Впервые напечатано в еженедельнике «Мегаполис-Экспресс» № 30 от 30 июля 1997 года

На минувшей неделе московская алкогольная богема понесла невосполнимую утрату. На 68-м году жизни в бесхоз­ном строительном вагончике, стоящем у стен Зачатьевско­го монастыря, скончался ее лихой предводитель Виктор Сергеевич Романов-Михай­лов, по праву считавшийся столичным «бомжем № 1» – одной из ярчайших городских достопримечательностей.

Без преувеличения все­мирная известность пришла к Виктору Сергеевичу в сере­дине 70-х, когда он впервые появился на знаменитой «Грузинке» (единственном в те годы выставочном зале, где разрешалось тусоваться тогдашним «авангардистам»). Чудаковатый пожилой балагур в затрапезном костюмчике мгновенно завоевал симпатии завсегдатаев бесчисленных вернисажей тем, что мог без труда расколоть первого встречного на щедрое уго­щение, пудря мозги и заго­варивая зубы всевозможны­ми историями одна затейли­вее другой. Его закадычным другом сразу стал кумир художественного андеграунда тех лет легендарный Анатолий Тимофеевич Зверев. Оба бражника, едва успев позна­комиться, быстро сплотились «по интересам». Их совмес­тный запой растянулся на целое десятилетие, ежеднев­но вовлекая в свою орбиту целые сонмы беззаботных и праздных бездельников. Ста­ринные шестикомнатные апартаменты Виктора Серге­евича на улице Рылеева, в которых одновременно про­живали несколько его от­ставных и действующих жен, превратились в клокочущий вертеп, двери которого не закрывались даже ночью. Увы, в 1986 году Анатолий Тимофеевич первым сошел с дистанции, благополучно от­дав Богу душу.

Не проходило и недели, чтобы на огонек к Романову-Михайлову не заглянули за­рубежные телевизионщики. Они охотно снимали перманентную оргию, подавая ее как репортаж из советского нонконформистского подпо­лья.

Вскоре, однако, на про­сторную жилплощадь в цен­тре города положила глаз некая могущественная орга­низация, и хозяина с помощью местной милиции, ус­тавшей реагировать на бес­конечные сигналы по поводу творящихся в «нехорошей квартире» безобразий, реше­но было принудительно пе­реселить в однокомнатную хрущобу на окраине. В один прекрасный день к дому подкатила бригада амбалов. Они энергично вынесли и свалили у подъезда дюжину густо пропитанных мочой матрасов (на которых их владелец успел зачать более сорока появившихся на свет детей), несколько тысяч еди­ниц стеклотары, видавший виды кухонный стол, пять колченогих табуреток, груду какого-то бесформенного хлама (другого «добра» у предводителя московских ал­конавтов просто не нашлось) и кучу с трудом врубавшего­ся в происходящее народа. Дверь, само собой, тут же опечатали.

Оказавшись на улице, гордый Виктор Сергеевич категорически отказался под­чиняться произволу и наси­лию, поклявшись, что никуда дальше естественного ареала своего обитания (то есть района метро «Кропоткинс­кая», где он родился и вы­рос) не поедет, после чего предложил как ни в чем не бывало продолжить выпивать и закусывать в обнаруженном неподалеку полуразрушенном особняке. За паспортом, в котором стоял штамп о вы­писке, он приходить не захотел, поскольку, будучи чело­веком по-настоящему сво­бодным и независимым, в документах, удостоверяющих личность, решительно ника­кого смысла не видел.

Он остался верен себе, умудрившись в течение це­лого десятилетия просуще­ствовать на одном месте, меняя разве что только «интерьеры». Шумные, много­людные «новоселья» гремели то в подвале под руинами предназначенного к сносу дома, то в кузове «ничейно­го» грузовика, то в покину­том торговом киоске. На его счастье, он ни на минуту не оставался трезвым и в оди­ночестве. Народная тропа к его логову не зарастала. Пообщаться с добродушным и гостеприимным отшельни­ком, который неприкаянностью, безграничным оптимиз­мом, детской беззащитностью и способностью мимохо­дом, как бы придуряясь и ерничая, выдавать идеи по­истине фантастической фи­лософской глубины удиви­тельно напоминал Нико Пи­росмани, приходили и приезжали в любое время суток.

В поисках острых ощуще­ний «в село Михайловское» (как людская молва окрести­ла «хоромы» Виктора Серге­евича) часто наведывались и новые русские, оставлявшие ему «на бедность» увесистые пачки долларов, которые он тут же закапывал в землю где-нибудь поблизости – «на черный день», как он неиз­менно приговаривал. Один из его богатых почитателей, преуспевающий бизнесмен, кстати, и оплатил похороны.

Отпевали последнего ко­роля богемной вольницы и неизменного собутыльника нескольких поколений искав­ших истину на дне бутылки в церкви Ильи Пророка, что напротив храма Христа Спа­сителя, а поминали под от­крытым небом, на близлежа­щей свалке, где он тихо и без мучений переселился в мир иной. На «мерседесах» и «фордах» подвезли водку, колбасу, помидоры. Рассе­лись кто на чем. Разлили по первой. Через час веселье уже вошло в привычную ко­лею и забило ключом. Кале­ки, оборванцы, девушки с фингалами, пьяные неврастеники, бандиты с мобильниками оживленно друг другу что-то доказы­вали. Крысы чуть ли не вырывали из рук закуску. Под ногами собравшихся сновали какие-то чумазые дети, нагло выпрашивая деньги. Беженцы старались впрок запастись продуктами питания. Правда, господ на иномарках ненадолго хватило. Носы за­жали – и только их и виде­ли. А кто попроще, понеприхотливее, те, не исключено, что до сих пор празднуют.

«Мегаполис-Экспресс» № 30 от 30 июля 1997 года

 

 

 

 Впервые напечатано в еженедельнике «Iностранец» №3(77) от 1 февраля 1995 года

Как-то в Париже я от нечего делать смотрел телевизор. Шел незамысловатый репортаж из Италии. Что-то о социальных противоречиях по наработанной схеме – сначала, как во­дится, бездомные и опустившиеся, «дно». Затем – «геге­мон», работяги, ремесленники, мелкие предприниматели, дальше – «буржуи», миллионеры с их умопомрачительными капризами. Под занавес репортер предложил ввести телез­рителей в те круги, приблизиться к которым, как он выра­зился, не помогут никакие деньги. Имелась в виду аристок­ратия – к ней в Италии отношение трепетное и почтитель­ное. И сразу же на экране замелькали кадры с Еленой.

Сальвадор Дали, впервые увидев графиню Щапову де Карли на одном из великосветских раутов, в изумлении воскликнул:

– Какой уникальный скелет!

Быть может, именно ценившиеся на вес золота среди московских нуворишей шестидесятых годов «габариты» (при росте 174 она весила всего 42) и стали отправной точкой в ее поистине звездной участи.

Ее имидж, а попутно и образ жизни, сложился рано (ей, пожалуй, не стукнуло и шестнадцати) – зато однаж­ды и навсегда. С тех пор ни разу не изменила она выпав­шему ей предназначению – служить эталоном, а зачастую и законодателем вкусов, взглядов и настроений пестрого интернационального общества, имя которому – светский интеллектуальный истэблишмент. Ангел-хранитель ни ра­зу не подвел ее. Колесо фортуны не сбавляло оборотов. Линия судьбы неизменно пролегала в завидном далеке от превратностей и дурных глаз. Она провоцировала на лю­бовь – и никому не принадлежала. Стимулировала на творчество – и не слишком афишировала собственный литературный дар. Сводила с ума – и ускользала от взаимности. Она способна возвысить и облагородить едва ли не всех, кто ее окружает. Внешностью (Елена потеряла счет победам на конкурсах фотомоделей), способностью выглядеть на миллион (даже в доперестроечной России она умудрялась добывать «шмотки» от ведущих европей­ских кутюрье), раскованно-утонченными манерами (не­винное дитя неуловимо оборачивается бывалой соблазнительницей – и наоборот), пленительным и горделивым умом (до сих пор ее никто не превзошел в искусстве зас­тольных пикировок – во всяком случае среди московских тусовщиков). В какой бы из столиц она ни появлялась, журналисты пытаются разгадать секрет ее неувядаемой популярности, не устают задавать один и тот же, в сущ­ности, вопрос:

–  Как вам удается жить не касаясь земли?

Если верить астрологам, то львиную долю ответа взял на себя ее гороскоп, пикантно дополнивший бесстрашие, азарт, безоглядную страсть к риску и удачливость Тигра обостренной интуицией и реализмом Рака (она родилась 22 июня). Еще – гены (дед – фабрикант, владелец того самого производства, что после национализации обозвали «Красным треугольником»). Конечно же, место рождения – центр Москвы, именитый дом на Фрунзенской – тот, где агентство Аэрофлота. Плюс – девочка из приличной семьи (отец – академик, ни в чем не отказывающий рано повзрослевшей дочери). И ко всему прочему – школьные пробы пера, дерзкие попытки писать «не такие как все» стихи («летательный аппарат молчал он чувствовал себя мужем галантно предложив сесть в середину своего тела и навсегда оторваться от этой земли полетел она хохотала и целовала его везде с истеричной нежностью пухлых губ»), что служило причиной перманентных скандалов с учите­лями, зато распахнуло двери в таинственную, но мало в те годы кому доступную либерально-андеграундную эли­ту. Ее первые шаги всерьез опекали те, кто сегодня стали лауреатами бесчисленных литературных и прочих премий. За притягательно-вожделенного Козлика (Леночку Коз­лову) боролись многие из достойнейших, но она пред­почла самого пробивного и преуспевающего Виктора Щапова – полуфарцовщика, полуграфика, специализиро­вавшегося на агитационно-пропагандистских плакатах первостепенного идеологического значения. Он поселил ее на Малой Грузинской, 28, в апартаментах между Ма­рианной Вертинской и Владимиром Высоцким, и пока она спала, обставлял квартиру свежими цветами. Просы­паясь, она безмятежно улыбалась и интересовалась:

– Я на кладбище или в джунглях?

Их будоражившему Москву союзу, казалось, суждено длиться вечно. Ничто не предвещало конфликта. Все же­лания Леночки Щаповой удовлетворялись в момент их возникновения, а любые проказы и шалости прощались ей заранее и автоматически. Так бы и продолжалось, если бы…

Если бы не нагрянул в столицу смекалистый провин­циал Эдуард Савенко. Отрастив кудри до плеч (этакий симбиоз Есенина и Махно) и прикинувшись непризнан­ным поэтом, которому не дают развернуться во всю ширь ортодоксы из глубинки, он начал методично обивать пороги маститых и даровитых. Его «система» была основана на вечно нереализованном комплексе покровительства, так свойственном «властителям дум». Шитье брюк мес­тным стилягам избавляло его от забот о хлебе насущном. Вскоре его стали часто встречать в ЦДЛ за обедом или ужином очередного влиятельного лица. Завязывались нешуточные связи. Его претенциозный псевдоним (Лимонов), скрывавший его неказистую фамилию, все чаще звучал из уст завсегдатаев артистических салонов и твор­ческих клубов.

Однако для полного джентльменского набора каждо­му желающему выглядеть респектабельно необходима «девушка для представительства» – и желательно не простая длинноногая «герла» из первых попавшихся, а золотая женщина-легенда, за плечами которой – шлейф интриг, сплетен и роковых страстей. И хотя Эдичка был нищ и без прописки, но недаром же из Харькова.

Дождаться подходящего момента и подобрать ключи к общительной и доверчивой Леночке Щаповой удалось без особых хлопот – нравы в богеме, как известно, демокра­тичны. Но вот закрепить успех, эксклюзивно застолбить за собой первую красавицу Москвы, сделать ее своей влюбленно-обожающей тенью, поклонницей таланта, вырвать из комфортного и обеспеченного быта, убедив скитаться по чердакам и подвалам, довольствуясь дохода­ми от мелкого портняжного бизнеса, представлялось проблематичным. Впрочем, Эдичка отлично знал и про папу-академика, и про квартиру на Фрунзенской.

Все же следует отдать Лимонову должное – его про­бивная сила оказалась на высоте. После третьего или чет­вертого кровавого в буквальном смысле слова (Эдичка резал вены и обрызгивал кровью площадку перед ее дверью) штурма сердце Елены дрогнуло – и она собрала чемоданы, перешагнув порог, отделявший презренный мещанский уют от романтической неустроенности рай­ского шалаша.

Москва гудела. Наконец-то разразился Скандал, и по­явилась Тема Для Разговоров. «Сладкая парочка», Эдичка и Леночка, убила разом двух зайцев. Он доказал всем, что присутствует среди избранных на законном основании. Она лишний раз подтвердила свою экстравагантно-неп­редсказуемую репутацию. И – пошло-поехало. Приемы, интервью, публикации в западной прессе («королева московских гостиных изменяет респектабельному мужу с по­этом-нонконформистом»), настежь распахнутые двери посольств, приглашения за рубеж, которыми они не за­медлили воспользоваться. Лимонов соглашался не мень­ше чем на всемирную известность.

Нью-Йорк мгновенно расставил все по местам, опре­делив каждому отведенное ему место. Общество наживы и чистогана благосклонно приняло и оценило «уникаль­ный скелет», но категорически отвергло амбиции нахра­пистого харьковчанина, почему-то считая их абсолютно необоснованными. В конце концов один из них, покинутый и безработный, сублимировал тоску в ставшую клас­сической исповедь «Это я, Эдичка», а другая, воздушная, эфемерная и все такая же решительная и бесшабашная в принятии судьбоносных решений, поселилась в амери­канском представительстве итальянского бизнесмена и аристократа – графа Жана Франко де Карли. В Москве поступок Елены отозвался ставшей крылатой фразой, произносимой с ехидным потиранием рук:

– Козлик-то убежал.

В сущности, случилось то, чего все ждали. Помню фотографии, доходившие «оттуда» в семидесятые – нача­ле восьмидесятых. Все «наши» вместе, за одним столом – в Париже, Нью-Йорке, Иерусалиме. Поддатые, улыбающи­еся, полные надежд на спасительную силу искусства (в те годы «отваливала» преимущественно творческая интеллигенция). Общие невзгоды и трудности адаптации вынуждали держаться друг за друга. Сыграла роль и инерция беззаботного московского общения, принадлежности к клану, и необходимость сплотиться для противостояния старым, еще «тем» эмигрантам, встретившим незаплани­рованных конкурентов более чем настороженно.

Вскоре вести «из-за бугра» стали приходить реже. Их тональность постепенно менялась. То и дело доносились слухи, что такие-то насмерть разругались и расплевались, что среди вчерашних собутыльников начались склоки, разборки, а все Козлики разбегаются кто куда. И хотя за минувшие 15-20 лет многие худо-бедно успели превра­титься в почти что «стопроцентных иностранцев», от прежних симпатий и идеалов не осталось и следа. Сегод­ня каждый из них существует сам по себе, найдя, что ис­кал, получив, что хотел. Если общаются, то с пользой – с теми, от кого хоть что-то да зависит, то есть с французами, аме­риканцами. Наезжая в Москву поодиночке, гордятся лич­ными успехами и уверяют, что старые знакомые все куда-то подевались и о них давно ничего не слышно. Эмиг­рантская пресса, некогда объединявшая, тоже как-то не­заметно переместилась в Россию и, растворившись в океане похожих друг на друга изданий, утратила былое зна­чение. Да и мы изменились, устали, постарели. Воспоми­нания о друзьях нашей боевой юности уже не волнуют нас так, как прежде.

Сорокалетний граф де Карли обладал живым темпе­раментом, благородным, отзывчивым сердцем и завид­ным чувством юмора. В общественном мнении он счи­тался слегка не от мира сего. Газеты отозвались на его кончину (в 1992 году) некрологом, где подчеркивалось, что графу «стоило немалых усилий приспосабливаться к прагматичным критериям XX века». До знакомства с Еле­ной единственной его привязанностью был роскошный сеттер с русским именем Василий и родословной не короче, чем у его владельца. Пес и хозяин практически не расставались.

–  Оh, my God! – укоризненно вскрикивали холеные дамы, когда Васитий у них на глазах справлял нужду пряItмо на вылизанные тротуары богатых кварталов.

– It’s not your God – it’s my dog! – парировал невоз­мутимый граф.

Жана Франко де Карли многие вспоминают добрым словом. Кое-кто обязан его щедрости и покровительству по гроб жизни.

Основатель вивризма Толстый по прибытии в Европу вздумал осчастливить очередным «визуансом» Вечный Город. Темпераментные римляне живо, но по-разному реагировали, когда среди бела дня из-за скульптур фонта­на Треви неожиданно выбежал совершенно обнаженный и что-то истошно вопящий здоровенный детина, удиви­тельно схожий по габаритам с центральной фигурой ком­позиции – Нептуном-Океаном. Когда оправившиеся от изумления зрители наконец-то расслышали, к чему так настойчиво и страстно призывает их новоявленный Мес­сия, карабинеры уже надевали на него наручники. Тол­стый с честью довел представление до конца, успев прок­ричать на семи европейских языках фразу:

– Итальянцы! Берегите папу! – после чего с гордо поднятой головой в сопровождении почетного эскорта под завывание полицейских сирен отбыл в городскую тюрьму.

Дело, однако, вопреки упованию Толстого на то, что искусство неподсудно, принимало печальный оборот. За­кон оказался одинаково суровым и для хулигана, и для ху­дожника, которому «шили» и оскорбление общественной нравственности, и порчу памятника культуры, и хулу на святую церковь.. В общей сложности тянуло на пару-тройку лет.

Супруга Толстого, Людмила, подняв на ноги всех знакомых, в последней надежде позвонила Лене Щапо­вой в Нью-Йорк, чтобы та попросила графа хоть чем-то помочь. Безотказный де Карли в тот же час вылетел в Рим, где до суда и при подписке о невыезде взял Толсто­го на поруки, поселив на одной из своих вилл.

Ровно на седьмой день после сцены у фонтана папа получил три пулевых ранения от затерявшегося в ликую­щей толпе террориста.

Через три дня после покушения граф позвонил в гос­питаль и попросил папу об аудиенции. Благодаря месту в аристократической иерархии, которое занимала фамилия де Карли, ждать пришлось недолго. Выслушав рассказ о божественном предупреждении, папа распорядился ра­зобраться, и спустя месяц римская курия на специальном заседании вынесла решение обратиться в прокуратуру с ходатайством о снисхождении к несчастному, который в своем поступке, быть может, руководствовался внушени­ем свыше. Само собой, все обвинения с Толстого сняли.

Дважды в последнюю минуту перед регистрацией бра­ка сбегала Елена из мэрии. На третий раз без памяти влюбленный граф предложил выстраданный, мучительно противоречащий его принципам компромисс – офици­альный контракт, где одним из пунктов стояло условие немедленного развода по первому требованию супруги (секрет в том, что по неписаным законам своего круга граф, к тому же ревностный католик, не имел права на расторжение брачных уз, да и сама юридическая процедура развода, как мы знаем, в Италии может растянуться на годы). В качестве одного из свидетелей подпись постави­ла сама княгиня Марина Волконская.

После свадьбы, на которой лакеи подходили к приг­лашенным со специальной чашей, куда те, чтобы не об­ременять себя лишней тяжестью, складывали бриллиан­товые украшения, дела вынудили графа вылететь на ро­дину, а графиня, вступив во владение солидным состоя­нием, включающим несколько живописно расположен­ных имений, решила немного отдохнуть и развеяться на Карибских островах. Благо незадолго до бракосочетания она случайно встретила свою давнюю московскую пас­сию – известного кумира шестидесятых Льва Збарского, прославившегося тем, что он в свое время придумал ма­кет «Литературной газеты», на которую молилось целое поколение отечественных либералов, и все, кто так или иначе оказывались причастными к редакционной кухне популярного органа, вызывали благоговение широких слоев интеллигенции.

Чтобы не скучать, Елена прихватила Лёву с собой, о чем всерьез пожалела. Тот закатывал истерики похлеще эдичкиных да еще имел дурацкую привычку во избежание ее контактов с мужчинами запирать графиню в номере.

Когда вернулись в Нью-Йорк, от левиного деспотиз­ма и вовсе житья не стало. Проще говоря, он ее смертельно «достал», преследуя повсюду и постоянно. Оставался побег – и желательно как можно дальше. В один прекрасный день она взяла на руки любимого персидского кота и сказала Збарскому, что отправляется на съемки (Елена и в Нью-Йорке не прерывала прежнего занятия – позировала для рекламы).

– А кот зачем? – насторожился заподозривший неладное Лёва, но Елена успокоила его, что пушистое животное предусмотрено режиссерским замыслом. И – рванула в аэропорт, где села в первый же самолет на Рим.

Ошеломленный нежданным сюрпризом в виде нагрянувшей налегке супруги, растроганный граф отправился с ней в кругосветное путешествие. Пирамиды, пагоды, юрты, сафари, коррида, ритуальные танцы дикарей, кенгуру, баобабы, анаконды, безмолвие Гималаев и гомон птичьих базаров смешались в стремительном калейдоскопе звуков, красок, зрелищ. Пресыщенную впечатлениями Елену потянуло в «родной» Нью-Йорк, где ее ждали менее экзотические, а потому более привычные развлечения, друзья, романтические приключения и прежняя, еще «дографская» квартира, хранившая кое-что, связывающее ее с безвозвратно утерянным прошлым. Граф же по необходимости вернулся в Рим.

Увы, за время ее отсутствия жилище подчистую об­чистили. Кто-то от души похозяйничал. Дверь взлома­на. Вынесли буквально все. Особенно стало жалко ба­бушкину Библию с дарственной надписью Патриарха всея Руси. Поплакав среди пустых стен, Елена с горя напилась и… бросилась разыскивать Эдичку. Быть может_, встреча с ним как-то поможет смягчить горечь утраты, напомнит о былых загулах, об оставшихся позади чуда­чествах.

Вкусивший первый литературный успех Эдуард Лимо­нов обосновался что надо, катался как сыр в масле. Под­вернулся добрый дядя из «богатеньких Буратино», который бывал в Нью-Йорке наездами, но владел в нем кое-какой недвижимостью. Кто-то его убедил, что он просто обязан поддержать бездомного гения, недавно сбежавше­го от коммунистов, и тот под солидное поручительство нанял Эдичку кем-то вроде сторожа, предоставив в его распоряжение трехэтажный шикарно обставленный особ­няк, позволивший ему с головой отдаться сочинитель­ству.

Они как будто и не расставались, хотя пылкости и нежности изрядно поубавилось. Сказывалась разница в положении – кто она, а кто он. Распорядок установился почти московский. Просыпались к обеду. Время до ужина пролетало стремительно. Где-то бывали, кого-то прини­мали «у себя». К ночи их дороги расходились – дистан­цию предусмотрительно установила графиня, способная хранить верность только идее личной свободы. Она растворялась среди огней большого и неумолкающего горо­да. Он – возвращался в глухую пустоту комнат и усажи­вался за литературные опыты.

Между тем графский титул и связанные с ним услов­ности требовали хотя бы периодического присутствия ее рядом с мужем (постепенно Елена вошла во вкус своего положения и уже не могла представить себя в ином ка­честве). И она бросила Эдичку. Теперь уже навсегда – слишком полярно разошлись их интересы. Она незаметно втянулась в необременительную круговерть римских ка­никул, а он перебрался в Париж, куда его пригласил дол­гожданный издатель. Она опубликовала скандально-эпатажную книгу «Это я, Елена» с эротическими фотографи­ями, после чего ее пригласили вести еженедельную ко­лонку «Рассказы о римской аристократии» в популярной газете «Веселый римлянин», чем она с блеском занимается и по сей день, заслужив репутацию «сердитого и язвительного журналиста». Он, заботясь о своем эпистоляр­ном наследии, стал забрасывать ее длинными, обстоя­тельными посланиями. Она отвечала редко, но подробно, и однажды, стараясь побольнее ущипнуть, как бы невзна­чай проболталась о совершенно секретном романе с од­ной из высокопоставленных особ.

Будь предмет ее очередного мимолетного увлечения не столь именит, Эдичка бы поморщился, но пилюлю проглотил – как бы горька она ни была. Но на сей раз он не на шутку разозлился. Впервые за всю историю их шумных отношений его соперником оказался недосяга­емый обитатель международного политического Олим­па. И Эдичка, постоянно терзаемый мыслью о том, что на свете существуют люди, занимающие более вы­сокие этажи, обуреваемый завистью и ненавистью к сильным мира сего (не отсюда ли его нынешний «национал-большевизм»), решил отомстить за оскорбленное самолюбие.

В ту же ночь он по водосточной трубе забрался в ок­но ее парижской квартиры на Елисейских Полях, пере­бил мебель, зеркала и спустил в унитаз бриллиантовое колье. На следующее утро он сделал предложение девуш­ке-эмигрантке, которая мыла посуду в ресторане и мечта­ла познакомиться с какой-нибудь творческой личностью.

От страха что опять тебя не встречу

Я начинаю говорить он умер

и колдовство в тринадцать песен

бледный слон

убитая улыбка ящика стола

там клятвы спят

там спят твои слова

еще какой-то маленький как птенчик

мой подвенечный венчик

и две церковные свечи

ты скажешь виновата и молчи

я с женщиной простой намерен жить

что ж до тебя то можем мы дружить

я тихо плачу в платье затаясь

я умираю тихо не боясь

я начинаю говорить он умер

и колдовство в тринадцать

белый слон мне паспорт выдает

в прощальный сон

кивает головой и мы летим туда

где только ты и я

где только ты и я

О том, что Елена в Москве, я узнал из объявления в ЦДЛ о ее пресс-конференции. Вечером раздался звонок. Она сказала, что собирается завтра на Птичий рынок – давно мечтает привезти из России котенка. Я предложил там и встретиться.

Мы не виделись лет двадцать, а то и больше. Она сов­сем не изменилась. Тот же «уникальный скелет», те же пленительные жесты, та же утонченность интонаций.

Побродив по торговым рядам и основательно промерзнув, ре­шили, что пора согреться. Забегаловок поблизости не оказалось, зато неподалеку находилась мастерская знако­мой художницы. К ней и постучались. К счастью, заста­ли. Я сбегал за коньяком, и мы отвели душу в воспоминаниях.

– Так как же все-таки тебе удается жить, не касаясь земли?

Она лукаво и многозначительно рассмеялась. Серо-голубой комочек облизывал ее тонкие пальцы.

– Лучше напиши, что графиня продала в Москве шу­бу и купила кошку.

– Ты участвуешь в экологическом движении?

 –  Нет, просто племянница выпросила, я ей и прода­ла. Считай, что подарила.

– Тогда позвольте, графиня, такой банально-официаль­ный вопрос, для прессы. Каково твое… общественное лицо, что ли?

– Я – аристократка. В Италии это профессия. Как в Англии королева. Примерно те же обязанности. В основ­ном представительские. Еще журналист, писатель. Прие­хала, чтобы подписать договор с московским издатель­ством на русскоязычный вариант романа «Ничего кроме хорошего». Скоро выйдет – прочтешь.

–  Слышали, что твой муж умер, и ты – единственная наследница.

– Почему единственная? У нас дочка, Анастасия, ей пять лет. Ее крестил сам папа, в соборе Святого Петра. Съехалась вся римская знать. Крестным отцом был принц Колонна – старейшина итальянской аристократии. Мы с мужем пришли на крестины с нашим сеттером Василием. В церковь с животными не пускают, но папа мах­нул рукой и разрешил. И мы впервые в истории Ватикана ходили вокруг алтаря с собакой.

–  Как тебе у нас?

 –  Я еще на улицу не выходила. Сегодня – впервые. Гостиница, казино, журналисты (я ведь вечный ньюсмей­кер, постоянный персонаж светской хроники), снова ка­зино. В основном – играла. В «Рояле» на Беговой, в «Савое», «Метелице» – правда, там то и дело фишки со стола воровали. Наверное, чтобы не забывала, что я в России.

Фотографии Анатолия Мелихова. Вверху – на Птичьем рынке с только что купленным котенком. Внизу – мы с Еленой читаем только что вышедший материал.

 

 

 

Тогда власти подарили художникам очередную культурную революцию

Впервые напечатано в «Независимой газете» в номере от 14 сентября 1994 года

Осмысление разного рода процессов над ГКЧП убеди­ло даже самых неисправи­мых профессиональных демокра­тов в том, что всякая революция, а тем более в новейшие просвещенные времена, затевается и проис­ходит при тонком и незримом вза­имодействии по крайней мере трех игровых команд. Рано или поздно наступает пора, когда «прогрессивные» представители правящей эли­ты при посредничестве охранных органов вступают в прямой или косвенный контакт с «диссидентами» – обладателями «инакого», не по­ощряемого официальными идеоло­гами менталитета. Сопри­косновение и последующее сотрудничество всех заинтересован­ных сторон – будь то в сфере ку­льтуры, политики или идеологии, – как правило, завершается либо брутальным и бескомпромиссным торжеством «подполья», либо не­ким подобием конвергенции, но при непременном доминировании бывших опальных и «непризнан­ных». Затем ситуация временно стабилизируется, роковым обра­зом, однако, сохраняя в целостнос­ти и сохранности все прежние структуры и формы в качестве потенциала для грядущих конфлик­тов и баталий.

Нынешние – скорее всего, иду­щие на убыль – катаклизмы, ров­ным счетом ни на гран не нарушив расстановку все тех же составляю­щих общественного прогресса, тем не менее основательно переворо­шили содержание каждой из них, тем самым обогатив всю социаль­ную иерархию – от министра до бомжа – бесценным интеллекту­альным опытом по распутыванию тайн, интриг и заговоров государ­ственного масштаба. Отныне мы все просто обречены смотреть на предшествующие этапы большого пути не стерильными глазами зрителей всесоюзной премьеры «Ленин в  восемнадцатом году», а анализировать текущие, а тем бо­лее минувшие события сквозь цен­зуру всесокрушающей иронии и зрелого скептицизма, которая отныне и, надеюсь, навсегда установ­лена между нашими умами и навя­зываемыми нам обстоятельствами.

Одной из поворотных и знаме­нательных дат в биографии сегод­няшнего поколения, чья актив­ность с равным усердием рас­пространилась как на отгремев­шую эпоху послесталинского гу­манного тоталитаризма, так и на властно вступающую в права эру первоначального накопления, безусловно, следует считать 15 сен­тября 1974 года. Если вести отсчет от исторического московского мо­лодежного фестиваля (1957), объявивше­го на весь мир о существовании в СССР «параллельного» искусства, то, пожалуй, любая другая страни­ца героической хроники текущих событий культурной жизни – ни нашумевшее хрущевское «кровоизлияние в МОСХ», ни наполовину осуществившаяся попытка консолидации шестидесятников во­круг процесса над Даниэлем и Си­нявским, ни выпуск межеумочного «Метрополя», ни еще многие па­мятные эпизоды догорбачевского периода – по целому спектру по­казателей (последствиям, кото­рые она внесла в текущую повседневность, мастерству организации, бескровности, уровню задействованности всех заинтересован­ных сторон), даже с позиций придирчивых потомков едва ли вы­держит сравнение с успевшей стать хрестоматийной «бульдозер­ной выставкой».

Разделение (для кого трагиче­ское, а для кого благодатное) ис­кусства на официальное и «нон­конформистское» длилось около 30 лет – с конца 50-х по начало 80-х. Инициатива изобретения сита, сквозь которое просеивалось бы то, что безопасно выносить на обо­зрение трудящихся масс, а оставшееся рекомендовалось бы для су­губо внутреннего употребления пресыщенного партийно-художественного истеблишмента, ис­ходила отнюдь не от вездесущего КГБ. «Цивилизованные» чекисты нового поколения не спешили ком­прометировать себя опрометчивыми «классовыми» суждениями о набиравшем обороты «формализ­ме», предпочитая как минимум ограничиться ролью сторонних, но внимательных наблюдателей, а как максимум предлагали возмущен­ным «реалистам» писать о своих зарвавшихся коллегах в соответствующие партийные инстанции (мол, наше дело сторона – как ру­ководящая и направляющая сила прикажет, так и поступим). И когда хлынувшие лавиной доносы превысили критическую массу, из идеологических недр ЦК последо­вали первые, поначалу весьма осторожные, команды – разобрать­ся, изучить, проанализировать.

Старшее поколение интеллекту­алов вспоминает недолгую хрущев­скую «оттепель» как свои звездные часы. Зуд формотворчества и худо­жественных поисков охватил изрядную часть личного состава ар­мии искусств – от солдата до, по меньшей мере, капитана. Возму­щенные высшие чины, поначалу растерявшись, втихомолку копили силы для реванша. Тезис хитроум­ного Евтушенко – о том, что име­нно кубинские абстракционисты первыми взяли в руки винтовки и присоединились к Фиделю, – сделавшись главным аргументом «левой» творческой интеллиген­ции, на целую пятилетку сковал ру­ки блюстителям социалистической нравственности, отлично понимав­шим, какими непоправимыми по­следствиями грозит для стериль­ной, а следовательно, лишенной иммунитета, Системы вирус вольнодумства. «Верхи» лихорадочно искали решающий – убийствен­ный и неопровержимый – контра­ргумент, который позволил бы оса­дить не в меру расшалившуюся мо­лодежь и выбил бы почву из-под ног ее ретивых покровителей из новоявленных либералов отечест­венного разлива.

Как известно, экономика пер­вична, а чувство зависти – едва ли не наиболее эффективное средство манипулирования отношениями между людьми, особенно в без пяти минут коммунистическом общест­ве. Допустим, у вас внезапно появилась «незаконная» валюта (то есть вы не бурили скважины в дружественной Эфиопии, не дела­ли открытий в области атомной энергетики, не получали Государ­ственных премий за выдающийся вклад в развитие советской культуры), позволившая вам отоваривать­ся в недоступных для граждан ва­шего пошиба «Березках», ваш об­раз жизни изменился в сторону яв­ного «обуржуазивания», а среди посещающих ваш дом гостей стали преобладать несанкционирован­ные «иностранцы», и если к тому же за окном раздается тяжелая по­ступь развитого социализма, то вы рискуете вызвать нешуточный гнев своих куда менее удачливых, но ку­да более законопослушных товари­щей по ремеслу.

Будьте уверены – в самое ближайшее время (перенесемся лет на тридцать назад) вы ощутите заботливую опеку некой таинст­венной силы. Для начала с вами свяжутся – нет, вы не получите вульгарную повестку с требовани­ем явиться куда следует. Скорее всего, на очередном приеме в ка­ком-нибудь иностранном посольст­ве к вам подойдет доброжелатель­ный и улыбчивый соотечественник и, рассыпавшись в комплиментах по поводу ваших гениальных, но, к сожалению, несколько опередив­ших эпоху произведений, выразит желание посетить вашу мастер­скую для установления более близ­кого знакомства. Вы, конечно же, согласитесь, и через несколько дней за рюмкой коньяку ваш не­ожиданный поклонник ненавязчи­во убедит вас, что деваться вам, в сущности, некуда, и поэтому вам ничего не остается, как ради собст­венного же блага целиком и полно­стью предоставить себя в распоря­жение тех, кто гораздо мудрее и дальновиднее вас – человека хотя и безмерно одаренного, но (как всякий служитель муз) безнадежно инфантильного, позволившего не­безызвестным агентам ЦРУ не то­лько вовлечь себя в сомнительные валютные махинации, но и исполь­зовать свое громкое имя в неблаго­видных политических целях, направленных на подрыв существую­щего строя, ослабление междуна­родного авторитета социалистиче­ской родины и т.п.

Именно «иностранцы» со всеми вытекающими из общения с ними последствиями и стали заветным ко­зырем готовившихся к последнему и решительному бою консерваторов, тем капканом, в который попа­дал каждый руководитель страны, вынужденный – подчас вопреки желанию – принимать решение в очередной раз потуже «закрутить гайки». Увы, за право выделяться, самоутверждаться и не бедствовать авангардисты третьей волны рас­платились с лихвой – прежде всего жесткой ангажированностью и по­стоянной зависимостью от то и де­ло меняющихся условий игры. Впрочем, большинство, поборов угрызения совести, убедило себя в том, что путь к высокой цели неиз­бежно проходит сквозь темные лабирин­ты компромиссов, тем более в не­лепой и дикой Совдепии, где двой­ные стандарты никогда не считались чем-то греховным. И мало-по­малу смирилось, привыкло, при­способилось.

Само собой, речь не идет о при­митивной вербовке и позорном стукачестве, упаси Бог (хотя без профессиональных осведомителей тайные замыслы не осуществляют­ся) – да и закладывать вчерашних собутыльников слишком мелко для именитого художника. Чем автори­тетнее клиент, тем масштабнее и изощрение его роль в будущей операции, а поскольку рыльце в пушку у каждого, то расставить всех по местам и распределить задания – дело специалистов.

К середине 70-х в КГБ назрела необходимость избавиться от бал­ласта, закрыв переставшие быть актуальными и перспективными дела. Пока демдвижение в лице правозащитников переживало пу­бертатный период, органы оттачи­вали мастерство на тех, кто всерьез никогда их не интересовал – скажем, на тех же невинных и ни в какую не желавших свергать суще­ствующий строй смогистах, кото­рых им пачками «сдавали» не со­гласные делиться лаврами в ту пору едва входившие в моду, а ныне мас­титые «шестидесятники». Однако, окрепнув и возмужав (конечно же, не без помощи опекунов с Лубян­ки). диссиденты-антисоветчики, чьи амбиции и претензии рас­пространялись не только на Кремль, но и на Белый дом, нако­нец-то по-настоящему убедили геронтократов из «ленинского штаба», что советские чекисты хлеб едят не даром. И прежде чем начать осваиваться на более высо­ких орбитах, следовало отпустить на волю доказавших свою лояль­ность вчерашних «подозреваемых» – тем более что «нонконформист­ские» холсты уже успели прочно обосноваться в апартаментах дале­ко не последних лиц государства.

Опыт показывает, что незримые «друзья народа» начало каждого очередного этапа своей деятельно­сти (или конец предыдущего) отме­чают шумным, эффектным и по возможности массовым действом. Вселенский резонанс обеспечивает «скрытую» рекламу. К тому же пе­риодически назревает потребность «подставить» кого-то из местных партийных дуболомов, расчистив место для более цивилизованных «искусствоведов в штатском», способных самостоятельно и вполне креативно ориен­тироваться в сложной внутриполитической обстановке. Плюс в каче­стве традиционных наград за вы­слугу лет вполне уместно презентовать участникам представления определенный политический капи­талец – например, дать возмож­ность покрасоваться в роли муче­ников режима, жертв идеологического пресса, борцов с тоталита­ризмом. Эх, неплохо бы для вящей убедительности напустить на вольнодумцев еще и тан­ки – хотя, пожалуй, и рановато, нынешний хозяин по слабоумию чего доброго за чистую монету примет и в штаны наложит. Лучше (пока) что-нибудь побезопаснее – например, бульдозеры.

В результате потешно-показа­тельного сражения на окраинном московском пустыре проигравших не оказалось. Победили все. Гони­мые и преследуемые мгновенно, практически на следующий же день, превратились из героев фель­етонов в объект всенародного ин­тереса – массового, ошеломляющего паломничества, в обладателей собственного клуба с выставочными залами, куда выстраивались кило­метровые очереди, а девушек про­водили по протекции. Кто изъявлял желание воплотить заветную и не­досягаемую мечту о Европе, полу­чал роскошную мастерскую в цен­тре Парижа или живописный му­зей в изгнании. А главное – они обрели долгожданную свободу купли-продажи, открыли валютные салоны, въехали в роскошные мас­терские. Став полноценными хозя­евами собственной судьбы, вче­рашние «нонконформисты» легко и непринужденно оттеснили на за­дворки культурной жизни всех своих гонителей и недоброжелате­лей, перехватив у тех лакомые го­сударственные заказы. Отныне ма­лейшее посягательство на «форма­лизм» расценивалось как покушение на права человека.

И не беда, что КГБ поставило ру­ководить ими «своего» человека (годы-то как-никак застойные!), а в стане победителей тут же вспыхну­ли бурные разногласия. Художни­ки – народ смекалистый, поднато­ревший. Незадачливого гебиста вскоре элементарно споили, а внутренние волнения погасили откуда ни возьмись мгновенно появившиеся оборотистые «па­ханы» – с помощью жестко регламентированной системы распределения благ и подачек.

Результат той памятной акции настолько превзошел самые дерз­кие ожидания, что еще в течение целых полутора десятилетий каж­дая очередная команда «инакомыс­лящих», едва успев сформировать­ся, начинала без устали допекать властей предержащих требования­ми о посылке на них бульдозеров. Почему их коллективная молитва была ус­лышана только в августе 91-го? Предоставим искать ответ более дотошным и юным следопытам.

…Тогда, в сентябре 74-го, на беляевском пустыре собрались толпы любопытствующих, с радостным визгом разбегавшихся от поливаль­ных машин. Счастливые лица, улыбки, смех. Словом, праздник. Совсем как в октябре 93-го на площади перед Верховным Сове­том. С единственной разницей: в 1993-м разбегались уже от автоматных очередей.

Что ни говори, а путчи и револю­ции – дело веселое и прибыльное. Во всяком случае в России.

 15 сентября в выставочном зале «Беляево» (Профсоюзная, 100, ря­дом с метро) в 18.00 откроется юбилейная экспозиция «Двадцать лет «бульдозерной выставке». На ней будут представлены работы художников – участников «бульдо­зерной выставки» – Оскара Ра­бина, Владимира Немухина, Евгения Рухина, Юрия Жарких, Лидии Мастерковой, Виталия Комара и Алек­сандра Меламида, Сергея Бордачева, Александра Рабина, Надежды Эльской, а также фотографии тех лет. Вход на выставку свободный.