Впервые напечатано в газете «Культура» №1 от 28 января 2021 года

Алексей Филиппов

Тайное содружество, в шестидесятые годы собиравшееся у писателя Юрия Мамлеева в Южинском переулке, давно стало легендой.

В интернете и СМИ его вспоминают, как правило, в связи с теми, чьи имена больше всего на слуху – так было, когда Мамлеев (в пору Южинского такое невозможно было представить!) получил орден Дружбы. Или же когда речь заходит об Александре Дугине, Гейдаре Джемале, Венедикте Ерофееве, Александре Проханове. Один философ принимал участие в создании сегодняшней системы власти, другой стал идеологом современного ислама, один писатель стал классиком новой литературы, другой прославлял достижения СССР – а в 60-е они все бывали в Южинском.

Для тех, кто интересуется эзотерикой, тайными знаниями, всевозможными оккультными практиками, наследие мистического ордена, собиравшегося в коммуналке Юрия Мамлеева, актуально по сей день. Сегодня о нем можно вспомнить и как об альтернативе советскому проекту – тому типу «культурного человека», который создавали инженеры человеческих душ эпохи СССР.

О Южинском рассказывает Игорь ДУДИНСКИЙ – журналист, писатель, арт-критик, ветеран советского андеграунда (и, среди прочего, отец режиссера Гай Германики). Его биография может быть путеводителем по советской контркультуре.

Внук последнего томского царского губернатора, белогвардейца, в 60-е он был поклонником богемных тусовок и увлекался авангардным искусством. Стал диссидентом, был исключен из университета, скрываясь от армии, бродяжничал, жил в северных монастырях. Потом работал в Институте международного рабочего движения, учился на журфаке, «за поступки, несовместимые со званием советского журналиста» был лишен диплома и сослан в Магадан.

В перестройку стал известным журналистом, участвовал в создании газет, литературных альманахов и журналов. А еще он женат в 13-й раз – и это тоже из советских «ревущих шестидесятых». Сейчас так больше не умеют.

 – Игорь Ильич, как возникло сообщество Южинского переулка?

– Среди первых завсегдатаев и основателей Южинского стоит назвать группу философов, которые называли себя замоскворецкими Сократами. Они поражали тем, что могли наизусть цитировать целые сочинения как античных мыслителей, так и классиков немецкой философии, причем переосмысливая и истолковывая их с точки зрения не философии (как было принято с точки зрения марксизма), а метафизики. Все свои знания они получили не в учебных заведениях, а занимаясь самообразованием в библиотеках. Там и знакомились друг с другом, в основном в курилках, где завсегдатаи читальных залов обсуждали прочитанное. Позже они стали собираться в квартире Мамлеева, который тоже часто посещал библиотеки.

Это происходило в период десталинизации, когда Хрущев умерил аппетиты руководства КГБ и положил начало знаменитой оттепели. Поэтому некогда вездесущим органам было не до философской и эзотерической литературы, которая в те годы стояла на полках Исторической библиотеки и Ленинки в открытом доступе. Сократы глотали все стоящее, что попадалось им на глаза. В результате классическая философия в их интерпретации причудливо перемешивалась с мистикой гностиков, индийскими Ведами, русской религиозной философией Серебряного века, космизмом, символизмом, теософией, антропософией, хлыстовством. Интеллектуальный багаж не лежал в их головах мертвым грузом, а воплощался в самые фантастические и парадоксальные конструкции, которые они возводили и тут же рушили в своих бесконечных разговорах.

 – Менялось ли ваше содружество?

– Салон Юрия Витальевича Мамлеева в Южинском переулке, начиная с конца 50-х и до 1968 года, когда дом снесли, совершил определенную эволюцию – из полностью закрытого сообщества единомышленников, куда постороннему попасть было практически нереально, он превратился в шумный и многолюдный просветительский центр.

Со временем собрания в Южинском становились все более открытыми и Читать далее →

Впервые напечатано в газете «Вечерний клуб» от 10 июня 1995 года

 

Игорь Дудинский, для своих – Дуда, для остальных – чуть ли ни дедушка радикального загульно—мистического крыла московского андеграунда. Однако были вре­мена, когда он был юн и жаден до жизни – особенно до альтернативных ее проявлений, и впитывал все его ок­ружавшее всеми фибрами души. Конечно, сейчас он от­нюдь не удалился от дел, однако в его характере по­явилась новая черта – соберет вокруг себя штук сто – двести внуков и внучек и, поглаживая их, бедненьких, по головкам, вспоминает минувшие былинные дни, ес­тественно, передавая по кругу бутыль с мистическим числом «777».

– Согласен ли ты с весьма распространенным мнением, что нынешнее время – золотой век для андеграунда?

– Удельный вес предста­вителей андеграунда в любой культуре и во все времена практически одинаков и со­ставляет где-то три-четыре сотых процента. Приблизи­тельно на каждые три-четы­ре тысячи художников, лите­раторов, музыкантов, при­держивающихся установок господствующей идеологии или, говоря обобщенно, об­щепринятых норм, приходит­ся один бунтарь и экспери­ментатор, который ищет и предлагает по-настоящему альтернативные идеи. Такое соотношение сохранялось и в 60-е, и в 70-е годы. Таково оно и сегодня. И не важно, что нынешние «господствую­щие» ценности разительно контрастируют с прежними. Главное, что и сегодня суще­ствует мощный поток официального (назовем его буржу­азным) искусства, а парал­лельно с ним и подчас далеко от него текут самостоятель­ные ручейки, где уже не вода, а какой-нибудь керосин. При­чем я не вижу греха в том, что всегда были и есть талантли­вые артисты, стремящиеся ублажать общество, потакать общепринятым нравам. Но следует иметь в виду, что точ­но так же всегда были и есть те, которые бросают вызов сложившемуся порядку ве­щей, что всегда небезопас­но. Сегодня – потому, что ка­кой-нибудь всесильный зао­кеанский фонд не даст тебе денег (то есть даст, но не тебе, а твоим идейным противникам), и тебе придется вместо того, чтобы конструировать тексты, торговать в палатке или служить на побегушках у очередного богатенького Буратино.

– И все же это не столь опасно, как в 60—70-е годы, когда покушение на идеологию приравнива­лось к уголовному преступлению.

– Тем не менее именно в те годы сложился весьма чет­кий и сплоченный круг людей (в Москве человек сто пятьдесят), которые самозаб­венно экспериментировали над собственными судьбами (ведь в те годы эксперимент в искусстве, политике, рели­гии автоматически означал эксперимент над самим со­бой, над собственной жиз­нью). Тогда не существовало границ между жанрами, и, скажем, Владимир Буковский занимался политикой как ис­кусством, а поэта Леонида Губанова сажали в дурдом как политического лидера.

– Кто были наиболее яркими фигурами? Дисси­денты?

– Многие исследователи часто путают андеграунд с официально-либеральной оппозицией. Сахарова и Сол­женицына не считали в наших кругах за «своих». Наоборот, мы, считавшие себя истинны­ми, бескомпромиссными ан­тисоветчиками, испыты­вали к ним определенную не­приязнь – мол, тех же щей, да пожиже влей. К концу 60-х обозначились наиболее яркие, узловые, объединяю­щие фигуры андеграундной богемы. Причем их авторитет основывался не только на ка­честве их творчества, но и их «общественной» роли – если хотите, миссии. Своим при­сутствием они объединяли остальных. Туда, где они по­являлись, сразу же устремля­лись многие. Такими короля­ми богемы были Юрий Мамлеев, Игорь Холин, Леонид Губанов, забытый, к сожале­нию, Михаил Каплан (это литераторы). Из художников, само собой, Анатолий Зве­рев, Дмитрий Плавинский, Борис Козлов с его салоном в Настасьинском переулке. Из «политиков» – Владимир Буковский, Юрий Галансков. Из профессиональных тусов­щиков – Лариса Пятницкая. Еще многие веселые бражни­ки, которым все давалось без труда, потому что пьянка и работа слились для них в единое и неразрывное целое. В 60-е невозможно было оп­ределить, где кончается хеп­пенинг и начинается настоя­щая жизнь. Узловыми фигу­рами были и держатели са­лонов. Елена Строева и Юрий Титов, Гейдар и Елена Джемаль, Олег Трипольский и Римма Заневская, Николай Кук и Лика Кириллова. Сегод­ня каждый из них нашел себя и занимается своим делом, а тогда они просто держали двери открытыми, и каждый мог войти в их дом и всласть посплетничать, нафилософ­ствоваться и отвести душу в проклинании ненавистной советской власти.

–  Мог бы ты назвать наиболее трагические и наиболее благополучные судьбы?

– В среде андеграунда каждая судьба, как правило, несет на себе отсвет триум­фа и трагедии одновремен­но. Анатолий Зверев, Леонид Губанов прожили жизнь в ни­щете, зато жили, как короли, — под аплодисменты почита­телей и собутыльников, пили, гуляли, сколько хотели, оста­вались по-настоящему сво­бодными. Правда, погибли от пьянства. При этом ни Зве­рева не выставляли, ни Губа­нова не печатали, ни многих других, пишущих «в стол», без надежды опубликовать хотя бы строчку, зато их творче­ство знали все, кому нужно. Умерли они в самом начале перестройки. Еще бы чуть-чуть продержались – и увиде­ли свои вещи изданными. Владимир Буковский отсидел черт знает сколько лет в ла­герях, зато теперь он поли­тический деятель междуна­родного уровня и с пробле­мой денег, по всей вероятно­сти, не сталкивается. Зато ему наверняка мучительно наблюдать, как далеко ра­зошлась нынешняя российс­кая действительность с теми идеалами, за которые он страдал. Так что эйфория и разочарование сопутствова­ли нам так же, как пьянка и похмелье. Или – или. Третье­го мы не испытывали. Случа­лись, конечно же, и «зашкальные» трагедии. С Юрием Галансковым, например, кото­рый трагически погиб в бреж­невском лагере. Но в основ­ном ничего особенного и из ряда вон выходящего с большинством из нас не происхо­дило. Разве что многие слиш­ком уж преждевременно, на мой взгляд, уходили в мир иной. Как, например, боже­ственный Владимир Пятниц­кий, погибший от наркоти­ков. Как же многих из них с их иррационализмом, «шизоидностью» не хватает в наше до безумия рациональное и ко­рыстное время. Впрочем, в сегодняшнем мире они вряд ли бы выжили. Да и ранняя смерть, пожалуй, неизбежная расплата за кайфически, на всю катушку прожитую жизнь.

– Каковы были взаи­моотношения зрелых лю­дей и «молодняка»?

–  Дело в том, что в шес­тидесятые я принадлежал к самому что ни на есть «мо­лодняку». Меня окружали практически одни «старшие товарищи». Сверстники (за исключением разве что смогистов) не представляли для меня интереса, потому что не успели себя проявить в твор­ческом плане. В тогдашней богеме все держались на равных. Конфликтов между поколениями не было, а «кла­ны» сформировались позже, в семидесятые. Обстановка с самого начала сложилась трогательная и комфортная. Я ни разу не ощутил снисхо­дительного, барственного от­ношения к себе. Всех объе­диняла страсть к искусству, мистике и ненависть к совет­ской власти. Старшее поко­ление тогда только начинало открывать для себя мир и попутно просвещало нас, юношей. В 60-е богема была единой. Расколы внутри нее начались в 70-е, когда воз­никла альтернатива между эмиграцией и компромиссами с Системой. Я хотел бы подчеркнуть, что андеграун­ду вообще не свойственны конфликты между поколени­ями. В нем если и возникают проблемы, то либо мировоз­зренческие, либо клановые, связанные с борьбой между группами за место под солн­цем (типичный пример – нынешняя сва­ра между Глезером и Каба­ковым по поводу того, «кто первичнее»). Случались раз­борки относительно публика­ций на Западе. В 70-е эмиг­рантская пресса оставалась единственной возможностью увидеть свою вещь напеча­танной. Очереди выстраива­лись огромные, и периоди­чески появлялись «паханы», как мы их называли, типа Вла­димира Максимова, которые, дорвавшись до денег, отпус­каемых различными антисо­ветскими фондами, присваи­вали себе функции цензоров. Того печатать, того – ни в коем случае. Из-за них андеграунд распадался на враждующие лагеря. В одном объединя­лись холуи, которые на все лады восхваляли «паханов». В другом сплачивались те, кто этих самозваных «вождей» смертельно ненавидел. Прав­да, такое происходило на верхних, смыкающихся с официозом этажах нонконформистского подполья. Чем ниже, тем жили дружнее. Де­лить-то было нечего.

 Интервью взял Владимир ТУЧКОВ

Впервые напечатано в еженедельнике «Мегаполис-Экспресс» № 2 от 17 января 1996 года

 С писателем Игорем Дудинским беседует обозреватель «М-Э» Вадим Трухачев

 – Игорь, ты не возража­ешь, если мы поговорим с тобой не как с известным культурологом и литера­тором, а как с вечно живой легендой московской тусовки?

– Что я легенда – я согла­сен. Что же касается «вечно жи­вого», то будем судить по коли­честву скорбящих, пришедших на мои похороны, которые, судя по всему, не за горами.

– Откуда такая обречен­ность?

– Образ жизни иного пово­рота событий не предусматри­вает.

– Ну-ну. Ладно, с какого этапа жизненного пути начнем?

— Начнем мы с традиционных ста граммов. Кстати, самые первые сто граммов я принял, когда мне было лет десять. Как раз проходил Московский фес­тиваль молодежи и студентов 57-го года. Я сбежал из Серебряно­го Бора, где жил с отцом на пра­вительственной госдаче.

– То есть ты, как принято говорить, из золотой молоде­жи?

– В таком сопливом возрасте в тот замечательный клан еще не принимали. Но отец мой действи­тельно был из «самых-самых». Потомственный дворянин, кото­рый не только умудрился сде­лать блистательную карьеру при Сталине, но даже стал одним из авторов хрущевской программы КПСС, обещавшей нам скорый коммунизм.

– Куда же ты сбежал от па­почки?

– В парк Горького, где впер­вые в СССР выставились наши и западные авангардисты. Шок, потрясение были настолько ве­лики, что без преувеличения пе­ревернули всю мою жизнь. Мне открылся совершенно особый, свободный мир, где я был всего лишь зрителем. Но мне мучи­тельно хотелось стать и его учас­тником. Именно на вхождение в богему и были потрачены несколько следующих лет.

– Что не помешало тебе «учиться, учиться и учиться»?

– Моей потенции хватило ровно до седьмого класса. К тому времени лямка, которую я тянул, стала слишком натирать. Летом 61-го отец имел глупость взять меня с собой в писательский Дом творчества в Коктебеле. Отец не был писателем, был экономис­том, но его пригласил туда его близкий друг – первый секре­тарь крымского обкома. В Кокте­беле же в то время проходил неформальный съезд советских битников. Скажем так, я принял в нем участие и в школу больше не вернулся.

– Как же смирился с твоим поведением высокопоставленный отец?

– В то время он был занят исключительно своей любовни­цей и попутно разводился с моей матерью. Дело в том, что отец был настоящим плейбоем. Лю­дям высокого ранга система разре­шала многое. И он поль­зовался своими привилегиями на полную катушку. Правда, количество женщин у него иногда «зашкаливало». Мать с его поведением смириться, конечно же, не могла.

– Стало быть, ты оказался в свободном полете? И куда же ты улетел?

– В самое пекло московской подпольной богемы. Впрочем, кайф от алкоголя я познал рань­ше, чем кайф от обладания жен­щиной. «Дали» мне только два года спустя. До того дело даль­ше минетов не шло. Дома я не ночевал по нескольку дней, пред­почитая мастерские художников, ставших «моими университета­ми».

– Подожди-подожди. Ведь учеба в школе была тогда де­лом обязательным. Государ­ственным.

– Я блефовал. Подавал до­кументы в ПТУ, но на занятия не являлся. Через полгода спохва­тывались, но я сбегал в другое аналогичное место, где также ни разу не появлялся на занятиях. Вскоре встала проблема «почет­ной обязанности», что вовсе не входило в мои планы. Друзья-стиляги говорили: «Лучше покон­чить с собой, чем идти служить». Тогда я обратился к матери. Я попросил: «Мам, скажи в военко­мате, что я шизофреник». Тогда такого материнского признания было достаточно, чтобы «зако­сить». Но мать была чересчур идейна и самолюбива и отказала мне, сказав: «Я не могла родить сына-шизофреника». Короче, пришлось упасть в ноги отцу.

– К тому времени он еще от тебя не отказался?

– Он постоянно грозился, но только на словах. И я чув­ствовал, что он меня любит. И пользовался его чувством ко мне. Помог отец и увильнуть от армии, что было моей главной целью. Он сделал так, что я без экзаменов и с «липовым» школь­ным аттестатом поступил в Московский университет на самую элитарную специальность. Я оказался одним из пяти счастливчи­ков, зачисленных в «спецгруппу» экономического факультета, специализирующуюся на США. Вот так-то.

– Но, насколько я знаю, тот факультет ты так и не окончил?

– Естественно. У меня с пер­вого дня было инстинктивное желание порвать с учебой. Я продолжал кирять и трахаться в своей подпольной тусовке, пока судьба не завела меня в декабре 65-го на Пушкинскую площадь, на первую диссидентскую де­монстрацию в поддержку Синяв­ского и Даниэля. Меня тут же выперли из МГУ, не посчитавшись с отцом, который спасал меня, как мог. Но, по большому счету, дураком был я, постоянно «под­ставляя» отца.

– Ты хочешь сказать, что стал тогда диссидентом?

– Ни в коем случае. Их амби­ции были мне по фигу, я отста­ивал свою личную свободу. Хочу трахаться – трахаюсь. Хочу чи­тать запрещенную литературу – читаю. Главным была не пьянка. Она служила всего лишь формой, за которой стояло со­держание. Интенсивный ежед­невный обмен интеллектуальной информацией. Она и по сей день мой самый ценный багаж. Фактически я опередил многих своих тогдашних свер­стников. В конечном счете, скры­ваясь от армии, я вынужден был около года странствовать по рус­скому Северу. Но меня нашли и там.

– И что же – пошел слу­жить?

– Нет. В очередной раз рух­нул в ноги отцу. Отсрочку он мне обеспечил. Опуская некоторые подробности, скажу, что я ока­зался на факультете журналис­тики МГУ. Горжусь, что поступил туда без отцовской протекции и вмешательства. С поступлением на журфак в моей жизни начался этап поисти­не шекспировских страстей. Со  своими связями и интеллектуальным багажом я просто не мог не оказаться в поле зрения КГБ. «Комитетчики» орга­низовали на факультете свою «спецгруппу», куда я и попал.

– Стал стукачом?

– На такие мелочи я бы просто не со­гласился, поскольку играл в гораздо более захватывающие игры. Нам читали лекции наши ведущие разведчики. И на пос­ледних курсах я уже принимал участие в разработках некоторых крупных «гэбэшных» проектов, связанных с получением больших валютных сумм в государствен­ную казну. В частности, мы зани­мались тем, что тайно продавали на Запад «запрещенные» в СССР рукописи и произведения опаль­ных художников. Но язык мой – враг мой. Я раздал слишком много интервью западным журналис­там, с которыми был знаком и практически ежедневно общал­ся, что называется, на короткой ноге. Возмездие не заставило себя долго ждать, но я не пред­полагал, что оно будет столь коварным. Я сдал на отлично госэкзамены, отмаршировал опять же на отлично в военных лагерях, защитил диплом, свя­занный с «гэбэшной» тематикой, но в день его вручения меня вызвали в некий кабинет, где сказали, что «решением высшей аттестационной комиссии» (до сих пор не знаю, что они имели в виду) «за поступки, не совместимые со званием советского журналиста» меня лишают честно заработан­ного диплома и высылают… в Якутию, в самое тамошнее захо­лустье. Представь себе мое со­стояние в тот момент. Выража­ясь словами известного совет­ского поэта, «артиллерия била по своим».

– Но, если не секрет, скажи, кто проявил инициативу?

– Дело в том, что я переоце­нил веяния эпохи и свое место в ней. Я искренне думал, что я «крутой», а меня «опустили», как щенка те самые люди, которые только что соблазняли меня са­мыми сказочными перспектива­ми. Но сославшая меня «гэбуха» запросила предварительно эк­спертное заключение у бонз фа­культета. Его подписали три че­ловека, включая декана журфака – тогдашнего  и  нынешнего – Ясена Засурского. Прошли годы, жизнь сложилась, и страс­ти улеглись, но и по сей день меня тошнит от его имени. Меж­ду прочим, еще двое, подписав­ших ту поганую бумаженцию, вскоре трагически погибли. Но я знаю и другое, что касается г-на Засурского. Не исключено, что он заключил договор с самим Дьяволом в обмен на секрет физического бессмертия.

– Игорь, про Дьявола и его «слугу» Засурского ты говоришь серьезно? Или все—таки чуть-чуть блажишь?

– Зря иронизируешь. В бо­гемном подполье я прошел от­личную школу мистицизма и вполне отвечаю за свои слова.

– Добро, не будем углуб­ляться. Так ты отправился по определенному тебе адресу – в Якутию, на край света?

– Я отправился еще дальше, потому что, к счастью, опять же вмешался отец. Он помог пере­править место моей ссылки на Магадан. Из Якутии я бы никогда не выбрался. Как автономия, она в определенном смысле была не подконтрольна Кремлю. Меня бы там просто сгноили, о чем я по­лучил недвусмысленную инфор­мацию. Золотоносный же Мага­дан напрямую управлялся «ре­бятами» из ЦК КПСС – друзьями моего отца.

– Какого же черта ты там делал?

– О, надо представить себе, что такое Магадан той эпохи. Настоящее государство в государстве, как Гонконг. Год ушел на то, что­бы я смог приспособиться к мес­тным чудовищным законам. Конечно, я вовсе не оста­вался столь долго обделенным, а наслаждался жен­ским обществом буквально со второго дня своего пребывания в столице Колымского края. Но ощущение, что ты как бы в «зоне», заставля­ло выбиваться в люди. Уже через год я ощущал себя чуть ли не королем.

– В каком смысле?

– Да в любом. Стал заведу­ющим молодежной редакцией магаданского отделения Гостелерадио. Членом горкома ком­сомола. А для души оставалось еще многое. Например, домаш­ний салон жившего в Магадане любимца страны певца Вадима Козина. Но, что самое интерес­ное, на его же квартире был и своего рода «штаб», «место оттяга» областных гебешников и обкомовцев. Самого опального Козина его положение вполне устраивало, потому что основными посетителями его салона по-прежнему оставались высокопоставленные «голубые» практически со всего Союза. Ко­зин рассказывал, что Сталин со­слал его в Магадан после того, как ему вручили бриллиантовую звезду от всемирной лиги гомосексуалистов. По каратам награда превосходила орден «Победы» и вручалась по статусу, как рассказывал ее обладатель, «одному человеку раз в поколение». Награду у пев­ца отобрали на Лубянке, но со­болиную шубу до пят все-таки оставили. Шубу для жены изъял главный гэбэшник Магадана – не­кий товарищ Никишов. В общем, ко времени моего прибытия Ма­гадан гудел на полную катушку, так что было где проводить вре­мя. Тем паче что в начале семи­десятых, когда я был там, Мага­дан по количеству питейных за­ведений на душу населения не уступал Парижу.

– Извини, в салоне Козина ты часом не «поголубел»?

– Ха-ха. Мне пришлось бы наступать на горло собственной песне, идти против своей природы. А ради чего? Магадан всегда славил­ся в некотором смысле интерна­ционализмом и плюралистичностью. Город строили пленные японцы, оставившие там ослепительной красоты метисок. И бук­вально второй моей, пожалуй, самой пронзительной любовью там стала японка. Вообще же итогом двухлетней ссылки оказались восемь трипперов. Их последствия я и по сей день ощущаю на себе в самые непод­ходящие моменты.

– При таком «послужном списке» когда ты находил время для профессиональной журналистско-комсомольской дея­тельности?

– Одно другому, как извест­но, никогда не мешает. Я исполь­зовал ссылку для продолжения своих московских приключений. Летал, к примеру, за репортажа­ми на Чукотку. Причем не раз. Репортажи репортажами, но ты даже не представляешь, какое там поле для этнографа-сексо­лога. Тогда даже кремлевский истеблишмент посылал гонцов на Чукотку в поисках горничных и домработниц. Им же впоследст­вии поручалось сексуальное вос­питание половозрелых кремлев­ских чад. Мне как журналисту-первопроходцу тоже кусок чукотской эротической экзотики обло­мился.

– Правда, что чукчи подкладывают под почетных гостей своих жен и дочерей?

– Такая легенда родилась не случайно. Гости у чукчей настоль­ко редки (я имею в виду тех чук­чей, которые живут в ярангах на огромных расстояниях друг от друга), что для них совершенно естественно воспринимать гостя как посланца внеземных миров. Главное – прийти к ним другом, а не агрессором. Наверное, именно так чувствовал себя Го­ген на Таити. У чукчей все про­исходит настолько органично, что ты не замечаешь, как оказыва­ешься «в постели» с пятью-шестью аборигенками сразу. От двенадцати до тридцати. Хозяи­на яранги при таком раскладе вопрос суп­ружеской неверности и прочего не заботит – у него иные поня­тия об этике сексуальных отно­шений

– И тем не менее проводить жизнь в Магадане и гостепри­имных ярангах ты не счел своей планидой? Так?

– Конечно. Я «бомбардиро­вал» письмами отца, и он выхлопотал спустя два года мое воз­вращение в Москву. Оно было триумфальным. Я, если угодно, опередил Солженицына, проехав, познавая Россию, его маршру­том. На Ярославском вокзале меня встречали человек сто пять­десят.

– Почему такие «почести»?

– Имело место возвращение «мученика за идею». К тому же у «мученика» в кармане была хре­нова туча денег, которые тогда на Севере доставались куда лег­че, чем в столице. Пьянка дли­лась несколько недель. В пере­рывах я успел купить коопера­тивную квартиру, устроиться на работу на телевидение и в очередной раз жениться. На од­ной из самых «деловых» женщин Москвы. Сейчас она успешно спивается в Мюнхене. Эмигри­ровала.

– Она которая по счету жена?

– Пятая. Четвертая, делив­шая со мной последний год ссыл­ки, сегодня тоже спивается, но уже во Франции. А я итожу свои дни с девятой. Подсчет, само собой, подразумевает только официальных жен.

– Не перебор ли?

– Я никогда не ставил своей целью регистрацию интимных отношений. Соблюдать ритуал меня вынуждали совковые законы, связывающие брак с квартирным и другими вопросами. Но в «многоженстве» я не рекордсмен. Например, мой приятель Олег Осетинский был женат где-то раз три­надцать. Но из них по нескольку раз он женился на одних и тех же – видимо, из-за квартирного вопроса. Так что по «абсолютно­му» показателю я его опередил.

– Понятно. Давай тогда по­говорим о твоей жизни между пятой и девятой – нынешней – женами.

– Там целая эпоха. Уже роман, а не интервью. Я бы выделил период с «олимпийского» вос­ьмидесятого по «перестроечный» восемьдесят пятый год. Те пять лет были в моей жизни самыми драматичными. Меня буквально загнали в задницу. Я сменил – опять же из-за давления КГБ – несколь­ко профессий. От грузчика до директора ресторана. Работал даже швейцаром-вышибалой.

– Чем же ты опять не угодил «органам»?

– Я первым в истории СССР зарегистрировал свою квартиру как корреспондентский пункт иностранного печатного органа. И они меня обложили, как волка. Устроили что-то вроде террора. Меня отовсюду увольняли – видимо, над­еясь, что сдохну от пьянства и наркотиков. Но я хотел выжить и устроился за солидную взятку на курсы директоров ресторанов. В начале 80-х я стал директоре кафе «Столешники» в одноименном московском переулке, полностью завязав с журналистикой. У меня сложился стратегически план. В то время Дом журналистов закрылся на многолетний ремонт, и я мечтал превратить «свое» кафе в его филиал. Тем более оно называлось «У дяди Гиляя». Но мои интересы обломились об амбиции городски властей.

– Тебя уволили?

– Даже не знаю, как ква­лифицировать. В «своем» кафе я делал что хотел. Сказать честно – просто напропалую кирял и трахался, используя кабинет и служебное положение. Но в один прекрасный день моя тог­дашняя – седьмая – жена увела меня раньше времени с работы. Официально кафе закрывалось в одиннадцать, но иногда мы сда­вали его на ночь – под «оргии» популярных личностей. Обычно из аристократической среды. В ту ночь кафе заказал Саша Абдулов. Но он рано ушел. А я доверился барменше. Утром я шел на работу и наткнулся на милицейское оцепление около «Столешников». Оказалось, что во время пьянки в небольшом фон­танчике в одном из залов утону­ли два студента одного из теат­ральных институтов. Просто с бодуна захлебнулись. После ЧП я был переведен из директоров кафе в швейцары пивного бара «Ладья», более известного как «Яма», что на Пушкинской.

– Ты расценил случившееся как возмездие?

– Не то слово. Слава Богу, не посадили. Но виноват-то, как и во всех своих предыдущих пери­петиях, я был сам. Я обитал в обществе, живущем по парагра­фам, против которых восставала моя эмоциональная стихия. У меня всегда существовал кон­фликт между разумом и чувст­вом.

– Как же удалось выжить – не спиться, не захлебнуться в каком-нибудь декоративном водоеме, как те студенты?

– Спасибо Горбачеву за пе­рестройку. Она меня спасла – без преувеличения. Новая сис­тема позволила мне развернуть­ся как интеллектуалу. Я жадно бросался на все, к чему меня подпускали. Я не имею в виду женщин, а говорю только о ра­боте – журналиста, литератора, культуролога. Мне даже удалось самому учредить несколько из­даний, которые заложили основы для развития неподцензурной, в том числе и нынешней оппози­ционной, общественной мысли. Говорю о своих успехах, не боясь показаться нескромным. И умышленно не называю тех, кто мне может ска­зать спасибо.

– Что же тогда пришварто­вало тебя к «Мегаполису»? Ведь значительная часть нынешних интеллектуалов считают его одиозным, «чернушным» изданием? Плывешь по-прежнему поперек течения?

– Когда-то, в 60-е, я спорил с друзьями своего отца, тогдаш­ними партийными идеологами, о перспективах авангардного ис­кусства. Они упрекали художни­ков-абстракционистов в том, что те не способны, мол, написать классический портрет. Я же был убежден, что главное – не мастерство. Наверное, я тогда ошибался. Сегодня мои друзья-литераторы, сторонники традиционного слова, голодают. Буквально. Многие из них просят меня дать им возмож­ность заработать. И я предлагаю им для начала написать для «Ме­гаполиса» обычный газетно-бульварный очерк. Увы, никто из них на такой подвиг не способен. Убежден, что «Ме­гаполис» сегодня играет роль самого что ни на есть авангарда. Если хочешь – газеты XXI века.