Впервые напечатано в еженедельнике «Мегаполис-Экспресс» № 2 от 17 января 1996 года

 С писателем Игорем Дудинским беседует обозреватель «М-Э» Вадим Трухачев

 – Игорь, ты не возража­ешь, если мы поговорим с тобой не как с известным культурологом и литера­тором, а как с вечно живой легендой московской тусовки?

– Что я легенда – я согла­сен. Что же касается «вечно жи­вого», то будем судить по коли­честву скорбящих, пришедших на мои похороны, которые, судя по всему, не за горами.

– Откуда такая обречен­ность?

– Образ жизни иного пово­рота событий не предусматри­вает.

– Ну-ну. Ладно, с какого этапа жизненного пути начнем?

— Начнем мы с традиционных ста граммов. Кстати, самые первые сто граммов я принял, когда мне было лет десять. Как раз проходил Московский фес­тиваль молодежи и студентов 57-го года. Я сбежал из Серебряно­го Бора, где жил с отцом на пра­вительственной госдаче.

– То есть ты, как принято говорить, из золотой молоде­жи?

– В таком сопливом возрасте в тот замечательный клан еще не принимали. Но отец мой действи­тельно был из «самых-самых». Потомственный дворянин, кото­рый не только умудрился сде­лать блистательную карьеру при Сталине, но даже стал одним из авторов хрущевской программы КПСС, обещавшей нам скорый коммунизм.

– Куда же ты сбежал от па­почки?

– В парк Горького, где впер­вые в СССР выставились наши и западные авангардисты. Шок, потрясение были настолько ве­лики, что без преувеличения пе­ревернули всю мою жизнь. Мне открылся совершенно особый, свободный мир, где я был всего лишь зрителем. Но мне мучи­тельно хотелось стать и его учас­тником. Именно на вхождение в богему и были потрачены несколько следующих лет.

– Что не помешало тебе «учиться, учиться и учиться»?

– Моей потенции хватило ровно до седьмого класса. К тому времени лямка, которую я тянул, стала слишком натирать. Летом 61-го отец имел глупость взять меня с собой в писательский Дом творчества в Коктебеле. Отец не был писателем, был экономис­том, но его пригласил туда его близкий друг – первый секре­тарь крымского обкома. В Кокте­беле же в то время проходил неформальный съезд советских битников. Скажем так, я принял в нем участие и в школу больше не вернулся.

– Как же смирился с твоим поведением высокопоставленный отец?

– В то время он был занят исключительно своей любовни­цей и попутно разводился с моей матерью. Дело в том, что отец был настоящим плейбоем. Лю­дям высокого ранга система разре­шала многое. И он поль­зовался своими привилегиями на полную катушку. Правда, количество женщин у него иногда «зашкаливало». Мать с его поведением смириться, конечно же, не могла.

– Стало быть, ты оказался в свободном полете? И куда же ты улетел?

– В самое пекло московской подпольной богемы. Впрочем, кайф от алкоголя я познал рань­ше, чем кайф от обладания жен­щиной. «Дали» мне только два года спустя. До того дело даль­ше минетов не шло. Дома я не ночевал по нескольку дней, пред­почитая мастерские художников, ставших «моими университета­ми».

– Подожди-подожди. Ведь учеба в школе была тогда де­лом обязательным. Государ­ственным.

– Я блефовал. Подавал до­кументы в ПТУ, но на занятия не являлся. Через полгода спохва­тывались, но я сбегал в другое аналогичное место, где также ни разу не появлялся на занятиях. Вскоре встала проблема «почет­ной обязанности», что вовсе не входило в мои планы. Друзья-стиляги говорили: «Лучше покон­чить с собой, чем идти служить». Тогда я обратился к матери. Я попросил: «Мам, скажи в военко­мате, что я шизофреник». Тогда такого материнского признания было достаточно, чтобы «зако­сить». Но мать была чересчур идейна и самолюбива и отказала мне, сказав: «Я не могла родить сына-шизофреника». Короче, пришлось упасть в ноги отцу.

– К тому времени он еще от тебя не отказался?

– Он постоянно грозился, но только на словах. И я чув­ствовал, что он меня любит. И пользовался его чувством ко мне. Помог отец и увильнуть от армии, что было моей главной целью. Он сделал так, что я без экзаменов и с «липовым» школь­ным аттестатом поступил в Московский университет на самую элитарную специальность. Я оказался одним из пяти счастливчи­ков, зачисленных в «спецгруппу» экономического факультета, специализирующуюся на США. Вот так-то.

– Но, насколько я знаю, тот факультет ты так и не окончил?

– Естественно. У меня с пер­вого дня было инстинктивное желание порвать с учебой. Я продолжал кирять и трахаться в своей подпольной тусовке, пока судьба не завела меня в декабре 65-го на Пушкинскую площадь, на первую диссидентскую де­монстрацию в поддержку Синяв­ского и Даниэля. Меня тут же выперли из МГУ, не посчитавшись с отцом, который спасал меня, как мог. Но, по большому счету, дураком был я, постоянно «под­ставляя» отца.

– Ты хочешь сказать, что стал тогда диссидентом?

– Ни в коем случае. Их амби­ции были мне по фигу, я отста­ивал свою личную свободу. Хочу трахаться – трахаюсь. Хочу чи­тать запрещенную литературу – читаю. Главным была не пьянка. Она служила всего лишь формой, за которой стояло со­держание. Интенсивный ежед­невный обмен интеллектуальной информацией. Она и по сей день мой самый ценный багаж. Фактически я опередил многих своих тогдашних свер­стников. В конечном счете, скры­ваясь от армии, я вынужден был около года странствовать по рус­скому Северу. Но меня нашли и там.

– И что же – пошел слу­жить?

– Нет. В очередной раз рух­нул в ноги отцу. Отсрочку он мне обеспечил. Опуская некоторые подробности, скажу, что я ока­зался на факультете журналис­тики МГУ. Горжусь, что поступил туда без отцовской протекции и вмешательства. С поступлением на журфак в моей жизни начался этап поисти­не шекспировских страстей. Со  своими связями и интеллектуальным багажом я просто не мог не оказаться в поле зрения КГБ. «Комитетчики» орга­низовали на факультете свою «спецгруппу», куда я и попал.

– Стал стукачом?

– На такие мелочи я бы просто не со­гласился, поскольку играл в гораздо более захватывающие игры. Нам читали лекции наши ведущие разведчики. И на пос­ледних курсах я уже принимал участие в разработках некоторых крупных «гэбэшных» проектов, связанных с получением больших валютных сумм в государствен­ную казну. В частности, мы зани­мались тем, что тайно продавали на Запад «запрещенные» в СССР рукописи и произведения опаль­ных художников. Но язык мой – враг мой. Я раздал слишком много интервью западным журналис­там, с которыми был знаком и практически ежедневно общал­ся, что называется, на короткой ноге. Возмездие не заставило себя долго ждать, но я не пред­полагал, что оно будет столь коварным. Я сдал на отлично госэкзамены, отмаршировал опять же на отлично в военных лагерях, защитил диплом, свя­занный с «гэбэшной» тематикой, но в день его вручения меня вызвали в некий кабинет, где сказали, что «решением высшей аттестационной комиссии» (до сих пор не знаю, что они имели в виду) «за поступки, не совместимые со званием советского журналиста» меня лишают честно заработан­ного диплома и высылают… в Якутию, в самое тамошнее захо­лустье. Представь себе мое со­стояние в тот момент. Выража­ясь словами известного совет­ского поэта, «артиллерия била по своим».

– Но, если не секрет, скажи, кто проявил инициативу?

– Дело в том, что я переоце­нил веяния эпохи и свое место в ней. Я искренне думал, что я «крутой», а меня «опустили», как щенка те самые люди, которые только что соблазняли меня са­мыми сказочными перспектива­ми. Но сославшая меня «гэбуха» запросила предварительно эк­спертное заключение у бонз фа­культета. Его подписали три че­ловека, включая декана журфака – тогдашнего  и  нынешнего – Ясена Засурского. Прошли годы, жизнь сложилась, и страс­ти улеглись, но и по сей день меня тошнит от его имени. Меж­ду прочим, еще двое, подписав­ших ту поганую бумаженцию, вскоре трагически погибли. Но я знаю и другое, что касается г-на Засурского. Не исключено, что он заключил договор с самим Дьяволом в обмен на секрет физического бессмертия.

– Игорь, про Дьявола и его «слугу» Засурского ты говоришь серьезно? Или все—таки чуть-чуть блажишь?

– Зря иронизируешь. В бо­гемном подполье я прошел от­личную школу мистицизма и вполне отвечаю за свои слова.

– Добро, не будем углуб­ляться. Так ты отправился по определенному тебе адресу – в Якутию, на край света?

– Я отправился еще дальше, потому что, к счастью, опять же вмешался отец. Он помог пере­править место моей ссылки на Магадан. Из Якутии я бы никогда не выбрался. Как автономия, она в определенном смысле была не подконтрольна Кремлю. Меня бы там просто сгноили, о чем я по­лучил недвусмысленную инфор­мацию. Золотоносный же Мага­дан напрямую управлялся «ре­бятами» из ЦК КПСС – друзьями моего отца.

– Какого же черта ты там делал?

– О, надо представить себе, что такое Магадан той эпохи. Настоящее государство в государстве, как Гонконг. Год ушел на то, что­бы я смог приспособиться к мес­тным чудовищным законам. Конечно, я вовсе не оста­вался столь долго обделенным, а наслаждался жен­ским обществом буквально со второго дня своего пребывания в столице Колымского края. Но ощущение, что ты как бы в «зоне», заставля­ло выбиваться в люди. Уже через год я ощущал себя чуть ли не королем.

– В каком смысле?

– Да в любом. Стал заведу­ющим молодежной редакцией магаданского отделения Гостелерадио. Членом горкома ком­сомола. А для души оставалось еще многое. Например, домаш­ний салон жившего в Магадане любимца страны певца Вадима Козина. Но, что самое интерес­ное, на его же квартире был и своего рода «штаб», «место оттяга» областных гебешников и обкомовцев. Самого опального Козина его положение вполне устраивало, потому что основными посетителями его салона по-прежнему оставались высокопоставленные «голубые» практически со всего Союза. Ко­зин рассказывал, что Сталин со­слал его в Магадан после того, как ему вручили бриллиантовую звезду от всемирной лиги гомосексуалистов. По каратам награда превосходила орден «Победы» и вручалась по статусу, как рассказывал ее обладатель, «одному человеку раз в поколение». Награду у пев­ца отобрали на Лубянке, но со­болиную шубу до пят все-таки оставили. Шубу для жены изъял главный гэбэшник Магадана – не­кий товарищ Никишов. В общем, ко времени моего прибытия Ма­гадан гудел на полную катушку, так что было где проводить вре­мя. Тем паче что в начале семи­десятых, когда я был там, Мага­дан по количеству питейных за­ведений на душу населения не уступал Парижу.

– Извини, в салоне Козина ты часом не «поголубел»?

– Ха-ха. Мне пришлось бы наступать на горло собственной песне, идти против своей природы. А ради чего? Магадан всегда славил­ся в некотором смысле интерна­ционализмом и плюралистичностью. Город строили пленные японцы, оставившие там ослепительной красоты метисок. И бук­вально второй моей, пожалуй, самой пронзительной любовью там стала японка. Вообще же итогом двухлетней ссылки оказались восемь трипперов. Их последствия я и по сей день ощущаю на себе в самые непод­ходящие моменты.

– При таком «послужном списке» когда ты находил время для профессиональной журналистско-комсомольской дея­тельности?

– Одно другому, как извест­но, никогда не мешает. Я исполь­зовал ссылку для продолжения своих московских приключений. Летал, к примеру, за репортажа­ми на Чукотку. Причем не раз. Репортажи репортажами, но ты даже не представляешь, какое там поле для этнографа-сексо­лога. Тогда даже кремлевский истеблишмент посылал гонцов на Чукотку в поисках горничных и домработниц. Им же впоследст­вии поручалось сексуальное вос­питание половозрелых кремлев­ских чад. Мне как журналисту-первопроходцу тоже кусок чукотской эротической экзотики обло­мился.

– Правда, что чукчи подкладывают под почетных гостей своих жен и дочерей?

– Такая легенда родилась не случайно. Гости у чукчей настоль­ко редки (я имею в виду тех чук­чей, которые живут в ярангах на огромных расстояниях друг от друга), что для них совершенно естественно воспринимать гостя как посланца внеземных миров. Главное – прийти к ним другом, а не агрессором. Наверное, именно так чувствовал себя Го­ген на Таити. У чукчей все про­исходит настолько органично, что ты не замечаешь, как оказыва­ешься «в постели» с пятью-шестью аборигенками сразу. От двенадцати до тридцати. Хозяи­на яранги при таком раскладе вопрос суп­ружеской неверности и прочего не заботит – у него иные поня­тия об этике сексуальных отно­шений

– И тем не менее проводить жизнь в Магадане и гостепри­имных ярангах ты не счел своей планидой? Так?

– Конечно. Я «бомбардиро­вал» письмами отца, и он выхлопотал спустя два года мое воз­вращение в Москву. Оно было триумфальным. Я, если угодно, опередил Солженицына, проехав, познавая Россию, его маршру­том. На Ярославском вокзале меня встречали человек сто пять­десят.

– Почему такие «почести»?

– Имело место возвращение «мученика за идею». К тому же у «мученика» в кармане была хре­нова туча денег, которые тогда на Севере доставались куда лег­че, чем в столице. Пьянка дли­лась несколько недель. В пере­рывах я успел купить коопера­тивную квартиру, устроиться на работу на телевидение и в очередной раз жениться. На од­ной из самых «деловых» женщин Москвы. Сейчас она успешно спивается в Мюнхене. Эмигри­ровала.

– Она которая по счету жена?

– Пятая. Четвертая, делив­шая со мной последний год ссыл­ки, сегодня тоже спивается, но уже во Франции. А я итожу свои дни с девятой. Подсчет, само собой, подразумевает только официальных жен.

– Не перебор ли?

– Я никогда не ставил своей целью регистрацию интимных отношений. Соблюдать ритуал меня вынуждали совковые законы, связывающие брак с квартирным и другими вопросами. Но в «многоженстве» я не рекордсмен. Например, мой приятель Олег Осетинский был женат где-то раз три­надцать. Но из них по нескольку раз он женился на одних и тех же – видимо, из-за квартирного вопроса. Так что по «абсолютно­му» показателю я его опередил.

– Понятно. Давай тогда по­говорим о твоей жизни между пятой и девятой – нынешней – женами.

– Там целая эпоха. Уже роман, а не интервью. Я бы выделил период с «олимпийского» вос­ьмидесятого по «перестроечный» восемьдесят пятый год. Те пять лет были в моей жизни самыми драматичными. Меня буквально загнали в задницу. Я сменил – опять же из-за давления КГБ – несколь­ко профессий. От грузчика до директора ресторана. Работал даже швейцаром-вышибалой.

– Чем же ты опять не угодил «органам»?

– Я первым в истории СССР зарегистрировал свою квартиру как корреспондентский пункт иностранного печатного органа. И они меня обложили, как волка. Устроили что-то вроде террора. Меня отовсюду увольняли – видимо, над­еясь, что сдохну от пьянства и наркотиков. Но я хотел выжить и устроился за солидную взятку на курсы директоров ресторанов. В начале 80-х я стал директоре кафе «Столешники» в одноименном московском переулке, полностью завязав с журналистикой. У меня сложился стратегически план. В то время Дом журналистов закрылся на многолетний ремонт, и я мечтал превратить «свое» кафе в его филиал. Тем более оно называлось «У дяди Гиляя». Но мои интересы обломились об амбиции городски властей.

– Тебя уволили?

– Даже не знаю, как ква­лифицировать. В «своем» кафе я делал что хотел. Сказать честно – просто напропалую кирял и трахался, используя кабинет и служебное положение. Но в один прекрасный день моя тог­дашняя – седьмая – жена увела меня раньше времени с работы. Официально кафе закрывалось в одиннадцать, но иногда мы сда­вали его на ночь – под «оргии» популярных личностей. Обычно из аристократической среды. В ту ночь кафе заказал Саша Абдулов. Но он рано ушел. А я доверился барменше. Утром я шел на работу и наткнулся на милицейское оцепление около «Столешников». Оказалось, что во время пьянки в небольшом фон­танчике в одном из залов утону­ли два студента одного из теат­ральных институтов. Просто с бодуна захлебнулись. После ЧП я был переведен из директоров кафе в швейцары пивного бара «Ладья», более известного как «Яма», что на Пушкинской.

– Ты расценил случившееся как возмездие?

– Не то слово. Слава Богу, не посадили. Но виноват-то, как и во всех своих предыдущих пери­петиях, я был сам. Я обитал в обществе, живущем по парагра­фам, против которых восставала моя эмоциональная стихия. У меня всегда существовал кон­фликт между разумом и чувст­вом.

– Как же удалось выжить – не спиться, не захлебнуться в каком-нибудь декоративном водоеме, как те студенты?

– Спасибо Горбачеву за пе­рестройку. Она меня спасла – без преувеличения. Новая сис­тема позволила мне развернуть­ся как интеллектуалу. Я жадно бросался на все, к чему меня подпускали. Я не имею в виду женщин, а говорю только о ра­боте – журналиста, литератора, культуролога. Мне даже удалось самому учредить несколько из­даний, которые заложили основы для развития неподцензурной, в том числе и нынешней оппози­ционной, общественной мысли. Говорю о своих успехах, не боясь показаться нескромным. И умышленно не называю тех, кто мне может ска­зать спасибо.

– Что же тогда пришварто­вало тебя к «Мегаполису»? Ведь значительная часть нынешних интеллектуалов считают его одиозным, «чернушным» изданием? Плывешь по-прежнему поперек течения?

– Когда-то, в 60-е, я спорил с друзьями своего отца, тогдаш­ними партийными идеологами, о перспективах авангардного ис­кусства. Они упрекали художни­ков-абстракционистов в том, что те не способны, мол, написать классический портрет. Я же был убежден, что главное – не мастерство. Наверное, я тогда ошибался. Сегодня мои друзья-литераторы, сторонники традиционного слова, голодают. Буквально. Многие из них просят меня дать им возмож­ность заработать. И я предлагаю им для начала написать для «Ме­гаполиса» обычный газетно-бульварный очерк. Увы, никто из них на такой подвиг не способен. Убежден, что «Ме­гаполис» сегодня играет роль самого что ни на есть авангарда. Если хочешь – газеты XXI века.