Nude model_2015_034

Искушение современного художника

Впервые напечатано в каталоге персональной выставки «Легкое рисование тела» в муниципальной художественной галерее Костромы

Проблема телесности для художника – всегда искушение. Еще бы. Когда оказываешься в точке пересечения личных координат – материально-чувственной параллели и духовного меридиана, то дальнейший выбор пути зависит исключительно от свободы воли самого автора. Тут он оказывается этаким витязем на распутье. Устремишься ввысь – оторвешься от земных основ и рискуешь потерять связь с жаждущим хлеба и зрелищ зрителем. Свернешь в сторону – упрекнут в низменности инстинктов.

Как бы там ни было, но проблема изображения человеческого тела всегда оставалась ключевой для художников всех времен и народов. Согласно традиционным представлениям, Бог создал человека по образу и подобию Своему. Поэтому человеческое тело – мерило всего видимого мира (а задача «нормального» художника – изобразить и запечатлеть именно видимый мир). Одновременно лукавая античность, которая в лице Витрувия навязала потомкам аксиому, согласно которой совершенство пропорций человеческого тела по сей день считается внешним проявлением закона гармонии, распространяющегося не только на художественные образы, но и на все проявления культуры и цивилизации, и дальше – вплоть до инопланетно-параллельных реальностей. Убежденность в том, что рост человека равен поперечной длине его фигуры с вытянутыми в стороны руками, не просто символизирует идею симметричности и пропорциональности, но и охватывает сферу морали и даже духовные пространства. Поскольку божественное начало есть не что иное, как человеческие качества, доведенные до идеала, классическое искусство всегда стремилось передать горний мир через совершенство и абсолютизацию форм человеческого тела.

Но тут необходимо сделать два уточнения. Во-первых, что есть античность – как не откровенная мина замедленного действия, с явным и неприкрытым умыслом подложенная под задние места всех людей искусства. С какой целью? Да чтобы не стали полноценными христианами, не смогли порвать связь со своими плотскими, материальными и в конечном счете гедонистическими истоками. Имеющий уши да услышит.

Во-вторых, сказанное относится исключительно к западной культурологической традиции, определяющей связь между макрокосмосом (Творцом) и микрокосмосом (человеком) через знаменитое изречение Протагора: «Человек есть мера всех вещей». Мол, тело как первичная субстанция задает размер, форму, цвет, свет и вообще все ментальные параметры. То есть европейская духовность выражается не иначе как через телесность. Иное дело Россия. Наша иконопись исходит из диаметрально противоположных основ. Ведь икона – изначально, по своей природе не «произведение искусства», и ее функции состоят не в ублажении утонченных эстетов, а в том, чтобы служить путеводителем и даже вратами в Царствие Небесное.

Поклонники творчества Игоря Ермолаева убеждены, что в своей трактовке человеческой плоти он опирается именно на иконописные принципы. Его интерпретацию телесности его друзья, а также родные и близкие рассматривают как очередную попытку (какой степени успешности – вопрос десятый) преодолеть то самое пресловутое и ненавистное для каждого православного художника «притяжение античности» (ну и, само собой, заодно европейского Ренессанса). Всем понятно, что иной раз, чтобы освободиться от груза нереализованных желаний, достаточно что-то сделать – и как можно скорее забыть.

При знакомстве с масштабным проектом-экспозицией ермолаевских штудий поневоле вспоминается какой-то из бесчисленных манифестов символизма, в котором авторы призывают вообще отказаться от «полных тонов» и сосредоточиться на работе с тропами. Что и говорить, передать образ Прекрасной Дамы возможно только с помощью метафор, аллегорий и ассоциаций. Собственно, Серебряный век и породил весь арсенал соответствующих живописно-литературных приемов для изображения полусуществующей реальности – этакий джентльменский набор русского декадента.

Так вот, Ермолаев – классический представитель, а заодно хранитель и продолжатель наследия Серебряного века – в смысле его способности выразить и передать всю иерархию «подтекстов подтекста», а также актуализировать изнанку видимой и осязаемой реальности, то есть превращать несуществующую мечту в самую что ни на есть полноценную явь. А еще, конечно, мистическим образом одухотворять материальное – пресуществляя весомое, грубое, земное начало в некую запредельную субстанцию – полуматерию-полусвечение, что-то типа ауры – правда, возможно, существующую только в его, как художника и исследователя, воображении. Но что поделаешь со святыми безумцами, как называл творческих людей Оскар Уайльд. К тому же король эстетов еще и добавил, что, мол, любая идея, достигнув определенной степени экстатичности, превращается в реальность.

Как следует из вынесенной на наш суд экспозиции, Ермолаев далеко не дилетант в мистическом опыте, поэтому каждый, казалось бы, заурядный и банальный натурщик воспринимается им в первую очередь как сверхчеловек – этакий предмет обожания, с одной стороны, ницшеанцев и футуристов, а с другой – вполне может быть воспринят как некий бесплотный ангел – правда, в глубоко потенциальном состоянии. И только гораздо позже, когда зритель привыкает к условиям игры, автор решается открыть свою более интимно-сентиментальную ипостась. С одной стороны, художник наполняет своих персонажей чисто мифологическим, подчас даже героическим содержанием, а с другой – охотно вступает с каждым объектом-субъектом во вполне земные и даже излишне панибратские определения. Одни названия чего стоят. «Эржена сидит». «Эржена со спины». «Эржена лежащая». «Эржена в профиль». «Три Эржены». Ну кем после таких объяснений в любви (пусть и не плотской, а чисто платонической, божественной – во что мы охотно верим) мы должны считать Эржену? Вакханкой, святой, одалиской, музой, наконец, просто античной богиней? Или моделью, с которой классики Третьяковки писали бы святых? Вообще тема взаимоотношений художника и натурщиц – ох какая деликатная и интимная – и вовсе не в смысле преодоления каких-то там «запретов», а просто вот представьте, перед вами – голая девушка с вполне аппетитным телом. И она пришла к вам, чтобы вы ее либо увековечили в образе новозаветного персонажа, либо употребили как чисто неодушевленный предмет – просто для тренировки навыков и оттачивания техники и мастерства. Но ведь не секрет, что именно во втором случае и используют знаменитых надувных девушек – популярнейшую продукцию порноиндустрии. Лично я могу поделиться собственным многолетним опытом наблюдений за повседневной жизнью художников. Только между нами. Если художник приглашает натурщицу-модель для какого-то глобального замысла, госзаказа эпохального значения, то, увы, не избежать интимной связи. Стопроцентная гарантия. Ну а если просто так называемые штудии, когда несколько авторов скидываются на сеанс с обнаженкой, то жены могут не волноваться – никаких измен даже не запланировано.

Теперь от некоторого дилетантского «разогрева» давайте перейдем к более серьезной части нашего предисловия к выставке Игоря Ермолаева – художника беспредельно амбивалентного. Почему именно амбивалентного? Да потому, что участи каждого, кто бросается в философские бездны исследования проблемы соотношения плоти и духа, не позавидуешь. По мне, так еще ни одному живописцу мира не удалось внятно ответить на вопрос, что первично и приоритетно. Материя или дух. На самом деле люди искусства только и занимаются тем, что борются с искушениями. Господь им судья. Естественно, абсолютно все творчество так называемых «портретистов» и следует рассматривать и анализировать как сражение двух богатырей – мистических олицетворений и воплощений материи и духа.

Заслуга (я бы даже употребил слово «величие») Игоря Ермолаева в его абсолютной искренности (возможно, он в какой-то степени отдает дань такому модному тренду, как новая исповедальность). Господи, да кто бы из его современников отважился на такой шаг, как публичное покаяние? Причем запредельной для простого мирянина степени искренности и благочестия. Посмотрите – Ермолаев выносит на ваш суд проблему своей греховности в виде любви и даже физиологического любования плотью своих ближних. Но одновременно он буквально кричит, что люди, чьей экзистенции коснулась его святая и непорочная кисть, – они же по определению находятся под его защитой и тем самым перешли грань, отделяющую смертных от бессмертных.

Давайте попытаемся сформулировать некоторые философские основы представленной нам экспозиции. Потому что философия – пока еще остается основной наукой творческой личности. Итак. На первый взгляд понятно, что Игорь Ермолаев не слишком верит, что материя – реально существует. Что ее, как сказано в философских словарях, можно определить как объективную реальность. В его восприятии человеческое тело можно обозначить как уходящую натуру – как нечто, с одной стороны, полностью адекватное реальности, но с другой стороны, в конечном счете, что может служить идеальным символом исчезновения, тлена и умирания, как не материальное начало. И вот в чем главный вопрос, который задает нам маэстро. Как примирить две прямо противоположные тенденции – торжество вещности (а Игорь Ермолаев иной раз навязывает нам именно философию плоти как мясной продукции – к тому же подчас в запредельно-раблезианском варианте) и трепетно-деликатное отношение художника к миссии, которую призвано исполнить божественное творение (в лице человека) на земле, – ведь он тоже как-никак не только органическая, но прежде всего духовная составляющая мироздания.

Отсюда следует, что онтологическая картина реальности, какой ее представляет Ермолаев, вполне совпадает с общепринятой среди классиков эзотеризма и выстраивается в виде как минимум трех этажей. Верхний занимают высокие идеи, нижний – вульгарная материя, а промежуточный – различные хитросплетения из чувств, страстей и экстаза. То есть человек – вместилище всех низменных гадостей и пороков и одновременно – носитель высочайших откровений божественного уровня. Соответственно, всю экспозицию, в которой главное место занимает собственно человек, мы и рекомендуем рассматривать именно под таким углом зрения.

Если погружаться в эстетику Ермолаева еще глубже, то возникает проблема отношения к телу – либо художник им любуется, либо ненавидит – типа, сопротивляется процессу околдовывания, пленения самого себя неким Абсолютным Телом как идеальным воплощением всех и каждого из нас и вообще окружающего космоса. И здесь на первый план выходит категория искажения. Не секрет, что классики рисунка, изображая человека, для придания большей выразительности всегда отступали от соблюдения пропорций. Собственно, с пренебрежения канонами и начался модернизм – как движение протеста против понятно чего – засилья ставших ненужными и прекративших выполнять свою позитивную роль схем и шаблонов.

Вполне закономерно, что Игорь Ермолаев не остался в стороне от общей тенденции и пустился во все тяжкие, а именно в чуть ли не джазовые импровизации на знакомые темы, и в результате достиг той стадии мастерства, когда при виде его работ уже не возникает вопрос о «красоте человеческого тела». Тут уже вступают в силу законы бессмертных гениев штудий, когда художник вдруг чувствует, что обрел право писать не то, что находится перед его оптическим взором, а то, что, по его мнению, обязан видеть зритель – ведь редкий творец не одержим манией величия. Мол, перед вами не какие-то там «портреты натурщиков», а символы эпохи, ее эстетические обобщения. И вообще представьте себя на месте автора – к тому же со склонностью к самолюбованию – мол, обратите внимание, какую роль играет в моих работах освещение, цвет, оттенки, лессировки. Насколько мастерски я использую материалы – уголь, сангину, белила, карандаш, соус, тушь, темперу – и даже битумный лак у меня доведен до уровня чуть ли не несиянного света.

Золотой век живописи человеческого тела – с XVI до начала ХХ века – научил человечество глубже и всесторонне понимать реальность. Но старое искусство, увы, чтобы быть осознанным и познанным с помощью менталитета современного человечества, оказалось одновременно и слишком сложным, и чересчур простым. Произошел явный сбой в восприятии. Символы, сопутствующие нашей повседневности, катастрофически упрощаются. Мы окончательно утратили способность удивляться, то есть воспринимать позитивные эмоции в их первозданном виде. Нам всегда кажется, что окружающий мир (а тем более увиденный нами сквозь призму искусства) в миллион раз сложнее, чем он есть на самом деле. В результате мы пошли на поводу у формалистов, которые внушили нам, что истину стоит искать не в реализме, а далеко за его пределами – причем чем дальше, тем поиски становятся более результативнее. Но в своих истериках мы зашли так далеко, что сегодня сплошь и рядом живописный шедевр воспринимается очередным покупателем всего лишь как декоративное пятно на стене.

Что прикажете делать таким фанатам рисования-живописания, как Игорь Ермолаев, в ситуации, когда умерло, конечно, не искусство, а пока всего лишь его восприятие и отношение к так называемому «прекрасному»? Конечно, прежде всего искать ответы на философские вопросы за пределами видимости – переводя картину из живописного объекта в метафизическую субстанцию. Заметьте, мы возвращаемся к началу нашего предисловия к выставке. Ни одна из работ Игоря Ермолаева, представленных в экспозиции, несмотря на, казалось бы, явную перегруженность формами и объемами, не создает у зрителя ощущения материальной телесности. Свет поистине неземного происхождения и порожденная им аура компонуют материю в некие образы – чья загадочность и эффект нереальности достигается за счет неких тайных приемов, известных лишь самому автору – в виде каких-то удлинений или укорочений линий, внесения корректив в классические каноны, игры с полутонами и так далее. Но в целом, конечно, Ермолаев делает то, чем и должен заниматься современный художник, – либо создает иллюзию, выдавая ее за реальность, либо убеждает нас в том, что его «духовно-телесный космос» и есть та самая нереальная реальность (или некое существование несуществующего), которая в среде великих посвященных собственно и считается истиной в последней инстанции.

Nude model_2015_037

Понравилась запись? Поделитесь ей в социальных сетях: