Родственники Прохора Филимоновича в комнате у него по углам прятались. Нестерпимо они между собой шушукались. Прохор Филимонович родственников своих шушукающихся из комнаты всех выгнал. Дверь даже за ними на ключ запер.
Один оставшись, чернильницу с перышком за образами нашарил. Письменные принадлежности заранее им припасены были, дня этак за два. Свечки потом зажигать стал. Хотя в комнате Прохора Филимоновича и без того видно было, но очень уж Прохору Филимоновичу чего-нибудь зажигать нравилось. Настроение тогда у него появлялось, чувства там разные на свет Божий показывались, да к тому же мысли в голову исключительно самые важные шли. Одним словом, пустяки всякие в мозги Прохора Филимоновича тогда не лезли и главной идее в них присутствовать не мешали.
Стол из комнаты Прохора Филимоновича родственниками унесен был, и потому не за что ему сесть было. На колени перед табуретом Прохор Филимонович опуститься решил и совсем уж было писать стал, но очень уж ему запах мешать начал. До того он об запахе этом вовсе не думал, а вот как задумался, то к запаху чувствительным сразу сделался.
«Ишь, как смердит-то. То-то же, разлагается. Вот ведь, плоть-то в чистоте любил содержать, а воняет, – мысленно посопев, Прохор Филимонович рассуждал. – Уж больно от него несет. Но еще бы, с другой-то стороны ежели взять, еще бы ему не пахнуть. Седьмой поди день лежит, все никак всласть не напрощаются».
Слабость такая со стороны родственников Прохору Филимоновичу распутством казалась, а баловать и удовольствие родственникам своим доставлять ему не хотелось. К тому же окружающая суета седьмой день вокруг покойника длилась, а Прохор Филимонович личные неудобства страх как не любил. Так что со всем происходящим Прохор Филимонович разом покончить решил. Одним словом, Прохору Филимоновичу родственникам своим досадить вздумалось.
С запахом Прохор Филимонович совсем было свыкся, но тут в самый раз перышко у него высохло, и Прохору Филимоновичу в чернила его заново пришлось окунать. У Прохора Филимоновича слюни даже потекли. «Не иначе как с досады, – красиво их пальцем по бумаге размазывая, Прохор Филимонович поразмышлял. – От горя стало быть».
Перышко в чернилах опять было, и Прохору Филимоновичу совсем можно наконец писать сделалось. Прохор Филимонович каждую буковку медленно выводил, они у него маленькими получались и прыгали.
– Ишь ведь, – изредка Прохор Филимонович нашептывал, – как блошки скачут. От резвости.
Долго у него писать получилось.
«Любезный и многочтимый брат мой, – Прохор Филимонович написал, – Митя. Батяню нашего небось помнишь? Так он давеча тут у нас помер. Родственники все наши сюда пришли и стол у меня под батяню захапали. От батяни который день прет. Духовный видать старичок был. А теперь вот духовность его вся наружу лезет.
Брат Митя. Батяню нашего тебе теперь посылаю. Это чтобы и у тебя возможность с батяней попрощаться была. Ты батяню очень не трогай. Так только, попрощайся, а особенного такого ничего с ним не делай. Потом его брату Ване в Австралию пошли. Ваню-то небось помнишь, а? И ему ведь с батяней попрощаться хочется. Живой человек все же.
Теперь я батяню в ящик пошел укладывать и на почту его пора нести.
Крепко любящий тебя брат Прохор».
Писать закончив, Прохор Филимонович перышко бородой вытер. В комнату потом соседнюю вышел – это где батяня его запахом на столе медленно исходил. Родственники по углам над батяней шушукались. Прохор Филимонович родственников своих шушукающихся из комнаты всех выгнал.
1967