Вся череда последних недель в сущности превратилась для меня в хождение по мукам московского нравственного ада. Где я только не побывал. Чего я только не видел. За всю жизнь я прошел сквозь десятки великосветских салонов, сквозь тысячи тусовок. И нигде я не ощутил на своих губах вкуса подлинности, неподдельности. Все – блеф и липа. И литературные выебыши, и псевдоэстетствующие геи с их вечным состязанием кто обладает более стильной информацией, и маскарадные готы, и не менее декоративные хиппи, и продвинутые творцы новой гламурной идеологии, властители молодежных умов – редакторы Глянцевых Журналов, и самовлюбленные претенденты на высшее господство над будущими евразийскими пространствами геополитиканствующие интеллектуалы, и лизоблюды и аферисты – творцы якобы «национальной идеи», сгрудившиеся вокруг многочисленных кремлевских кормушек – все оказались не теми, за кого себя выдают.

И я задумался, что если все – полный мираж и иллюзия, то что тогда настоящее? И вот я иду с такими мыслями и вижу, как передо мной на морозном асфальте лежит молодая бомжиха. Причем лет двадцати, ослепительно красивая, но вся избитая и истекающая кровью. То есть на ее лице буквально нет живого места. Оно все в садинах, ранах и кровоподтеках. Я наклонился над ней и спросил, кто же над ней так поработал. Она ответила, что какие-то малолетки напали на нее целой стаей, повалили на землю и изувечили. Я предложил ей, что обращусь в милицию и ее будут обязаны определить в какую-нибудь больницу. Она сказала, что хочет только одного – умереть, а милиция никогда ей не поможет. Я, наивный человек, все же пошел в ближайшее отделение милиции, представился, объяснил ситуацию, но мне там сказали, что если я сейчас же не покину помещение, то они меня посадят до утра в обезьянник и вообще мне мало не покажется. Я все понял и пошел обратно к бомжихе. Она продолжала медленно истекать кровью. Я ей честно сказал, что не знаю, как поступить. Она предложила мне купить чего-нибудь выпить, чтобы было веселее умирать. Я спросил, что она предпочитает. Она заказала отвертку. Я подошел к палатке, взял себе пива, а ей отвертку и протянул ей. Она с жадностью припала к банке, выпив ее всю одним глотком. Я тем временем допил свое пиво. Вдруг она говорит:

– Доведи меня до какого-нибудь подъезда без кодов, положи меня там, чтобы я могла тихо умереть.

Я совсем растерялся.

– Во-первых, – говорю, – для начала тебе надо хотя бы встать. А то как же я тебя поволоку по земле?

Она немного подумала и начала подниматься. Я ей помог, в конце концов она встала на ноги, взяла меня под руку, и мы пошли куда глаза глядят. Правда, сильно шатаясь. Вдруг она закричала:

– Вон, Васька отмороженный! – И показала на какого-то бомжа, который пробежал мимо нас.

Я спросил, стоит ли мне его догнать. Она заорала, что стоит и непременно вернуть сюда. Я бережно уложил девушку на землю, поскольку она сама стоять на ногах не могла, и бросился в погоню за отмороженным Васькой. Догнал я его быстро, сказал, что вон лежит девушка, которая зовет его на помощь и вообще надеется только на него.

Как ни странно, Васька оказался человеком благородным. Он пошел за мной, я ему показал подругу, он ее, к счастью, узнал, склонился над ней, они перекинулись парой фраз, и он мне говорит:

– Так, товарищ, вы свое дело сделали, а теперь валите быстро отсюда. Мы сами тут разберемся.

Господи, подумал я, как же удачно все сложилось. И пошел в сторону метро.

Я начал с того, что хотел порассуждать относительно подлинности и фальши, но потом решил, что не стоит в слегка нетрезвом виде заниматься высокими обобщениями. А то еще чего доброго сделаешь неверные выводы. Но тем не менее я уверен, что найти настоящие чувства как ни странно есть куда больше шансов где-нибудь в помоечной грязи, чем в эстетских тусовках.

Караулов в «Моменте истины» устроил истерику по поводу того, что Греф и Кудрин предлагают весь русский лес к чертовой матери спилить и продать Китаю. Не сомневаюсь, что когда-нибудь так и будет. Сегодня в России, как и во всем мире, нет никакой духовной жизни. Она полностью прекратилась. Впрочем, и в Тибете осталась одна этнография. Все утонуло в океане коммерции и изощренного словоблудия. Духовность окончательно заменил стиль. И если кое-где еще пульсирует какая-то жалкая видимость подлинного «эзотеризма», то исключительно благодаря не успевшей еще иссякнуть инерции. Ни один поиск не наполнен мистическим содержанием и не подкреплен подпиткой со стороны высших сил. Все каналы, артерии и нити, еще недавно связывавшие человечество с энергиями разумного космоса и природой, необратимо перекрыты и перерезаны. А если «Бог умер», то зачем вообще России лес?

Самыми безупречными, стопроцентными революционерами в новейшей истории были только Троцкий, Мао Цзэдун и Пол Пот. Никто кроме них не ставил перед собой задач такого грандиозного масштаба и так последовательно их не осуществлял. Троцкий затеял всемирную (перманентную) революцию, начав с самой гигантской территории. Мао знал, как обновлять кровь революции, ограничивая диктатуру обуржуазившихся и паразитирующих на ее теле бюрократов. Его гениальное детище хунвейбины подтвердили, что великий кормчий не изменил революционным идеалам даже перед уходом в иной мир. Пол Пот создал новый тип личности – человека с революционными генами. Но им всем подло мешали. Троцкому – сначала многочисленные ренегаты во главе с постоянно идущим на компромиссы Лениным. Позже – присвоивший его идеи и отрекшийся от них Сталин. Мао вставляли палки в колеса свои ревизионисты, хищно делившие остававшуюся без вождя великую страну. Пол Пота  остановили внешние враги (внутренних у него, к счастью, не осталось). Вообще стоит отметить, что ни один революционный эксперимент в чистом виде не был доведен до конца из-за чьих-то происков. Конечно, Ленина и многих других тоже можно считать революционерами, но разве что процентов на 50, то есть отнюдь не высшего сорта, потому что в роковые, критические минуты в них как правило побеждала «политическая целесообразность», и они поступали как выгодно, а не по зову революционной страсти.

Звонит:

– Я рядом. Можно на минутку зайду?

Не виделись два года. Она на днях приехала из Франции. Моя старая и более чем непростая любовь.

– Конечно. Буду рад. Я пока что-нибудь приготовлю.

Входит, садимся, кушаем, болтаем. Проходит час.

– Извини, мне пора. Можно я возьму с собой твой сыр?

– Бога ради, не только сыр, но и меня, и всю мою квартиру можешь взять с собой.

– Нет, тебя мне не нужно. Только сыр.

Берет кусок дорогущего сыра граммов на триста и уходит.

 

Понравилась запись? Поделитесь ей в социальных сетях: