Фестивальное лето 1957 года наша семья проводила на правдинской госдаче в Серебряном бору. Отец как раз разводился с мамой, поэтому не особо баловал нас своим присутствием. Мама целыми днями отсутствовала на работе – преподавала русский язык и литературу. На даче жила еще домработница, но все ее силы уходили на моего четырехлетнего брата Андрея. К тому же тетенька была большой любительницей попить пивка, а то и чего покрепче – благо роскошная пивная под открытым небом располагалась прямо напротив наших ворот – возле летнего кинотеатра «Комсомолец». Накормив нас с братом, она принимала на грудь и ложилась подремать. Поэтому я был предоставлен сам себе. На открытии фестиваля я не был – мне рассказал о нем кто-то из соседей. Его восторг по поводу встречи грузовиков с делегациями передался мне. На следующий день я решил, что не могу пропустить такое.

Мы жили на Третьей линии. До круга – два шага. От круга прямо до Кремля ходил 20-й троллейбус. Позавтракав, я сказал домработнице, что иду кататься с друзьями на лодке – в кругосветку, и чтобы она меня не искала. У «Правды» была своя лодочная станция – и мы всей компанией садились в лодку и целыми днями гребли, иногда делая по два кольца вокруг острова (поэтому и называлось кругосветкой). По дороге останавливались – в Татарово или Троице-Лыкове, где в церкви была столовая суворовского музыкального училища, чем-нибудь подкреплялись и купались. Тогда вопрос об алкоголе еще не стоял.

Жилось в Сырборе весело и насыщенно. Мне исполнилось десять лет. Отец чутко следил за новыми веяниями в литературе. Я уже успел прочитать только что вышедший сборник Юрия Казакова «Голубое и зеленое», который произвел на меня мощное впечатление. Тут же сел и написал кому-то из ростовских родственников проникновенное письмо-рассказ в новом для себя стиле, где попытался смешать впечатления от природы и погоды с описанием своего распорядка дня. Еще не вышел двухтомник Хемингуэя в переводе Кашкина, но позже, когда я его прочел, стало понятно, что я все в принципе просекаю. Казаков, Кашкин, «Продолжение легенды» и «Хроника времен Виктора Подгурского» – вот первое, что основательно прозомбировало и поставило на рельсы, с которых я уже не смог сойти. Позже, конечно, были Ремизов и Серапионы, которые подсадили меня на сказ и показали, что такое по-настоящему кучерявое письмо. Но сейчас речь о лете 1957-го.

Взрослые много говорили о книжке «Не хлебом единым». Роман разделил общество на либералов-вольнодумцев и недобитых сталинистов, как их называли в интеллигентных кругах. Я думаю, что именно в результате полемики вокруг Дудинцева впервые возникло такое явление, как демшиза – сообщество истерически настроенных людей, которые неумеренно восхваляют все, где содержится хотя бы намек на критику в адрес сталинской эпохи. «Не хлебом единым» стал первым романом, по поводу которого схлестнулись два лагеря (Солженицын появился позже и окончательно закрепил раскол). Одни превозносили до небес, другие брызгали слюной, компрометировали и дискредитировали – в том числе с помощью разгромных статей в периодике и постановлений ЦК.

Роман я так и не прочел, но атмосферу полностью просек и понял, что к чему. Однажды, когда я выходил из ворот дачи, ко мне подошел какой-то мрачный и нервный мужик и спросил, здесь ли я живу. Я сказал, что да. Тогда он попросил меня передать папе, чтобы он не писал таких вредных книг, которые очерняют действительность, разлагают людей и сбивают их с толку. Я был в полном недоумении и поспешил своей дорогой. Постепенно до меня дошло, что мужик просто перепутал фамилии – Дудинского с Дудинцевым. Типа отыскал и приехал, чтобы сказать в лицо все что думает.

Через пару дней после открытия фестиваля я сел на троллейбус и доехал прямо до конца – до гостиницы «Москва». Видел много иностранцев. Они поразили пестротой и доброжелательностью. Я легко знакомился со своими сверстниками, поэтому какие-то пацаны посоветовали мне ехать в Парк Горького – мол, там самое оно. Я спустился в метро и доехал. Так для меня началась новая жизнь.

В парке я сразу нашел своих единомышленников – пацанов, которые уже поднаторели в общении с иностранцами и даже угостили меня жвачкой и еще чем-то диковинным. Удивила праздничная атмосфера и много юношей и девушек в национальных одеждах. На каждом шагу играли музыканты из разных стран – в том числе на экзотических инструментах. Впервые можно было вот так запросто, открыто слушать стильную музыку – причем в живом исполнении. Пацаны затащили меня в павильон, где висели необычные картины – они называли их абстракциями. Вокруг них всегда толпилось больше всего народа.

Я мечтал ездить в Москву каждый день, но не получалось. Все-таки мне было десять лет и за мной часто присматривали приезжавшие на дачу родственники. Но я старался выбираться при первой же возможности. У меня в жизни было несколько поворотных моментов – и фестиваль стал первым шагом к новой жизни и моему становлению. Он помог мне впервые почувствовать в себе присутствие некоего внутреннего стержня – основы для нанизывания на него и структурирования поступающей извне информации.

15 октября     

Пожалуй, главную заслугу оттепели можно определить словом необратимость. События культурной жизни совершенно нового, невиданного до тех пор формата обрушивались на головы советских людей – в первую очередь москвичей – как удары дубинкой. После каждого приходилось долго опоминаться, приходить в себя, переваривать увиденное и услышанное и – меняться самому. Каждая встреча с новой, возникавшей на глазах реальностью уничтожала в твоей душе и голове целый кусок чего-то лишнего – тяжелого и обременительного, освобождала от ненужного хлама и открывала простор для свободного полета мысли. Благодаря оттепели появилось огромное сообщество людей, которые вдруг прозрели и мгновенно поняли что к чему. Пути назад уже не было ни для кого – сколько бы ни придумывала власть способы нейтрализовать прогрессивные веяния.

Все реагировали на приоткрывшиеся горизонты по-разному. Кто-то начинал бунтовать и обличать своих гипнотизеров, которые столько лет держали народ в тупом неведении. Наиболее впечатлительные начинали мстить государству за бесцельно прожитые годы, за отнятые и упущенные впечатления и возможности. Даже были готовы с гордо поднятой головой идти на эшафот. А кто поумнее – поняли, что отныне жизнь должна протекать в двух измерениях – официальном и внутреннем. Для работы и для души. Кесарево кесарю, а Божие Богу. Так жило подавляющее большинство шестидесятников – как стали называть поколение, инфицированное оттепелью. Понятно, что никто про кукиш в кармане не забывал. И всегда держал при себе.

Поскольку я лично присутствовал практически на каждом эпохальном событии культурной жизни конца 50-х – начала 60-х, то если я их просто перечислю, что постараюсь сделать, то получится своего рода энциклопедия оттепели. Кстати, вот идея. Мне кажется, что издание могло бы пользоваться спросом. Хотя я, конечно, как всегда ошибаюсь. Процесс глобализации уже необратим, а он не предусматривает такой научной дисциплины как история – а тем более интереса к тому, что было вчера, со стороны широких масс.

Предупреждаю, что пока речь идет о событиях официальной культурной жизни – о моем домамлеевском, доюжинском периоде. Потому что иначе все запутаются и будет каша. Мы посмотрим, что такое оттепель, глазами простого советского интеллигента.

Я не могу вспомнить, как ни напрягаю память, с какого точно события лично для меня началась эпоха двойной жизни. Я бы однозначно и не задумываясь назвал Фестиваль 1957 года. Но дело в том, что я уже был внутренне подготовлен к поворотному событию – в первую очередь благодаря отцу. Вот кто был настоящим интеллектуальным пижоном. К 1957 году он вовсю занимался разработкой идеологической основы для сообщества стран народной демократии – как тогда называли будущую мировую систему социализма (тоже заслуга отца) и часто мотался по Европе – в основном по Восточной. Он работал в куче всяких структур, но его главной крышей был отдел стран народной демократии газеты «Правда». Он считался ведущим журналистом и ученым – одно время был даже третьим в иерархии после самого Хрущева – когда был заместителем председателя Госэкономсовета. Не удивительно, что его приглашали на все мероприятия.

Отец меня обожал – мечтал, что я пойду по его стопам, поэтому, чтобы я привыкал к светской жизни и был в курсе всего на свете, при первой же возможности брал меня с собой. До исторического Фестиваля, разделившего историю страны на две части – до и после, мы с ним уже побывали (из того, что я помню) на концертах Ива Монтана, Поля Робсона, а также посмотреть оперу «Порги и Бесс» в исполнении приехавшего в Москву негритянского коллектива. И каждое знакомство с внешним, находящимся за железным занавесом миром – хотя бы по фрагментам, по крошечке – буквально выворачивало наизнанку. Слишком ошеломительной была разница между советской зажатостью и европейской вальяжностью и раскрепощенностью.

Подчеркиваю, что сейчас речь идет о событиях, непосредственно связанных с оттепелью – так что пока вынесем за скобки бесчисленные походы на «Щелкунчик» в Большой (думаю, столько раз его никто в мире не видел) – как и другие встречи с прекрасным в имперско-советском исполнении.

Продолжим завтра.

14 октября

Короче, тот чувак, присматривавший за фрондерами из ИМРД, представил меня самому Виктору Луи и сказал, чтобы я брал с него пример и готовился в будущем работать под его руководством. И вообще наобещал с три короба. Меня подкупило, что мой очередной Вергилий был пижоном. Причем не дешевым. У нас тогда была такая классификация пижонов – дешевые, которые относились ко второму сорту, и не дешевые. В один прекрасный день мы с ним пошли в АПН – знакомиться с какими-то алхимиками от идеологии, от которых я впервые услышал о тактике запланированной объективности, которую изобрели где-то в ангельских сферах и спустили вниз как форму подачи материала. Отныне перед каждым пишущим для зарубежной аудитории стояла сверхзадача – втюхать коллегам из противостоящего лагеря в качестве наживки какую-нибудь расхожую, банальную, набившую оскомину, а потому всем наскучившую и никого не волнующую «антисоветчинку», но так – чтобы они приняли ее за самую что ни на есть махровую и густопсовую крамолу, жадно набросились и заглотнули. На самом же деле то зелье, что мы им впарили, было призвано сыграть роль бомбы замедленного действия – сработать так, чтобы в итоге победа осталась за нами – и восторжествовала не капиталистическая, а социалистическая правда.

С началом оттепели началась и первая революция в СМИ. Понятно, что застрельщиком выступили Аджубей и Твардовский, которые сформировали и выпестовали принципиально новую, антропоцентричную очеркистику и публицистику – в отличие от господствовавшей идеологоцентричной. Но вот на что стоит обратить внимание. Вся культура оттепели так или иначе зиждилась на все той же запланированной объективности – хотя бы в виде знаменитого кукиша в кармане, который стал едва ли не самым расхожим фразеологизмом тех лет. Типа говорим одно, подразумеваем другое, а в результате из симбиоза Кафки и Достоевского появилась пародия на постмодернизм с его тотальной деконструкцией всего и вся. При случае объясню, что я имею в виду.

Я спросил своего знакомого, а что будет, если я не поступлю. Он усмехнулся и сказал, что с моим-то багажом в голове (то есть, как я понимаю, нахватанностью и насмотренностью) сдать экзамены – раз плюнуть, а характеристику мне подпишет треугольник аж из самого ИМРД, что наверняка произведет на приемную комиссию неизгладимое впечатление.

Забегая вперед, скажу, что на журфаке я оказался без труда, хотя в течение всех экзаменов в моей квартире на улице Правды как назло шла дикая, беспробудная, глухая круглосуточная пьянка во главе с Лориком Пятницкой и ее многочисленными мамасиками. Моя армянская мамочка, взяв моего брата, уехала на лето в свой родной Ростов-на-Дону, а у отца уже была своя жилплощадь. В день экзамена я просыпался пораньше (помогал будильник) и, переступая через валявшиеся вповалку на полу мертвые тела, шел опохмеляться, потом в душ, потом садился на Ленинградке на 12-й троллейбус и ехал прямиком до психодрома, где тогда размещались журфак и филфак. Там я что-то отвечал – кстати, с полностью отключенным сознанием – и сразу спешил домой, чтобы влиться в продолжавшуюся уже Бог знает сколько дней вакханалию.

И если уж речь зашла о журфаке, то, конечно, ничего из того, что мне сладко напел мой искуситель, так и не осуществилось – в смысле на журфаке. И мне пришлось действовать самостоятельно – на свой страх и риск. Потому что мечта для романтика сильнее и притягательнее реальности. Правда, спецгруппу все-таки собрали, но привязали ее к Иновещанию, которое в те годы возглавлял легендарный Энвер Назимович Мамедов – тоже в некотором роде пижон и по совместительству первый заместитель тогдашнего председателя Гостелерадио Месяцева. В его ведомстве мы проходили практику и собственно в спецгруппе нас готовили к эфирной работе на зарубежную аудиторию. Увы, романтика оттепели к тому времени угасла, пражская весна вынудила власть быть осторожнее с экспериментами, и все закончилось привычной казенщиной. Хотя горжусь тем, что диплом я написал по тактике запланированной объективности. Мне поставили за него отлично и тут же его лишили – за поступки не совместимые со званием советского журналиста, сослав в Магадан.

Но самое интересное – я надеюсь – как всегда впереди.

13 октября