Впервые напечатано в газете «Литературные новости» № 55-56, декабрь 1993 года

В престижном художественном вузе шли занятия. В просторной светлой аудитории треть­екурсники старательно сри­совывали водруженный на подиум огромный лошадиный череп. Все трудились на со­весть, молча. Зато вовсю расчирикались шуршащие о бумагу грифели. Тишина прервалась где-то в середине урока – и то на секунду. Скрипнула приоткрыв­шаяся дверь, и из коридорной мути показалась голова диспетчера учебной части.

– Шляпин, Шляпин! – еле слышно, чтобы не прерывать всеобщей сосредото­ченности, прошептал бывший директор передвижных выставок, постаревший и уставший от взяток и воровства Илья Абрамович Шелестелов.

Сидевший поб­лизости студент оторвался от рисо­вания.

–  Адольф Никаноронич звонил. Я Шлянина забираю, – многозначитель­но подняв вверх указательный па­лец, пояснил Шелестелов уставив­шемуся на него по­верх золотого пенс­не Панкрату Пантелеевичу Валежникову – грузному, небритому лауреату, по совместительст­ву преподававшему в училище рисунок.

Расценив молчание Валежникова как знак согласия, староста курса Толя Шля­пин с готовностью откнопил и скатал в рулон лист ватмана.

– Адольф Никанорович где живет – знаешь? – спросил Шелестелов, протя­гивая Шляпину большой, старательно заклеенный конверт. – Запиши, как проехать. Здесь представления на звания, характеристики и списки. Срочно просили подвезти. Же­лают ознакомиться.

Шляпин не  удивился, привыкнув, что именно ему администрация доверяла исполнять самые от­ветственные поручения, и минут через сорок он бодро, но с некоторым трепе­том подходил к голубому двухэтажному особнячку в арбатских переулках, мед­ная табличка на двери которого удосто­веряла, что именно его облюбовал и захапал под мастерскую один из выда­ющихся мастеров советского изобрази­тельного искусства, народный худож­ник СССР, действительный член Ака­демии художеств СССР, лауреат двух Ленинских и трех Сталинских премий сам Адольф Никанорович Брюквин.

Неожиданно летнее спокойствие ули­цы прервал дикий, какой-то доисторичес­кий вой.

– Вэ-э-э! Вэ-э-э-ё-ё-ё! Вё-ё-ё-ы-ы-ы!

Толя остановился. Вой смолк. Но тут же возобновился с новой силой.

– А-ы-ы-ы! Е-а-ы-ы! – раскати­лось по окрестным дворам и помойкам. Так обычно орут невменяемые, достиг­шие последних градусов тоски и безумия.

Шляпин оглянулся. Не оставалось и тени сомнения, что нечеловеческий рев, напомнивший Толе одновременно и старый фильм про собаку Баскервилей, и ночные терзания умиравшего от белой го­рячки деда, доносился из распахнутых настежь окон второго этажа, за которыми прославленный маэстро имел обыкнове­ние выплескивать на плоскость плоды своего пламенного вдохновения.

Справившись с замешательством, Толя позвонил. Пожилая опрятная домработ­ница, видимо, предупрежденная о визите, впустила его в прихожую.

– Ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы! – надрывалось наверху апокалиптичес­кое чудовище.

– Из училища? Обожди, спрошу, – невозмутимо отреагировала домработни­ца.

– Да не у-о-о-о-о, а э-ы-ы-ы-ы! Э-ы-ы-ы-ы! Усек? Пасть шире, гортань от­крытая, звук свободно проходит, широко, вольно, как Волга течет. Давай! – властно требовал из далеких пространств особняка невидимый Адольф Никанорович.

– Э-ы-ы-ы-ы-ы! – неистово ревело в ответ.

«Сейчас или никогда!» – мелькнуло в голове Толи Шляпина, и какая-то необо­римая сила заставила его сделать шаг, потом следующий – туда, наверх, к святая святым Большого Искусства.

– Э-а-а-а-а-а-а-а! — ударила ему в лицо, чуть не сбив с ног, встречная лавина истошно-утробного рева. — А-э-э-э-э-у-у-у-у!

Открывшееся перед Толей зрелище было достойно лучших мастеров кисти. За мольбертом в ермолке и просторной коричневого бархата блузе с черным шелковым бантом стоял Сам – сверка­ющий, пламенный, увлеченный. Скрипя и посвистывая, молнией мелькал в его руке стремитель­ный карандаш. Один за другим па­дали к ногам маэс­тро  исчерканные листы. На фоне гигантского белого зана­веса, вскинув над головой лихую кавалеристскую саблю, распахнув на груди выцветшую в боевых походах гимнас­терку и молодцевато заломив островер­хую, видавшую виды буденновку, кор­чился в изломах и судорогах непомерно скуластый дегенерат, чей бессмыслен­ный, безнадежно остановившийся взгляд свидетельствовал о полном отсутствии даже намека на контакт между худож­ником и моделью.

– Давай! – отрывисто приказывал маэстро.

–  А-а-а-ы-ы-ы-э-э-э! – выбросив вперед узкую, неразвитую челюсть, надрывался, размахивая саблей, развернутый в профиль придурок.

Прилив вдохновения не мешал, одна­ко, Адольфу Нинаноровичу время от вре­мени эаглядывать в какую-то лежавшую возле него книгу.

– Зверства болыше, зверства! – не­терпеливо понукал баловень кремлевс­ких приемов.

– Э-э-э-ы-ы-ы-а-а-а! – отзывался слабо догадывающийся о смысле прово­димого над ним эксперимента самозаб­венный, Бог весть в каком дурдоме отыс­канный идиот.

Наконец, несколько подустав, Адольф Никаноронич отбросил огрызок грифеля и, прищурившись, придирчиво вгляделся в сотворенное. Видимо, удовлетворенный, он заметил наблюдавших за ним Толю и домработицу,

– Принесли? Прекрасно. Подойдите-ка. Будете, молодой человек, моим пер­вым зрителем. И критиком, да. Ну как? Удалось схватить? – приглашающе по­махал он над рисунком.

Опешив от столь щедрого демократиз­ма, Толя Шляпин неопределенно кивнул.

– Не отличишь ведь, правда? – Адольф Никанорович ткнул пальцем в сторону буравившего его тупым и пронзи­тельным взглядом натурщика.

Толя Шляпин, старательно сличив ко­пию с оригиналом, восхищенно вздохнул.

– Теперь с текстом сверимся. Ах, какая все же, черт побери, книжища.

И Адольф Никанорович, взяв в пра­вую руку толстенный, раскрытый где-то на середине фолиант, и дирижируя ле­вой, с пафосом продекламировал:

– Застонала земля, задышали кони, привстали в стреме­нах бойцы. Быстро-быстро бежала под ногами земля. И боль­шой город с садами спешил навстречу дивизии. Проскочили первые сады, ворва­лись в центр, и страшное, жуткое, как смерть «даё-ё-ёшь!» потрясло воздух. Ошеломленные поляки почти не оказы­вали сопротивления. Местный гарнизон был раздавлен. При­гибаясь к шее лоша­ди, летел Корчагин.

Маэстро перевел дух.

– Нет, как напи­сано, а? С какой силищей. С каким реализмом. Так и видишь, как с саблей над головой, с веселым красноармейс­ким криком «ура!», на боевом коне… Эх, да что там говорить. Не устаю перечи­тывать. Это моя настольная книга. Каждый раз все новые и новые нюансы нахожу. Только вот настоящих иллюс­траций к ней, достойных, соответствующих, так сказать, масштабу замысла, пока, увы, нет. Пытались, но… никому не удалось. Тут талант нужен – особый, недюжинный, достойный эпохи. А от­ветственность какая. Не каждому дове­ришь. Так что приходится пока самому. Если не я, то кто? – Адольф Никанорович, глубокомысленно засопев, взялся за грифель. – Ну-с, продолжим. Челюсть вперед, – бросив беглый взгляд на натурщика, наметил первые штрихи. – Еще, еще!

Домработница подтолкнула так и не пришедшего в себя Толю Шляпина к выходу.

– Шашкой его! Шашкой! – кричал погрузившийся в творческий экстаз и позабывший обо всем на свете Адольф Никанорович. – Так его! По голове! Хрясь! Хрясь! Еще раз!

– Ы-ы-ы-ы-э-э-э-ё-ё-ё! Вэ-э-э-э-ы-ы-ы-ы!

Потрясенный увиденным, Шляпин не заметил, как оказался на улице. Ред­кие прохожие, парализованные доносившемся из окна воем, вздрагивали и озира­лись в поисках отсутствующего милици­онера.

– Гы-ы-ы-у-у-у-у-у-о-о-о-о-о-ы-ы-ы-ы!..

Толя один знал тайну загадочных звуков – и был горд ощущением причастности к ней.

 1976