Впервые напечатано в альбоме-монографии Andrei Karpov: Artist is not a serios profession в 1992 году

Художническая концепция Андрея Карпова наглядно и убедительно раскрывает причудли­вую эволюцию того, что принято называть «российской ментальностью». Вглядываясь в его многочисленные холсты, перебирая их в памяти, можно совершить увлекательное «хож­дение по мукам» – отправившись откуда-нибудь из гоголевского захолустья и закончив путь на руинах бывшего СССР. И если мы доверимся живописцу и всерьез увлечемся предложенным им маршрутом, то наверняка сможем лучше и подробнее разобраться в сути и смысле проис­ходящего на гигантских евразийских пространс­твах.

Западная – и, в частности, американская – традиция предполагает постижение истины це­ной напряженных интеллектуальных усилий. В России предпочтение отдают интуиции, «сер­дечным размышлениям». Поэтому у нас особен­но ценится наивное, «придурковатое» искусство, которое позволяет донести информацию непо­средственно до души – минуя мозг. Неспроста именно в России пришедшая из Византии ико­нопись проявилась в наиболее иррациональ­ных и действенных формах.

Персонажи Андрея Карпова тоже обитают по ту сторону разума – в неком интеллектуаль­ном вакууме. В ином культурологическом кон­тексте их легко было бы принять за идиотов, но в безалаберной России издавна чтили и продолжают почитать слабоумных, наделяя их мистическим ореолом и связывая с ними пла­ны на чудесное разрешение всех проблем. Кар­пов – не исключение. Выстроив как бы свой собственный, «частный» дурдом, он постарался обустроить его с максимальным комфортом для пациентов.

России было отчего свихнуться и озвереть. Сегодняшние ее болезни во многом объясняют­ся чисто наследственными факторами. Евра­зийская драма зародилась и вызрела в самых тайных и недостижимых недрах нашего «кол­лективного бессознательного». Однако дебилы и дегенераты Карпова стерильны и безобид­ны – видимо, оттого что подпитывающая их некогда мощная и агрессивная почва успела основательно истощиться.

Карпов – ироник, он трактует слова Досто­евского о «широте» русского человека букваль­но, изображая «широкие» фигуры. Его «малый космос» перенаселен и забит до отказа. В нем нечем дышать. Мужчинам тесно в костюмах, у женщин вот-вот лопнут по швам платья.

Пти­цам некуда лететь, рыбам – плыть. Правда, есть некоторые пространства, где просторно даже дирижаблям, но оказывается, что это где-то далеко, куда так просто не попадешь.

У откормленных и разжиревших свиней, как известно, стандартная судьба – их элементар­но закалывают. Охристые «лики» Карпова бу­доражат напоминанием о ходячих отбивных и будущих копченых окороках. Они как будто со­шли с агитационных плакатов, еще недавно пропагандировавших показное советское «изо­билие». Всего так много, что не разберешь, где чье мясо. Страна развитого социализма выпе­стовала жизнерадостного мутанта – гибрид че­ловека и свиноматки. Именно коммунистичес­кой системе посчастливилось завершить эволю­цию, доведя ее до точки, до дна, где утопаю­щий несмотря ни на что обретает последний и единственный шанс сконцентрировать усилия, оттолкнуться ногами и попытаться всплыть.

Случается, что физическая смерть наступа­ет задолго до духовной, но чаще происходит наоборот. Карпов анализирует второй вариант, изображая метафизическое пространство, на котором из уже мертвых останков продолжают рождаться всевозможные имитации – вплоть до того, что оживают и перемещаются трупы. Истлела страсть, иссякла энергия чувств, но в закромах памяти нет-нет да и вспыхнет бесформенное воспоминание о чем-то «большом и светлом». Жизнь после смерти, разложение астральных тел, умирание трупов, прощание с оболочками. Иногда кажется, что художник украдкой посылает «им» весточку от нас, пока живых, еще сопротивляющихся, и нешуточно стра­дает оттого, что «они» уже не в состоянии ее воспринять. И тогда он откровенно «помогает», подсказывает – как школьник не выучившему урок товарищу, прикидывается простачком, пародистом, эксцентриком, нехудожником, про­сит, чтобы мы не принимали все всерьез и близко к сердцу, уверяет, что ситуация на са­мом деле не так уж драматична и что он просто вы­нужден выдавать гротеск, преувеличение за оригинал, подлинник, «правду жизни» – ведь так принято в искусстве, тем более совре­менном.

Миросозерцание любого сформировавшего­ся этноса возлагает на человека трудную обя­занность по встраиванию себя в иерархию определенных сакральных ценностей. Если вос­соединительный процесс «не пошел», застопо­рился, народ «выпадает в осадок», довольст­вуется объедками чужих культур, религий и откровений, становится вялым, медиумичным и управляемым. Карпов (сознательно или нет, не важно) выносит приговор твердый и беспри­страстный. Помощи ждать неоткуда, а перформанс самовоскрешения вряд ли состоится. Поэтому придется дотранжирить оставшиеся крохи, допить, догулять, доблаженствовать в уютном неведении и – поминай как звали.

Правда, мизерную лазейку художник нам все же оставляет. Если мы будем примерно себя вести и соблюдать (пусть и бездушно, ме­ханически) завещанный нам ритуал, то гля­дишь – и оттянем сроки подведения итогов. Словом, портной обязан снимать мерки, физ­культурник делать утреннюю зарядку, а юный пионер с достоинством носить красный галс­тук. И когда разрозненные усилия одиночек сольются в совместное коллективное действо, непременно возникнет иллюзия гармонии.

Так что распад и деградация, видимо, не с нас начались и не нами закончатся. Нынеш­ние катаклизмы – всего лишь миг, фрагмент, выхваченный из бесконечной мистерии «рус­ской идеи». За «широту» и непомерные амби­ции нужно платить. Если экспериментировать без перерыва на отдых, то быстро надорвешь­ся. Существуют границы, за которыми время поворачивается вспять и мстит не вписавшим­ся в ритм истории. Фольклор исчерпан, народ устал, Бог умер. Остались «рядовые интелли­генты» в добротных черных костюмах, отдающие себе отчет, где они находятся и вообще что к чему.

Советский человек, гомо советикус, совок – это всегда актер, стремящийся подражать «че­ловеку нормальному», укорененному как во вре­мени, так и в традиции. Будучи изначально обделенным способностью к созидательному творчеству, он лихорадочно притворяется иде­ологом, теоретиком, на худой конец – коммен­татором, торопясь отреагировать (а значит – присвоить и приписать себе право) на прошлое, настоящее и будущее.

Для Карпова «дьявольская», пародийная природа совка – еще и объект для эстетских уп­ражнений в романтизме, который начинается с жалости к обманутым и заброшенным в небы­тие придуркам. В каждом из них он видит яв­ную потенцию к пробуждению, «искру Божью», едва теплящуюся жажду идеала. В сущности, человек, пожелавший вернуться в дом, но обнаруживший, что дома давно нет, вынужден выбирать между отчаянием и подвигом, между пассивным ожиданием и борьбой, словом – он волен сойти с ума или предпринять какие-то действия. Но в любом случае он победит, если не затеет нового строительства на старом ме­сте (потому что любая потеря все равно мета­физически невосполнима), а попытается ощутить вкус свободы и воспользоваться ею сполна.

У Карпова все пребывает в напряженном ожидании спасительного решения, которое дол­жен принять некто со стороны.Все замерло в бездумном, тупом инфантилизме. В имперском СССР граждане точно так же довольствова­лись почти такими же «незатейливыми» утеха­ми, одновременно не забывая с яростной бес­смысленностью наращивать мускулы. Однако наиболее жесткие конструкции оказываются наименее прочными. Выходя из берегов, Рос­сия выдавливала из себя народы, растекавшие­ся по огромным территориям. Идеология переселенчества быстро привилась, страна «трону­лась», чердаки поехали, крыши потекли, ячейки разрушились, появились технократы, космопо­литы, а странствующее рыцарство – как альтернатива бездомности – к сожалению, так и не прижилось.

«Личность» – продукт новейшего времени, итог зрелого западного рационализма. Отказав­шись от «самобытности», свиное рыло гомо советикуса нагло, без малейших угрызений совес­ти вперлось в калашный ряд неразгаданной, тонкой цивилизации. Произошла та самая «встре­ча», начался комично-уморительный «диалог культур», результаты которого, собственно, и демонстрирует нам русский живописец Андрей Карпов.

Сегодняшний совок болтается на ниточке между небом и землей, между дном и поверх­ностью. Ему глубоко чуждо и отвратительно все, что завершено, доделано, доведено до конца. Более того, любую цельность, органику он связывает со своей гибелью. Зато он готов бесстрастно-похотливыми глазами охотника бе­сконечно выслеживать добычу, разгуливающую в чужих садах. Его стихия – устойчивая некон­кретность, то есть грязный быт, незаконченное образование, искусственная полуколбаса и… панический, инстинктивный ужас перед воз­можностью «выплыть», выкарабкаться, зажить по-людски. Не мудрено! Опыт предшествующих поколений предостерегает. Не копи! Придут – отнимут. Не «начальник» – так Господь Бог.

Карпов – щедрый автор. Он всегда спешит утешить подарком. И поросят накормит, и ду­рачкам раздаст «погремушки». Пусть себе жи­реют, забавляясь. Лишь бы в утешение. До Страшного Суда. А там…

Вокруг – кругооборот, подвижность, вибра­ции, гудение сфер. А у Карпова – застывшая метафизика совкового сомнамбулизма. Иногда, правда, попадается и рай. Где просторно и по-русски «красиво». Но – туда не пролезть, не долететь. Слишком мы жирные и тяжелые. Слишком обременены бесконечными «возрожде­ниями». Хватит. Останемся уж такими, какие есть. Какими нас видит живописец.