Впервые напечатано в еженедельнике «Iностранец» №3(77) от 1 февраля 1995 года

Как-то в Париже я от нечего делать смотрел телевизор. Шел незамысловатый репортаж из Италии. Что-то о социальных противоречиях по наработанной схеме – сначала, как во­дится, бездомные и опустившиеся, «дно». Затем – «геге­мон», работяги, ремесленники, мелкие предприниматели, дальше – «буржуи», миллионеры с их умопомрачительными капризами. Под занавес репортер предложил ввести телез­рителей в те круги, приблизиться к которым, как он выра­зился, не помогут никакие деньги. Имелась в виду аристок­ратия – к ней в Италии отношение трепетное и почтитель­ное. И сразу же на экране замелькали кадры с Еленой.

Сальвадор Дали, впервые увидев графиню Щапову де Карли на одном из великосветских раутов, в изумлении воскликнул:

– Какой уникальный скелет!

Быть может, именно ценившиеся на вес золота среди московских нуворишей шестидесятых годов «габариты» (при росте 174 она весила всего 42) и стали отправной точкой в ее поистине звездной участи.

Ее имидж, а попутно и образ жизни, сложился рано (ей, пожалуй, не стукнуло и шестнадцати) – зато однаж­ды и навсегда. С тех пор ни разу не изменила она выпав­шему ей предназначению – служить эталоном, а зачастую и законодателем вкусов, взглядов и настроений пестрого интернационального общества, имя которому – светский интеллектуальный истэблишмент. Ангел-хранитель ни ра­зу не подвел ее. Колесо фортуны не сбавляло оборотов. Линия судьбы неизменно пролегала в завидном далеке от превратностей и дурных глаз. Она провоцировала на лю­бовь – и никому не принадлежала. Стимулировала на творчество – и не слишком афишировала собственный литературный дар. Сводила с ума – и ускользала от взаимности. Она способна возвысить и облагородить едва ли не всех, кто ее окружает. Внешностью (Елена потеряла счет победам на конкурсах фотомоделей), способностью выглядеть на миллион (даже в доперестроечной России она умудрялась добывать «шмотки» от ведущих европей­ских кутюрье), раскованно-утонченными манерами (не­винное дитя неуловимо оборачивается бывалой соблазнительницей – и наоборот), пленительным и горделивым умом (до сих пор ее никто не превзошел в искусстве зас­тольных пикировок – во всяком случае среди московских тусовщиков). В какой бы из столиц она ни появлялась, журналисты пытаются разгадать секрет ее неувядаемой популярности, не устают задавать один и тот же, в сущ­ности, вопрос:

–  Как вам удается жить не касаясь земли?

Если верить астрологам, то львиную долю ответа взял на себя ее гороскоп, пикантно дополнивший бесстрашие, азарт, безоглядную страсть к риску и удачливость Тигра обостренной интуицией и реализмом Рака (она родилась 22 июня). Еще – гены (дед – фабрикант, владелец того самого производства, что после национализации обозвали «Красным треугольником»). Конечно же, место рождения – центр Москвы, именитый дом на Фрунзенской – тот, где агентство Аэрофлота. Плюс – девочка из приличной семьи (отец – академик, ни в чем не отказывающий рано повзрослевшей дочери). И ко всему прочему – школьные пробы пера, дерзкие попытки писать «не такие как все» стихи («летательный аппарат молчал он чувствовал себя мужем галантно предложив сесть в середину своего тела и навсегда оторваться от этой земли полетел она хохотала и целовала его везде с истеричной нежностью пухлых губ»), что служило причиной перманентных скандалов с учите­лями, зато распахнуло двери в таинственную, но мало в те годы кому доступную либерально-андеграундную эли­ту. Ее первые шаги всерьез опекали те, кто сегодня стали лауреатами бесчисленных литературных и прочих премий. За притягательно-вожделенного Козлика (Леночку Коз­лову) боролись многие из достойнейших, но она пред­почла самого пробивного и преуспевающего Виктора Щапова – полуфарцовщика, полуграфика, специализиро­вавшегося на агитационно-пропагандистских плакатах первостепенного идеологического значения. Он поселил ее на Малой Грузинской, 28, в апартаментах между Ма­рианной Вертинской и Владимиром Высоцким, и пока она спала, обставлял квартиру свежими цветами. Просы­паясь, она безмятежно улыбалась и интересовалась:

– Я на кладбище или в джунглях?

Их будоражившему Москву союзу, казалось, суждено длиться вечно. Ничто не предвещало конфликта. Все же­лания Леночки Щаповой удовлетворялись в момент их возникновения, а любые проказы и шалости прощались ей заранее и автоматически. Так бы и продолжалось, если бы…

Если бы не нагрянул в столицу смекалистый провин­циал Эдуард Савенко. Отрастив кудри до плеч (этакий симбиоз Есенина и Махно) и прикинувшись непризнан­ным поэтом, которому не дают развернуться во всю ширь ортодоксы из глубинки, он начал методично обивать пороги маститых и даровитых. Его «система» была основана на вечно нереализованном комплексе покровительства, так свойственном «властителям дум». Шитье брюк мес­тным стилягам избавляло его от забот о хлебе насущном. Вскоре его стали часто встречать в ЦДЛ за обедом или ужином очередного влиятельного лица. Завязывались нешуточные связи. Его претенциозный псевдоним (Лимонов), скрывавший его неказистую фамилию, все чаще звучал из уст завсегдатаев артистических салонов и твор­ческих клубов.

Однако для полного джентльменского набора каждо­му желающему выглядеть респектабельно необходима «девушка для представительства» – и желательно не простая длинноногая «герла» из первых попавшихся, а золотая женщина-легенда, за плечами которой – шлейф интриг, сплетен и роковых страстей. И хотя Эдичка был нищ и без прописки, но недаром же из Харькова.

Дождаться подходящего момента и подобрать ключи к общительной и доверчивой Леночке Щаповой удалось без особых хлопот – нравы в богеме, как известно, демокра­тичны. Но вот закрепить успех, эксклюзивно застолбить за собой первую красавицу Москвы, сделать ее своей влюбленно-обожающей тенью, поклонницей таланта, вырвать из комфортного и обеспеченного быта, убедив скитаться по чердакам и подвалам, довольствуясь дохода­ми от мелкого портняжного бизнеса, представлялось проблематичным. Впрочем, Эдичка отлично знал и про папу-академика, и про квартиру на Фрунзенской.

Все же следует отдать Лимонову должное – его про­бивная сила оказалась на высоте. После третьего или чет­вертого кровавого в буквальном смысле слова (Эдичка резал вены и обрызгивал кровью площадку перед ее дверью) штурма сердце Елены дрогнуло – и она собрала чемоданы, перешагнув порог, отделявший презренный мещанский уют от романтической неустроенности рай­ского шалаша.

Москва гудела. Наконец-то разразился Скандал, и по­явилась Тема Для Разговоров. «Сладкая парочка», Эдичка и Леночка, убила разом двух зайцев. Он доказал всем, что присутствует среди избранных на законном основании. Она лишний раз подтвердила свою экстравагантно-неп­редсказуемую репутацию. И – пошло-поехало. Приемы, интервью, публикации в западной прессе («королева московских гостиных изменяет респектабельному мужу с по­этом-нонконформистом»), настежь распахнутые двери посольств, приглашения за рубеж, которыми они не за­медлили воспользоваться. Лимонов соглашался не мень­ше чем на всемирную известность.

Нью-Йорк мгновенно расставил все по местам, опре­делив каждому отведенное ему место. Общество наживы и чистогана благосклонно приняло и оценило «уникаль­ный скелет», но категорически отвергло амбиции нахра­пистого харьковчанина, почему-то считая их абсолютно необоснованными. В конце концов один из них, покинутый и безработный, сублимировал тоску в ставшую клас­сической исповедь «Это я, Эдичка», а другая, воздушная, эфемерная и все такая же решительная и бесшабашная в принятии судьбоносных решений, поселилась в амери­канском представительстве итальянского бизнесмена и аристократа – графа Жана Франко де Карли. В Москве поступок Елены отозвался ставшей крылатой фразой, произносимой с ехидным потиранием рук:

– Козлик-то убежал.

В сущности, случилось то, чего все ждали. Помню фотографии, доходившие «оттуда» в семидесятые – нача­ле восьмидесятых. Все «наши» вместе, за одним столом – в Париже, Нью-Йорке, Иерусалиме. Поддатые, улыбающи­еся, полные надежд на спасительную силу искусства (в те годы «отваливала» преимущественно творческая интеллигенция). Общие невзгоды и трудности адаптации вынуждали держаться друг за друга. Сыграла роль и инерция беззаботного московского общения, принадлежности к клану, и необходимость сплотиться для противостояния старым, еще «тем» эмигрантам, встретившим незаплани­рованных конкурентов более чем настороженно.

Вскоре вести «из-за бугра» стали приходить реже. Их тональность постепенно менялась. То и дело доносились слухи, что такие-то насмерть разругались и расплевались, что среди вчерашних собутыльников начались склоки, разборки, а все Козлики разбегаются кто куда. И хотя за минувшие 15-20 лет многие худо-бедно успели превра­титься в почти что «стопроцентных иностранцев», от прежних симпатий и идеалов не осталось и следа. Сегод­ня каждый из них существует сам по себе, найдя, что ис­кал, получив, что хотел. Если общаются, то с пользой – с теми, от кого хоть что-то да зависит, то есть с французами, аме­риканцами. Наезжая в Москву поодиночке, гордятся лич­ными успехами и уверяют, что старые знакомые все куда-то подевались и о них давно ничего не слышно. Эмиг­рантская пресса, некогда объединявшая, тоже как-то не­заметно переместилась в Россию и, растворившись в океане похожих друг на друга изданий, утратила былое зна­чение. Да и мы изменились, устали, постарели. Воспоми­нания о друзьях нашей боевой юности уже не волнуют нас так, как прежде.

Сорокалетний граф де Карли обладал живым темпе­раментом, благородным, отзывчивым сердцем и завид­ным чувством юмора. В общественном мнении он счи­тался слегка не от мира сего. Газеты отозвались на его кончину (в 1992 году) некрологом, где подчеркивалось, что графу «стоило немалых усилий приспосабливаться к прагматичным критериям XX века». До знакомства с Еле­ной единственной его привязанностью был роскошный сеттер с русским именем Василий и родословной не короче, чем у его владельца. Пес и хозяин практически не расставались.

–  Оh, my God! – укоризненно вскрикивали холеные дамы, когда Васитий у них на глазах справлял нужду пряItмо на вылизанные тротуары богатых кварталов.

– It’s not your God – it’s my dog! – парировал невоз­мутимый граф.

Жана Франко де Карли многие вспоминают добрым словом. Кое-кто обязан его щедрости и покровительству по гроб жизни.

Основатель вивризма Толстый по прибытии в Европу вздумал осчастливить очередным «визуансом» Вечный Город. Темпераментные римляне живо, но по-разному реагировали, когда среди бела дня из-за скульптур фонта­на Треви неожиданно выбежал совершенно обнаженный и что-то истошно вопящий здоровенный детина, удиви­тельно схожий по габаритам с центральной фигурой ком­позиции – Нептуном-Океаном. Когда оправившиеся от изумления зрители наконец-то расслышали, к чему так настойчиво и страстно призывает их новоявленный Мес­сия, карабинеры уже надевали на него наручники. Тол­стый с честью довел представление до конца, успев прок­ричать на семи европейских языках фразу:

– Итальянцы! Берегите папу! – после чего с гордо поднятой головой в сопровождении почетного эскорта под завывание полицейских сирен отбыл в городскую тюрьму.

Дело, однако, вопреки упованию Толстого на то, что искусство неподсудно, принимало печальный оборот. За­кон оказался одинаково суровым и для хулигана, и для ху­дожника, которому «шили» и оскорбление общественной нравственности, и порчу памятника культуры, и хулу на святую церковь.. В общей сложности тянуло на пару-тройку лет.

Супруга Толстого, Людмила, подняв на ноги всех знакомых, в последней надежде позвонила Лене Щапо­вой в Нью-Йорк, чтобы та попросила графа хоть чем-то помочь. Безотказный де Карли в тот же час вылетел в Рим, где до суда и при подписке о невыезде взял Толсто­го на поруки, поселив на одной из своих вилл.

Ровно на седьмой день после сцены у фонтана папа получил три пулевых ранения от затерявшегося в ликую­щей толпе террориста.

Через три дня после покушения граф позвонил в гос­питаль и попросил папу об аудиенции. Благодаря месту в аристократической иерархии, которое занимала фамилия де Карли, ждать пришлось недолго. Выслушав рассказ о божественном предупреждении, папа распорядился ра­зобраться, и спустя месяц римская курия на специальном заседании вынесла решение обратиться в прокуратуру с ходатайством о снисхождении к несчастному, который в своем поступке, быть может, руководствовался внушени­ем свыше. Само собой, все обвинения с Толстого сняли.

Дважды в последнюю минуту перед регистрацией бра­ка сбегала Елена из мэрии. На третий раз без памяти влюбленный граф предложил выстраданный, мучительно противоречащий его принципам компромисс – офици­альный контракт, где одним из пунктов стояло условие немедленного развода по первому требованию супруги (секрет в том, что по неписаным законам своего круга граф, к тому же ревностный католик, не имел права на расторжение брачных уз, да и сама юридическая процедура развода, как мы знаем, в Италии может растянуться на годы). В качестве одного из свидетелей подпись постави­ла сама княгиня Марина Волконская.

После свадьбы, на которой лакеи подходили к приг­лашенным со специальной чашей, куда те, чтобы не об­ременять себя лишней тяжестью, складывали бриллиан­товые украшения, дела вынудили графа вылететь на ро­дину, а графиня, вступив во владение солидным состоя­нием, включающим несколько живописно расположен­ных имений, решила немного отдохнуть и развеяться на Карибских островах. Благо незадолго до бракосочетания она случайно встретила свою давнюю московскую пас­сию – известного кумира шестидесятых Льва Збарского, прославившегося тем, что он в свое время придумал ма­кет «Литературной газеты», на которую молилось целое поколение отечественных либералов, и все, кто так или иначе оказывались причастными к редакционной кухне популярного органа, вызывали благоговение широких слоев интеллигенции.

Чтобы не скучать, Елена прихватила Лёву с собой, о чем всерьез пожалела. Тот закатывал истерики похлеще эдичкиных да еще имел дурацкую привычку во избежание ее контактов с мужчинами запирать графиню в номере.

Когда вернулись в Нью-Йорк, от левиного деспотиз­ма и вовсе житья не стало. Проще говоря, он ее смертельно «достал», преследуя повсюду и постоянно. Оставался побег – и желательно как можно дальше. В один прекрасный день она взяла на руки любимого персидского кота и сказала Збарскому, что отправляется на съемки (Елена и в Нью-Йорке не прерывала прежнего занятия – позировала для рекламы).

– А кот зачем? – насторожился заподозривший неладное Лёва, но Елена успокоила его, что пушистое животное предусмотрено режиссерским замыслом. И – рванула в аэропорт, где села в первый же самолет на Рим.

Ошеломленный нежданным сюрпризом в виде нагрянувшей налегке супруги, растроганный граф отправился с ней в кругосветное путешествие. Пирамиды, пагоды, юрты, сафари, коррида, ритуальные танцы дикарей, кенгуру, баобабы, анаконды, безмолвие Гималаев и гомон птичьих базаров смешались в стремительном калейдоскопе звуков, красок, зрелищ. Пресыщенную впечатлениями Елену потянуло в «родной» Нью-Йорк, где ее ждали менее экзотические, а потому более привычные развлечения, друзья, романтические приключения и прежняя, еще «дографская» квартира, хранившая кое-что, связывающее ее с безвозвратно утерянным прошлым. Граф же по необходимости вернулся в Рим.

Увы, за время ее отсутствия жилище подчистую об­чистили. Кто-то от души похозяйничал. Дверь взлома­на. Вынесли буквально все. Особенно стало жалко ба­бушкину Библию с дарственной надписью Патриарха всея Руси. Поплакав среди пустых стен, Елена с горя напилась и… бросилась разыскивать Эдичку. Быть может_, встреча с ним как-то поможет смягчить горечь утраты, напомнит о былых загулах, об оставшихся позади чуда­чествах.

Вкусивший первый литературный успех Эдуард Лимо­нов обосновался что надо, катался как сыр в масле. Под­вернулся добрый дядя из «богатеньких Буратино», который бывал в Нью-Йорке наездами, но владел в нем кое-какой недвижимостью. Кто-то его убедил, что он просто обязан поддержать бездомного гения, недавно сбежавше­го от коммунистов, и тот под солидное поручительство нанял Эдичку кем-то вроде сторожа, предоставив в его распоряжение трехэтажный шикарно обставленный особ­няк, позволивший ему с головой отдаться сочинитель­ству.

Они как будто и не расставались, хотя пылкости и нежности изрядно поубавилось. Сказывалась разница в положении – кто она, а кто он. Распорядок установился почти московский. Просыпались к обеду. Время до ужина пролетало стремительно. Где-то бывали, кого-то прини­мали «у себя». К ночи их дороги расходились – дистан­цию предусмотрительно установила графиня, способная хранить верность только идее личной свободы. Она растворялась среди огней большого и неумолкающего горо­да. Он – возвращался в глухую пустоту комнат и усажи­вался за литературные опыты.

Между тем графский титул и связанные с ним услов­ности требовали хотя бы периодического присутствия ее рядом с мужем (постепенно Елена вошла во вкус своего положения и уже не могла представить себя в ином ка­честве). И она бросила Эдичку. Теперь уже навсегда – слишком полярно разошлись их интересы. Она незаметно втянулась в необременительную круговерть римских ка­никул, а он перебрался в Париж, куда его пригласил дол­гожданный издатель. Она опубликовала скандально-эпатажную книгу «Это я, Елена» с эротическими фотографи­ями, после чего ее пригласили вести еженедельную ко­лонку «Рассказы о римской аристократии» в популярной газете «Веселый римлянин», чем она с блеском занимается и по сей день, заслужив репутацию «сердитого и язвительного журналиста». Он, заботясь о своем эпистоляр­ном наследии, стал забрасывать ее длинными, обстоя­тельными посланиями. Она отвечала редко, но подробно, и однажды, стараясь побольнее ущипнуть, как бы невзна­чай проболталась о совершенно секретном романе с од­ной из высокопоставленных особ.

Будь предмет ее очередного мимолетного увлечения не столь именит, Эдичка бы поморщился, но пилюлю проглотил – как бы горька она ни была. Но на сей раз он не на шутку разозлился. Впервые за всю историю их шумных отношений его соперником оказался недосяга­емый обитатель международного политического Олим­па. И Эдичка, постоянно терзаемый мыслью о том, что на свете существуют люди, занимающие более вы­сокие этажи, обуреваемый завистью и ненавистью к сильным мира сего (не отсюда ли его нынешний «национал-большевизм»), решил отомстить за оскорбленное самолюбие.

В ту же ночь он по водосточной трубе забрался в ок­но ее парижской квартиры на Елисейских Полях, пере­бил мебель, зеркала и спустил в унитаз бриллиантовое колье. На следующее утро он сделал предложение девуш­ке-эмигрантке, которая мыла посуду в ресторане и мечта­ла познакомиться с какой-нибудь творческой личностью.

От страха что опять тебя не встречу

Я начинаю говорить он умер

и колдовство в тринадцать песен

бледный слон

убитая улыбка ящика стола

там клятвы спят

там спят твои слова

еще какой-то маленький как птенчик

мой подвенечный венчик

и две церковные свечи

ты скажешь виновата и молчи

я с женщиной простой намерен жить

что ж до тебя то можем мы дружить

я тихо плачу в платье затаясь

я умираю тихо не боясь

я начинаю говорить он умер

и колдовство в тринадцать

белый слон мне паспорт выдает

в прощальный сон

кивает головой и мы летим туда

где только ты и я

где только ты и я

О том, что Елена в Москве, я узнал из объявления в ЦДЛ о ее пресс-конференции. Вечером раздался звонок. Она сказала, что собирается завтра на Птичий рынок – давно мечтает привезти из России котенка. Я предложил там и встретиться.

Мы не виделись лет двадцать, а то и больше. Она сов­сем не изменилась. Тот же «уникальный скелет», те же пленительные жесты, та же утонченность интонаций.

Побродив по торговым рядам и основательно промерзнув, ре­шили, что пора согреться. Забегаловок поблизости не оказалось, зато неподалеку находилась мастерская знако­мой художницы. К ней и постучались. К счастью, заста­ли. Я сбегал за коньяком, и мы отвели душу в воспоминаниях.

– Так как же все-таки тебе удается жить, не касаясь земли?

Она лукаво и многозначительно рассмеялась. Серо-голубой комочек облизывал ее тонкие пальцы.

– Лучше напиши, что графиня продала в Москве шу­бу и купила кошку.

– Ты участвуешь в экологическом движении?

 –  Нет, просто племянница выпросила, я ей и прода­ла. Считай, что подарила.

– Тогда позвольте, графиня, такой банально-официаль­ный вопрос, для прессы. Каково твое… общественное лицо, что ли?

– Я – аристократка. В Италии это профессия. Как в Англии королева. Примерно те же обязанности. В основ­ном представительские. Еще журналист, писатель. Прие­хала, чтобы подписать договор с московским издатель­ством на русскоязычный вариант романа «Ничего кроме хорошего». Скоро выйдет – прочтешь.

–  Слышали, что твой муж умер, и ты – единственная наследница.

– Почему единственная? У нас дочка, Анастасия, ей пять лет. Ее крестил сам папа, в соборе Святого Петра. Съехалась вся римская знать. Крестным отцом был принц Колонна – старейшина итальянской аристократии. Мы с мужем пришли на крестины с нашим сеттером Василием. В церковь с животными не пускают, но папа мах­нул рукой и разрешил. И мы впервые в истории Ватикана ходили вокруг алтаря с собакой.

–  Как тебе у нас?

 –  Я еще на улицу не выходила. Сегодня – впервые. Гостиница, казино, журналисты (я ведь вечный ньюсмей­кер, постоянный персонаж светской хроники), снова ка­зино. В основном – играла. В «Рояле» на Беговой, в «Савое», «Метелице» – правда, там то и дело фишки со стола воровали. Наверное, чтобы не забывала, что я в России.

Фотографии Анатолия Мелихова. Вверху – на Птичьем рынке с только что купленным котенком. Внизу – мы с Еленой читаем только что вышедший материал.