Впервые напечатано в газете «Литературные новости» № 50, ноябрь 1993 года
– Что бы вам, братцы кролики, рассказать такого-этакого? – спросил капитан, усаживаясь поудобней на траве среди лесного кустарника, который обступал нас со всех сторон, скрывая от посторонних глаз.
Нас было пятеро, мы собрались всем отделением. Только что, буквально час назад, кончились наши армейские студенческие сборы, и мы, споров и сдав старшине погоны, расположились в лесу, окружавшем танковый полигон. Водку для прощального банкета нам втихаря продала буфетчица нашей части – тетя Шура.
Алик Ривкин предложил пригласить нашего ротного – теперь уже бывшего. Тот сразу же согласился:
– Идет, парни. Только учтите – много времени я вам уделить не смогу. Думаете, вы одни у меня такие догадливые? Черта с два. Тут за каждым углом ваш брат с бутылкой сидит и меня ждет. Служили вы хорошо, обид взаимных нет, а потому мне с каждым из вас выпить полагается. На прощание.
Мы разлили водку в граненые стаканы и по очереди чокнулись со своим недавним командиром – худощавым, по-военному пружинистым и категоричным.
Выпив, крякнув, капитан оживился.
– Что бы вам, парни, рассказать такого-этакого?
– Только не про войну, – пошутил кто-то из нас.
– А ну ее к лешему. Вспоминать не хочется. Впрочем, забавного тоже хватало. Вот, скажем, как я войну кончил. Интересно?
– Угу, – я почувствовал, как алкогольное тепло разливается по дальним уголкам тела. На солдата водка действует быстро, почти мгновенно.
– А кончил я ее, парни, на бабе. Было это в Польше, в небольшом городке, где стоял наш полк. Восьмого мая вечером вышел по улицам пройтись. Устали мы смертельно. Только что из страшнейших, ураганных боев выкарабкались. Все уже до фонаря было. Отдыхали и Бога благодарили, что живы остались. Гуляю себе и вдруг замечаю. Особа. Миловидная. Подхожу. Разговор затеваю. Особа, выясняю, на половину хохлушка, наполовину полька. Я тогда лейтенантом был, командиром. Не хотится ли пройтиться, мол? Отчего же. Хотится. Идем. Я ее к себе на квартиру тащу. Хлеб-сахар предлагаю. Нас, командиров, по квартирам сперва разместили. Привожу. Вижу, дама моя не против. Ну я и накинулся на нее, с голодухи. Тут, слышу, по репродуктору – Левитан. Германия только что капитуляцию подписала. И в этот самый момент и я кончил.
Мы разлили по второй. Володя Подзолко решил щегольнуть только что обретенной независимостью.
– Товарищ капитан, а польки неплохие бабы, да? У меня одна полька была. Сексуальная чувиха. Такие номера в постели выделывала – застрел-фанера.
– Это, Володя, верно подмечено, – согласился слегка захмелевший капитан. – Польки эти ужас какие ебливые. Можно сказать, что все мое сексуальное образование тогда же через них и произошло. Каких только фокусов я от них не набрался.
Мы опрокинули по стакану.
– Сразу после войны назначили меня при комендатуре этого самого городка. Номер в отеле выделили. Отдельный. А моего дружка тогдашнего – фамилию его называть не буду, потому что он теперь до генерала дослужился – так его по соседству поселили, в том же отеле, но рядом. Его тоже при комендатуре оставили. Уже тогда обороты набирал.
Что мы в ту пору? Сопляками в общем-то были. Вот как вы сейчас. Только вы уже во всех позициях баб успели перепробовать, а мы тогда из родной деревни – сразу под огонь. А тут тишина, война кончилась. Польки смазливые косяками ходят. Оголодали мы, конечно.
В первый же свободный от дежурства вечер приятель заходит.
– Пойду бабца поищу. Присоединяешься?
– Находи, – говорю, – двух и приводи.
Ладно. Через там что-то полчаса возвращается. Слышу– не один. Кого-то в свой номер впустил и сразу ко мне.
– Двоих не удалось. Одну привел. Со мной на пару будешь?
– Иди, делай свое дело, – говорю, – а после ко мне ее пришлешь.
Ладно. Ушел. Заперся. Минут десять проходит, из-за стены – характерные звуки, все как полагается. Я сижу себе в предвкушении. Потом на минуту все стихло, и вдруг – бах! трах! Слышу – в соседнем номере окно распахивается, оттуда лейтенант, корешок мой, вопит на всю улицу благим матом:
– Патруль! Патруль! Сюда! Ко мне! Диверсия!
Я само собой на подмогу. Врываюсь к нему – и застаю картинку.
Приятель штаны натягивает, руки дрожат, а на кровати голая девчонка лежит, от страха всю ее, бедную, перекосило, в простыню заворачивается, а так ничего себе блондиночка, симпатичненькая такая полька, пухленькая. А приятель орет:
– Диверсантка! Диверсантка!
Тут патруль подоспел. Трое лихих молодцов врываются.
– Вот! – приятель на девчонку показывает. – Мною, товарищи бойцы, диверсантка обнаружена. Приказываю арестовать.
– Объясни хоть в чем дело, – говорю. Ты, мол, успокойся сперва – и разберемся.
– Она, – кричит, – мне хотела телесные повреждения нанести. Кто тебя подослал? – на нее орет. – Отвечай, кто тебя, суку, подослал?
Полька бедная от ужаса слова произнести не может, но все-таки чего-то там лопотать пытается:
– Я хчалам… – бормочет, – Я хчалам… пану…
Я к тому времени в польском приблизительно ориентироваться наловчился. Патрульные ее уже с кровати стаскивают, одеваться приказывают. Она платье натягивает, руки не слушаются, и все повторяет:
– Я хчалам пану зробич пшиемность. Я хчалам пану зробич пшиемность…
– Чего она там? – приятель у нас спрашивает.
А я и сам не понимаю, что она имеет в виду.
– Она говорит, что хотела тебе сделать… приятность какую-то.
– Какую там (к такой-то матери!) приятность! Я ей, суке, покажу приятность! Увести! В комендатуру!
Увели, значит, патрульные нашу блондинку. Приятель себя в порядок привести задержался.
– Послушай, – я его спрашиваю, – объясни толком, чего она тебе сделать пыталась?
– (Мать твою перемать!) Она мне член пыталась откусить. Не иначе как диверсантка подосланная.
– Как это, – удивляюсь, – она его тебе откусить пыталась?
– Как-как? А вот так. Взяла в рот и откусить хотела. Да пойдем, – говорит, – некогда базар разводить. Выяснить надо, кто ее, курву, подослал.
Ну и чистые мы были ребята. Наивные, как новорожденные младенцы.
– Слушай, – я ему говорю, – а зачем ей твой член откусывать понадобилось? Может, ты не понял чего? Может, она его вовсе не хотела откусывать?
– Не хотела! Не хотела! А зачем она его тогда в рот брала?
Я, откровенно говоря, и сам не мог в голове уложить, с какой стати польке член моего друга в рот засовывать понадобилось?
– Ну, чтоб это… эту… – говорю, – приятность тебе сделать.
– Какую там (к такой-то растакой-то матери!) приятность! Ей сейчас наши ребята покажут приятность!
И в комендатуру, на ходу кобуру поправляя, помчался.
Потом я, конечно, через этих самых полек быстро узнал, что это за приятность.
Ротный замолчал. Мы еще грамм по сто под это дело пропустили.
– Да, – заключил, хрустнув огурчиком, капитан, – что и говорить, вы, теперешняя молодежь, побольше, чем мы в ваши годы образованные. Мы тогда, помнится, с другом, когда все выяснилось, долго смеялись.
– Хорошо хоть, что все выяснилось, – сказал я.
– Выяснилось, выяснилось. Ох, и ржали же мы потом. Только вы уж, парни, извиняйте, но мне пора. Сейчас машины придут, на вокзал вас повезем. Так что допивайте на здоровье, а я поспешу, дел много.
– Товарищ капитан, – обратился я к нему. –Тогда давайте по последней. За приятность. А?
Ротному, видно, мой солдатский юмор понравился. Ребята меня тоже поддержали:
– Давайте, товарищ капитан. По граммулечке. За приятность.
– Эх, черти, уговорили. Ну да ладно. Отслужили вы хорошо, что и говорить. Ну, а кто старое помянет… Учитесь теперь, трудитесь, службу вспоминайте, мне, старику, пишите, как и что, об успехах там…
Мы выпили по последней. Меня уже окончательно разобрало.
– Хорошо хоть, что все выяснилось, – ни к селу, ни к городу сказал я. – Хоть польку, слава Богу, отпустили…
– Отпустили. Жди! – отозвался капитан, нюхая огурец. – Кто в нашу комендатуру попадал, того так просто не отпускали. Однако, парни, мне пора, прощевайте. Смотрите, чтоб по дороге все организованно было, а то полковник учует – мне же за вас попадет. Так что вы уж меня того… не подведите.
И он зашагал от нас быстрой и уверенной походкой кадрового вояки.
1976