Впервые напечатано в семейном альбоме «Мулета». Париж, 1989 год

Кризис русскоязычного

 Хуже некуда, если источником так называемого «вдохновения» служат сию­минутные эмоции. Тогда творцы превращаются в рабов, попадая в плен своего «человеческого». Они – марионетки собственных ощущений, слепо повинующи­еся элементарным комплексам. За ними не стоит ничего, кроме «их же самих». Их кругозор – это их «внутренний мир», обычно простирающийся не дальше их ауры. Ничтожный, иллюзорный, а потому ущербный. У таких «творцов» отсутствует метафизическая перспектива.

Тупик, в котором оказалось все русскоязычное, закономерен. Он – итог ори­ентации на себя, на самоисследование, на «психологизм». Вот уже полтора столе­тия (если не дольше) весь наш свинарник с тупой покорностью движется в раз и навсегда заданном направлении. Удачливые цинично наслаждаются сострижен­ными купонами. Неудачники злобно тявкают, скрывая зависть, ущербность и обездоленность за маской «непризнанных», «непонятых», «несправедливо обойденных». Само собой, никакого качественного различия между первыми и вто­рыми нет, и основное, что объединяет официальных и неофициальных – это пол­ная отключенность от духовных энергий, свинство и беспросветная предоставленность самим себе. Как те, так и другие как будто и не подозревают, что человечеству было отпущено предостаточно времени для более чем досконального самоизучения, что вся программа выполнена с лихвой и что «мы с вами» – это единствен­ное, на чем не осталось белых пятен. Кому сегодня интересны чьи бы то ни было «откровения» – пусть даже самые заумные и причудливые. Разве что тем, кто использует их в своих интересах. А то, что изначально неспособно пленить, объединить, мобилизовать, автоматически обречено прозябать вне духовной актуальности.

Мы тоскуем по героическому, мечтаем о победе над инфляцией и девальва­цией. Наше чаяние – вернуть культуре остроту, пряность, действенное, шокиру­ющее начало, расплодить способных говорить на уникальных и неведомых язы­ках. Светлый путь к свободе – глобальная переориентация всего и вся, агрессия против «психологического», прорыв за отпущенные пределы, возрождение ат­мосферы богов.

Двумерность «пушкинского начала»

 Проклятие русскоязычного – «пушкинское начало». Первый поэт России – идеальный экземпляр творца, лишенного малейших зачатков, проблеска мифо­творчества, эталон интеллектуальной двумерности. Недаром именно Пушкин первым среди «русскоязычных» абсолютно бесхитростно, на полном серьезе провозгласил и материализовал мечту всякой посредственности об общении с народом. Неспроста он с упорством маньяка стремился остаться в истории первым на Руси «профессионалом», а «прогрессивные» культурологи с их фети­шизацией всего тускло-ординарного до сих пор свято запрещают творцам выхо­лить за рамки «пушкинского начала», подвергая нарушителей жестоким репрес­сиям. Его пример комфортен и зажигателен для любой посредственности, при­ступающей к творчеству. И кому как не Пушкину служить сегодня на своей ро­дине официальным идеологическим эталоном, малейшее отступление от которого смерти подобно.

Реализм – это культ «человеческого», кружение по плоскости, запрет на эзо­терическое и герметическое, отсутствие откровений. Пушкин – непревзойден­ная квинтэссенция реализма, в том числе и наиболее жутковатой его разновидности – «социалистического».

За Пушкиным не числится ни одного открытия – ни метафизического, ни ин­теллектуального, ни даже поэтического. Чуткое вслушивание во все подряд по­зволяло ему вдохновляться ежедневно, ежеминутно. Его волновала любая близ­лежащая мелочь, на которую он откликался как истинный мэтр реализма – без тени иронии.

Пушкин – классический образец творца, одержимого манией быть доступным решительно всем, а потому вынужденного напропалую лебезить и угодничать, настраиваясь на камертон своего суетливого и глуповатого окружения. Жесткая самоцензура не позволила ему хотя бы однажды вызвать недоумение сов­ременников. Из ребят пушкинского типа получаются всего лишь относительно квалифицированные функционеры. Завершение его поприща более чем законо­мерно. Посредственнейший редактор едва ли не скучнейшего в России журнала!

Ориентация на «пушкинское начало» – умышленное бегство от мифотворче­ства, причина измельчания и вырождения некогда золотой ситуации.

Диверсия против русскоязычного

 При жизни Пушкин был заметен едва-едва. Вялый интерес к его личности поддерживался в основном за счет недалеких и досужих салонных девушек, ко­торые тешились его юркостью, умением всюду поспевать, занятно балагурить и быть в курсе всего. Его держали за остроумного сплетника и недурного дилетан­та. Отсутствие в его вполне ловких стишках и рассказиках повода для интел­лектуальных усилий устраивало всех. Патриотов, не шибко разбиравшихся в европейских тонкостях, повергала в щенячий восторг его способность готовить из расхожих славянских слов блюда, по вкусу напоминавшие французские. Его лингвистическими фокусами козыряли как доказательством величия и могуче­сти русского языка.

После смерти его мгновенно и заслуженно забыли, но уже чуть позже, когда Владимир Бенедиктов попытался вывести русскую поэзию из двумерности, при­дав ей вертикальную направленность, всполошилось бесчисленное и вездесущее масонство. «Не их» человек, игриво преодолев, казалось бы, непреодолимое, с беззаботностью и легкомыслием Матиаса Руста не только завладел умами, но и дерзнул переориентировать всю подконтрольную и поверженную в прах культу­ру. Оплошность повлекла решительные, энергичные меры. Срочно потребовался кумир на все времена. Масштабнее, даровитее и универсальнее чем Пушкин кандидатуры изобрести было невозможно.

Наследие «основоположника» сыграло роль бомбы замедленного действия В навязанной системе координат состязаться с Пушкиным бесполезно – слишком исчерпаны средства. Но «жизнь» требует человеческого материала, вовлекая в кастрирующую мясорубку «пушкинского начала» свежие толпы томимых духовной жаждой.

Реализм многолик, а потому коварен. Он шутя принимает любые обличия – от помпезно-вычурных до экстремистски-авангардных. Он грамотно мутит воду, используя для дезориентации обширный арсенал всевозможных «измов». Он – князь мира сего, способный прельстить всякого мечтающего приобщи пи я к «элите», и игра его беспроигрышна. Лучшие виртуозы воюют под его знаменами.

Боги вполне доступны. Но реалисты их не интересуют.

Путь к мифотворчеству

 Творец и среда всегда однородны. Ставящий опыты на собачке исследует се­бя. Сфера «психологического» уютно замкнута. Хваткие и пронырливые дема­гоги приспособили ее под персональный рай. Элита же формируется из порыва к трансцендентному, из осознавших необходимость расстаться с теплой колы­белькой «разума».

Путь к мифотворчеству – это сражение, цель которого – победа над самим собой. Посвящение – необходимое условие первого шага. Оно предполагает разделение собственного я на божественное (творческое) и человеческое (лич­ностное). Божественное способно обрести свободу лишь будучи выведенным из-под цензуры человеческого, которое требует немедленного и безжалостного уничтожения. Отныне иная, альтернативная реальность создается по прихоти богохудожника, богоартиста. Собственно, в отсутствии таковых и заключена едва ли не главная причина нынешней тотальной стагнации.

Увы, сегодняшним инфантилизированным «интеллектуалам» просто не под силу честно и непредвзято разобраться в истоках овладевшей массовым созна­нием неудовлетворенности. Ни один из них даже не смекнул, что и космос, и во­обще все-все стало совершенно не тем, чем было еще недавно, и все прежние ме­тафизические ценности, включая самого Господа Бога, вдруг резко потеряли смысл. Утопая, они продолжают лихорадочно цепляться за последнюю призрач­ную соломинку, уверяя себя и окружающих в незыблемости и непреложности сущего, по инерции черпая вдохновение в формальной логике и иллюзии псев­доединства. А уж если прежние ориентиры из помощников превратились в нечто противоположное, то это значит, что мы находимся не на нуле, а где-то гораздо-гораздо ниже, чуть ли не на самом дне инфернальности, где все искажено и запу­тано настолько, что ни одно понятие не соответствует самому себе.

Рыцарь отправляется на бой с драконом, вдохновившись животворным по­сланием из несуществующего. Отважного мифотворца ожидают всамделишные, вагнеровские бездны. Посвящение, пришедшее от того, что не имеет отношения ни к чему, оборачивается трагедией необратимости. Отпившие божественного не­ктара не способны вписываться в оставшееся позади. Их земная участь плачевна.

«Творцы» и мифотворцы

 Душевные позывы – строительный материал творца, реагирующего на окру­жающее, как крыса физиолога на внешние раздражители. Опутанному оковами «мировоззрения» живописцу икона не по зубам. Даже в наследии нафарширо­ванного спонтанными предчувствиями Хлебникова нет ничего более масштабно­го, чем его насквозь промедиумиченная встречными и поперечными энергиями личность. Сумбурность помешала целостности. Погоня за «находками» вытесни­ла работу на результат.

Мифотворца отличает от любого гениального художника то же, чем истинный денди превосходит самого безукоризненного джентльмена. Между ними дистан­ция величиной в принципиально иное качество. Прекрасная Дама предлагает смертельные забавы, и только прижизненное самоуничтожение гарантирует неу­язвимость.

Культура не лучшее помещение для богов. Благоприятнее, когда ее вовсе нет. Мифотворчество не самоутверждение, а совокупность поступков, совершенных в абсолютной независимости от чего бы то ни было. Мифотворец лишен настрое­ния. Он не спешит облагодетельствовать человечество «проблемами». Ему безразличны «темы», потому что доступно все. Его прикосновение способно перевоплощать земное в метафизическое, реальное в несуществующее, банальное в божественное. Интриги небожителей незатейливы. Смертным, не знающим кайфической праздности, они даже напоминают знакомую суету. Но горничные про­сыпаются принцессами отнюдь не по желанию убогих «сочинителей».

Предтеча, стержень личного мифа, его безошибочный индикатор – индивиду­альная идея. Если она есть, то обнаруживается мгновенно, с первого взгляда и легко формулируется. Придумать ее столь же невозможно, как выучиться на бога. Ее отсутствие – печать «пушкинского начала», превратившего планету в кладбище шедевров. Количество, не оплодотворенное позитивным импульсом, котируется не дороже грязи. Так называемый золотой век русского искусст­ва создал изобилие, которое сегодня утратило всякое значение (поистине не все, что блестит, золото). Попытки ужаснуться и прервать затянувшуюся мистифи­кацию забрезжили чуть позже, очередной раз подтвердив, что ценность и весо­мость эпохи определяется количеством мифотворцев.

Мифы серебряного века

Беспечные и праздные боги, не обременяя себя «отношением» к смертным, порой феноменально точны. Непревзойденный идеолог нордизма Игорь Северя­нин остался единственным, отмеченным поэтической короной. Его избрали ав­томатически, без конкуренции. Несмотря на вполне сносное качество письма многих российских авторов иных столь же безупречно ослепительных кандида­тур на литературный престол не было. Сфантазированное им не предусматрива­ло места для остального. Его наследия с лихвой хватило до конца истории. Сек­рет этой уникальной актуальности — в открытии идеологической закваски, пре­вращающей занятия беллетристикой в мифотворчество. Испепеляющая эротика декаданса, аромат смерти и одиночества, утонченная роскошь модерна, знойная экзотика танго, причудливые извивы «упадничества», томительная нега вечного поиска девственности, брезгливое отношение к черни – воплощению скуки, серости, бескрылости, ординарности, верность мертвым возлюбленным, метафи­зический плюрализм с доминантой самообожествления, вакхическая праздность, изысканно-буржуазная надменность, эстетство, жеманная нежность экзальтиро­ванных девушек, опоэзивание грез и богемы, салонно-элитарная повседневность, культ отсутствующего, наивные ласки сексуально озабоченных детей, трепет и ажиотаж перманентной влюбленности, фаллический надрыв, сентиментальная ирония королей, утонченность ресторанных тайн и беспричинных истерик – вот те волшебные компоненты, из которых, обладая элементарными алхимически­ми навыками, легко приготовить эзотерический бульон. Их можно добавлять щедрой рукой, без боязни переборщить, по принципу каши маслом не испортишь. Избыточность, количественная и качественная, мифотворчеству не грозит. И даже наоборот – чем больше вложений, тем концентрированнее результат.

Футуристы и примыкающие к ним теоретики изрядно преуспели в дискреди­тации пушкинского начала, но их активность ограничивалась в основном сферой формотворчества. Ни у одного из них (за исключением, конечно же, Маяковского, который из упрямства взялся изобретать собственный велосипед) так и не хватило духа, воспользовавшись предложенным Северяниным ассортиментом, повернуть стрелку компаса из горизонтального положения в вертикальное.

Спасительная ориентация

Как любит повторять известный русский метафизик, кто умер, тот никогда не жил. Индивидуальное спасение – отнюдь не подвиг, а презренная коммерция. Перехитрить нечистую силу не так уж сложно. Дельцам и торговцам от магии, алхимии, астрологии это удается почти всегда. Но что толку. Параметры собственных возможностей всюду одинаковы – как «здесь», так и «там». Сымпровизировать Олимп на небольшом необитаемом ос­трове – проще простого. Но каким бы распрекрасным он ни удался, безбреж­ность и необъятность окружающих стихий сведут на нет его эффективность.

В сущности, времени больше нет. Боги будущих поколений, скованные инферналь­ным заточением, уповают на героя-освободителя, восставшего против гипноза объективного рока, свободного от соблазна перед засасывающей трясиной диа­лога. Вот почему мы поставлены в ситуацию последнего, радикального выбора между всем и ничем. Не довольствоваться крохами, юродствуя в обожании «се­бя», а заняться делами, более подобающими мужчинам – завоеванием прост­ранств, открытием далеких и новых горизонтов, покорением неведомых наро­дов.

Миф и идеология – синонимы. Это означает, что любой поступок мифотворца тенденциозен, но антиутилитарен. Он направлен на приближение вселенской весны, лучи которой могут вспыхнуть только в последней обители духа – империи, где фокусируется коллективная воля к фантастическому. Здесь этично все, что убивает всякую, особенно обращенную в себя вопросительность.

Искусство принципиально антиинтеллигентно. Оно начинается с агрессии со­зидания, направленной против рефлексирующих «обличителей», описателей, «выразителей», чьи амбиции устремлены либо на «переосмысление» прошлого, либо на устранение конкурентов. Негативная, разрушительная активность несовместима с фундаментальными ценностями и глобальными метафизическими программами. Триумф господ невозможен без усмирения наглых и самоуверен­ных рабов. В конечном счете черви и насекомые могущественнее всех. Но стоит уничтожить среду, где они обитают, как они мгновенно безвозвратно исчезнут.

Реальность неумолимо и необратимо сжимается. В ней не может уместиться все, что угодно. Поэтому конец истории не обойдется без решающих выстрелов.