась, когда к Алферову подключался я. Тут нам ставили условие. Или мы прекращаем издеваться над публикой, или убираемся восвояси.

В таких случаях Алферов служил индикатором, позволяющим определить, где кончаются «свои» и начинаются «чужие». «Эх, вы, слабаки, – обличал я наших гонителей. – Перед вами сам Распутин, а вы стушевались. Где вам понять, как гуляли настоящие русские аристократы. Надо было думать, прежде чем приглашать в дом гениев».

Пожалуй, единственным «недостатком» Сергея, причинявшим нешуточные неудобства его друзьям, было то, что он, состязаясь в искусстве налегания на напитки с бывалыми бражниками вроде меня, слишком быстро становился никаким. Путешественники по астралу вообще мало едят, а тем более закусывают – даже когда перед ними гастрономическое изобилие. Пьянея, красавец, умница, гений, пророк, эзотерик запросто мог в одночасье деградировать до классического дебила. В таких случаях у него отваливалась нижняя челюсть, взгляд бессмысленно блуждал, не узнавая никого и ничего вокруг, а изо рта реально текла слюна.

Незадолго до его гибели мы с Алферовым летним солнечным днем после определенных перемещений, сопровождавшихся неслабыми возлияниями, оказались в Архангельском. Увидели маршрутку, которая шла до музея-усадьбы, и решили «продолжить» в интересном месте. Сели, доехали. Мы уже были, что называется, хороши, а, приняв на грудь еще, поняли, что оба не в состоянии сдвинуться с места. Обратной дороги для нас явно не было. Слава Богу нам подвернулись какие-то кусты или заросли, куда мы успели завалиться прежде чем вырубиться. Поэтому нас не нашла музейная охрана.

– Что ни говори, а все-таки жевать грамотнее, чем пить, – неожиданно пробормотал своим хрипловатым вкрадчивым голосом Сергей, пока я еще был в состоянии распознавать человеческую речь. – Алкоголь всего лишь стимулирует внутренние возможности, но не открывает окно в рай. Почему, думаешь, на Востоке не пьют. Если там запретить жевать, рухнет весь уклад жизни. Представь, ты в горах, один, собачий холод, вокруг в течение многих недель никого кроме овец.

– Чего тут представлять. Я сейчас в аналогичной ситуации, – поддержал я его, стуча зубами, поскольку не привык к ночному дискомфорту. Сергей же держался так, как будто мы лежали не на студеной земле, а в номере люкс интуристовской гостиницы.

– Если в горах не жевать, в первый же день съедешь с катушек, – продолжал Сергей. – К тебе прилетают разные сущности, чтобы сообщить что-то важное. Пока не пожуешь, не сможешь их услышать. Местные жители вообще только и делают, что круглосуточно жуют и беседуют с ангелами. Пожалуй, пора туда съездить.

Оставаясь существом не от мира сего, среди людей Алферов чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Даже поселившись в коммуне художников в Беляево, он держался особняком и деликатно подчеркивал, что знает себе цену. Именно так вел себя в обществе друзей и коллег Анатолий Зверев.

В течение нескольких лет Сергей пытался найти уединение и вдохновение в жуткой развалюхе – практически папуасской хижине на окраине Козельска. Не думаю, что он специально выбирал место для своей аскезы и ставил цель находиться поблизости от монастыря – как метафизик он исповедовал плюрализм, хотя в глубине души отдавал предпочтение суфизму, считая его оптимальным симбиозом аскетизма, подвижничества и наполненного романтикой и поэзией мистицизма. Скорее всего в ауру Оптиной Пустыни его привели высшие силы, которые лучше Сергея знали, что ему нужно. Типа подвернулся случай, сошлись обстоятельства. К тому же Сергей, безусловно, считал Оптину одним сакральных мест, что, однако, не помешало ему в конце концов соскучиться по интеллектуальным собутыльникам, распрощаться с провинциальными алкашами и сбежать из козельского затворничества в Москву, где его подстерегла Смерть. Как и подобает вечному скитальцу, он встретил Ее в дороге – на остановке общественного транспорта.

Его отчужденность проявлялась в подспудном неприятии девушек. Несмотря на то, что Сережа мог и пофлиртовать, и приударить – тем более, что был универсально красив внешне (его можно было выдать за представителя любой национальности), отношения с противоположным полом Алферова по большому счету не волновали – кстати, как и Толю Зверева. Несколько раз я пытался свести Сергея с какой-нибудь симпатичной подружкой, предварительно интригуя ее, что познакомлю с Распутиным, но каждая встреча заканчивалась одинаково. Включался инстинкт самосохранения, и гипотетически неистовый Распутин вместо того, чтобы проявлять интерес и активность, предпочитал отключиться и превратиться в обузу. Если дело происходило в месте, где нельзя было оставить Сергея ночевать, неизменно вставал вопрос, на чем и куда его транспортировать.

Ощущение изгойства, непризнанности вынуждало Алферова периодически припадать к истокам – возвращаться в родную и привычную среднеазиатскую этнографию. Он то и дело отбывал куда-то на Памир – «пасти овец». Чаще всего его видели в Душанбе, где до распада СССР и начала вооруженных столкновений в надежде приобщиться к суфизму тусовалось немало московских искателей просветления.

Во время очередной отлучки Сергея мы оказались в одной компании с его женой Ольгой. По ходу застолья пришли к мысли устроить его выставку – благо тогда я жил на даче родственников за городом, и моя однушкана Профсоюзной пустовала. В ней даже не было мебели – зато по всему периметру квартиры под потолком была прибита рейка для развески. Мы измерили работы, я закупил стекла нужного размера и зажимы. Экспозиция получилась вполне элегантной, изысканной и достаточно представительной. Я сходил к ближайшему гастроному и на заднем дворе нашел много деревянных ящиков для бутылок. Перетаскал их в дом и соорудил что-то типа скамеек и соответственно стола – как же без него. Началась привычная череда «вернисажей».

На втором или третьем по счету как обычно собралась большая и шумная компания. Среди гостей была коллекционер и великая тусовщица всех времен и народов Наташа Шмелькова. Поэт Слава Лён привел Венечку Ерофеева. Наташа в своих мемуарах пишет, что в тот день познакомилась у меня в квартире с Ерофеевым, стала его музой, и у нее началась совсем другая, новая жизнь. К сожалению, она была настолько увлечена общением с модным писателем, что не заметила окружавших ее картин другого небожителя – Сергея Алферова. Во всяком случае в воспоминаниях Шмельковой о них нет ни слова.

Мне кажется, с искусствоведческой точки зрения, творчество Сергея все-таки стоит рассматривать в контексте дадаизма – с его «наивной» эклектикой, вечным поиском способов самовыражения не оформившемся в законченные концепции подсознания, первозданной, «доприродной» женственностью. Космос «большого ребенка» Алферова не поддается фиксации с помощью «взрослого» понятийного аппарата. Его фигуративные композиции – в чистом виде детская игра – во всем хаосе неиспорченных вторжением рационального начала фантазий и прихоти воображения.

Невозможно представить, что делали бы в наше меркантильное время люди алферовской закваски, которые были сутью, синонимом и квинтэссенцией Богемы – особенно ее золотого века. Например, тот же Толя Зверев или Ленечка Губанов. Не могут же рыбы плавать вне воды. Наверняка сегодня они бы не жили, а мучились.

Поэтому высшие силы сделали так, что их среди нас нет.