Тетрадь №3

1938 – 1944

Ростов-Дон

1938 год

Декабрь

Сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь надо считать самыми спокойными, самыми трудолюбивыми, самыми честными и целомудренными месяцами моей жизни.

Я на четвертом курсе института. Много читаю. Много работаю над собой. От Лешки часто получаю письма – через каждые три-четыре дня. Очень скучаю по нему. Никто меня больше не интересует, никто не тревожит.

Лешка отлично выдержал экзамены в ленинградскую аспирантуру. В письмах восторгается Ленинградом. Ждет не дождется того дня, когда я смогу поехать к нему.

Наши старые верные друзья не забывают меня. Они часто приходили ко мне, и я тоже бывала у них. У Вовки Лютикова последнее время открылся клуб «спорт-карт». Изредка и я бывала там, проигрывала деньги.

Михаил тоже был постоянным посетителем клуба, и, встречаясь с ним за карточным столом, я по-прежнему ловила на себе его беспокойный взгляд. Иногда он провожал меня домой, прощаясь, как галантный кавалер, и ничем не напоминая о наших бывших отношениях, а точнее – о желаниях быть ближе. Ко мне же в дом он принципиально не приходил.

Однажды в течение этих месяцев меня посетил Юрий Калери. Это было так неожиданно и, следовательно, так потрясающе, что я весь вечер заикалась, говоря с ним. Прошло четыре с половиной года, как я его не видела. Я знала только, что он учится в Новочеркасске в Индустриальном институте. Разошлись мы с ним так нелепо и глупо. Если я и встречала его на улице, мы избегали смотреть друг другу в глаза – проходили как чужие. И вдруг он явился как ни в чем не бывало.

Позднее дополнение на полях. Это, конечно, была разведка. И как знать – если бы не регистрация с Ильей, я бы еще подумала.

Он подурнел. От прежнего Юрки остались только глаза да широкие плечи. Он остался чуть ниже меня ростом. Застенчивость была в нем и теперь.

Он ничем не оправдал свой приход. Рассказывал о себе, о своей семье, о своих занятиях, об увлечении парашютным спортом, о своих планах на будущее. Я в свою очередь сообщила ему об изменениях в своей биографии. Это, видимо, нисколько не повлияло на него. Ни словом мы не обмолвились о наших прежних отношениях и о причине их разрыва. Он приходил ко мне раза три, и все наши встречи были в таком же духе.

Однажды он застал приехавшего на каникулы Илью (уже в январе месяце). У меня сидел Жорка Васильев, и мы собирались идти в ресторан. Пригласили его. Он пошел, но у дверей ресторана заявил, что отлучится на полчаса, ушел и больше не появлялся. Мы объяснили это отсутствием денег и нежеланием «пасть» в наших глазах.

Позднее я узнала о нем, что после окончания института он уехал работать в Ташкент.

Приближался новый, 1939 год. Мы решили отпраздновать его у Игоря. На меня, конечно, легли обязанности горничной, кухарки, экономки. Мои хлопоты увенчались успехом: стол вышел на славу.

Редко какой вечер оставлял после себя столько ощущений, как оставил этот. Здесь сочеталось какое-то гармоничное единство любви, дружбы, интимности, уюта и веселья.

Люди все были свои и немного. Игорь с новой девицей Таней, Серафим, Вовка с Асей (они поженились), Борис с Катей, Михаил, Белла и я. Квартира Игоря состоит из трех просторных комнат. Мама Игоря Елизавета Николаевна ушла к родственникам. В нашем распоряжении был патефон и радио. Танцы продолжались до утра. Борис Изюмский заготовил каждому члену компании по четверостишию, которое каждый наш около своего прибора. Мне было посвящено следующее:

О, Ада!

Что значит «Илиада»,

что значат муки Одиссея

в сравненьи с муками

соломенной вдовы.

Но ты забудь о Пенелопе,

не унывай и лопай.

Позднее добавление. Смысл стихотворения понятен: я была без Ильи.

В начале меня смущало то обстоятельство, что Михаил приходился мне парой. Отношения у нас были все же натянутыми, а, надо признаться, он не был мне безразличен. За столом мы сидели далеко друг от друга, почти не обращали друг на друга никакого внимания, хотя простоты и искренности «товарищеских» отношений у нас не было. Словом, он ко мне относился «не так, как ко всем». И я к нему относилась тоже «не так, как ко всем».

После ужина мы играли в одну глупейшую игру – «Мяу-мяу». Она заключается в том, что один играющий выходит в другую комнату, а все остальные по очереди мяукают. Чей голос понравится вышедшему, того он и зовет. Они целуются, и игра начинается сначала. Словом, поцелуи, прикрытые игрой. Но так как мы все люди были свои, никто никого не стеснялся. Все это было просто и естественно.

Михаил выбирал долго, и как я ни старалась изменить свой голос, он выбрал все же меня. Я отнекивалась, но все, заинтересованные в исходе, настаивали и насильно втолкнули меня в комнату к Михаилу. Но я увернулась, выбежала в кухню, незаметно для всех набрала в рот воды и, когда снова вошла в комнату, выплеснула всю воду в лицо Михаила. Красный и смущенный, он выполз и предстал перед взорами разочарованной публики.

Мне полагалось остаться за дверью. «Мяу!» – неслось на все лады. Я вызвала первого попавшегося «кота», и о ужас – это был опять Михаил. Это, конечно, подстроили друзья? Я закрыла лицо руками. Напряженная тишина. За дверью все переживают. Мягкий полусвет падает от настольной лампы на ковер.

Он подходит ко мне медленно, сзади. Берет за плечи, нежно поворачивает и разжимает руки. Передо мной его скорбный, молящий взгляд, полный значения. Я снова закрываю глаза, так как последующее ощущение поцелуя вынуждает меня к этому.

Прошел ровно год со времени наших встреч, а все-таки совершенно стереть и забыть то, что было, мы не могли. Сердце наполнилось неясной тревогой.

Затем мы сидели на диване, долго говорили, вспоминали старое. Он сказал: «Я знаю, что, бывая со мной, ты всегда думала об Илье».

Приближалось утро. В четыре часа Игорь уже спал в соседней комнате. Все, за исключением его «дамы» Тани, жили близко. А вот проводить Таню у Игоря не хватило сил, поэтому сквозь сон он поручил ее Михаилу. Тот выругался. Однако делать было нечего. Он попросил меня подождать у Игоря, пока он вернется. Все разошлись. Я стала греметь посудой, мести пол. В 4.45 раздался резкий звонок. Влетел Михаил, сбросил с себя шубу на пол, повалился ничком на диван, тяжело дыша. Я испугалась. Я подумала, что за ним гнались или грабили. Спросила его, но ответа не получила никакого.

Я перевернула его на спину, послушала сердце, расстегнула воротник, вытерла пот с лица, дала воды. Я сидела возле него. Он взял мою руку и поцеловал ее.

Он сказал, что пробежал всю обратную дорогу, чтобы поспеть вовремя и прийти не позже того времени, как он обещал мне.

Позднее добавление. А ведь он был неплохим спортсменом!

Несмотря на его состояние я расхохоталась. «Глупышка!» – сказала я поцеловала его в лоб.

Когда он успокоился, он выкурил сигарету, а затем, заперев Игоря, проводил меня. Было уже утро.

1939 год

1 января

День Нового года. Празднично дома, на улице, на душе. Часов до двух спала, затем обедала, а вечером снова у Игоря в том же составе.

Борис принес стихотворение: обзор вчерашнего вечера и разоблачение всего происходившего. Как жаль, что его сейчас нет у меня под руками, и я не имею возможности привести его полностью. Помню только строчки, посвященные Михаилу:

Миша прытью всех нас поразил:

Он и так, и эдак все юлил

Возле… ну, конечно же, дивана

И насилу удалось унять буяна,

Усадив его у Ады ног –

Он оттуда сдвинуться не смог.

Когда Борис читал это, Михаил заметно покраснел.

Позднее добавление. Стихотворение находится в специальной тетради «Стихи моих друзей».

Играли в застольную интересную игру «Копеечка». Потом гуляли по хрустящему снегу и играли в снежки.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Январь – месяц экзаменов, поэтому после праздников сразу же начались трудовые дни.

18 января – день моего рождения. Михаил прислал мне алюминиевую амазонку на коне собственной работы (литье) и духи «Красную Москву». Я была тронута его вниманием.

Вечером пили чай с пирогом в кругу своей семьи. Без Илюши устраивать ничего не хотелось – тем более, что он вот-вот должен был приехать на зимние каникулы.

23 января приехал Илюша. Я устроила прекрасный ужин. Гости были все те же. По домам разъехались на легковой машине (такси).

Позднее добавление. В те времена жили мы скромно. Такси было роскошью.

У нас начались каникулы. За все десять дней, которые пробыл в Ростове Илюша, я не разлучалась с ним ни на минуту. Мама нам уступила свою комнату, и мы, признанные всеми, проводили там свой «медовый месяц».

Илюша возмужал, поинтереснел, приобрел манеры столицы, снисходительным тоном говорил с нами, провинциалами, за что мы все, а особенно Игорь, подтрунивали над ним.

Илюша уехал в начале февраля.

Май

Приближалось время государственных экзаменов. Уже в апреле приезжала из Москвы комиссия по распределению студентов на работу. Мою просьбу – послать меня на работу в Ленинград – отклонили категорически и даже посмеялись над такой затеей. Никакие свидетельства о браке не помогли. Записали меня условно в город Каменск Ростовской области. Много слез мне стоила эта канитель. Тысячи писем, заявлений, документов, просьб, телефонных переговоров, а достижение незначительные: приписка на полях «с назначением не согласна».

Надежд никаких – разве только на умение Илюши выкручиваться из различных ситуаций.

Май месяц прошел в подготовке к экзаменам. Мы как всегда занимались «бригадой»: я, Фриц, Володя, Лёня. Готовились к экзаменам. Чаще в парке, но когда нас заедали комары, мы перебирались к Фрицу, Вовке или ко мне. Мы много смеялись, но к экзаменам готовились добросовестно.

Июнь

Весь июнь месяц прошел в экзаменах. Ночи и дни одна мысль: хоть бы сдать благополучно следующий. Я сдавала госэкзамены прилично:

1. Западную литературу на отлично.
2. Русскую литературу на отлично.
3. Русский язык на отлично.
4. Педагогику на хорошо.

Мне не хватило нескольких отличных оценок для диплома с отличием.

После сдачи последнего экзамена наша «бригада» в составе четырех человек, фотографировались в горсаду. Снимок вышел на редкость удачным.

Никогда не забуду чувства удовлетворения, наполнявшего меня в связи с окончанием института. Казалось, что впереди уже не будет ничего интересного, ничего трудного.

Июль

Как-то раз в первые дни отпуска я поехала на велосипеде с Михаилом за город. В парке мы сидели на скамеечке, велосипеды стояли поодаль. Мы давно не видели друг друга. Он даже успел завести себе какую-то девушку и сегодня идет вечером к ней на свидание. Не скажу, чтобы я ревновала его, но это обстоятельство неприятно на меня действовало. Я хотела удержать Михаила возле себя в этот день подольше. Я подкалывала его в разговоре, а он дразнил меня. Он рисовал мне перспективы предстоящего ему свидания в интимных тонах. Он с улыбкой говорил мне, что оденет тонкую шелковую рубашку, чтобы «сильнее ощущать биение ее сердца возле своего». Он изводил меня, говоря глупости. Я тоже отвечала шпильками.

«А вот захочу и не пущу тебя к ней», – сказала я лукаво.

«Ада!» – ответил он укоризненно.

Ведя велосипеды, мы шли по тропинке парка, на которую уже спускались сумерки. Сквозь листья просачивались лучи заходящего солнца, мягко ложась на траву. Мне захотелось поцеловать его. Но совсем не потому, что я его любила, а так – ради прелести поцелуя в такой чарующей обстановке. Но я сдержала себя – возможно, испугавшись вздрагивающей жилки на его виске.

«Ты знаешь меня, Ада, – начал он, – ты знаешь, что если я кому-нибудь что-нибудь обещаю, я всегда исполняю это. Ты также знаешь и то, как могут влиять на меня твои слова, поэтому лучше молчи и не говори мне ничего».

Тогда я рывком села на велосипед и, не переводя дух, промчалась пять километров до дому, не обращая внимания на свистки милиционеров. Это успокоило меня.

Он догнал меня. Прощаясь, он сказал:

«Я одену самую толстую рубашку сегодня, чтобы не стереть ощущение дня, проведенного с тобою», – и он дружески пожал мне руку.

Лазаревское, Гагры, Черное море

Числа 15 июля приехал Илюша. Вслед за ним приехали папа и Эдя. Дом наполнился шумом. Папа и Эдя подарили мне 1000 рублей. Вроде как «свадебные». Мы решили поехать с Лешкой на лето в станцию Лазаревская, близ Сочи, к нашим друзьям. Однако в поезде мы столкнулись с Женей Перельман и Ритой Баратынцевой – моими приятельницами, которые уговорили нас ехать с ними в Гагру. Так мы и сделали.

В сумерках нам пришлось блуждать по Гагре в поисках квартиры. Чисто случайно нашли чудесную комнату близ моря, с верандой, за 500 рублей в месяц. Сняли ее коллективно на полмесяца – так что вышло недорого.

Жили мы «втроем с одним мужем» на всех, как говорили мы. Девочки это обстоятельство скрыли от своих ростовских родственников, а нас оно нисколько не смущало. На что не пойдешь в целях экономии студенческих средств.

Гагры – фешенебельный курорт. Публика здесь, как и в Сочи, избранная, наряды блистательные, деньги здесь всё. Я немного страдала из-за ограниченности в деньгах и нарядах. Но мы с Лешкой не умели экономить деньги, что блестяще подтверждает тот факт, что мы предпочли две недели пожить в Гаграх, чем месяц в Лазаревской.

Обедали мы в ресторане, где кормили очень вкусно. Обед на двоих обходился ежедневно 14-16 рублей. Море здесь было прекрасное. Завелись знакомые: ребята из московского джаз-оркестра, игравшие в Доме отдыха имени челюскинцев, и Каля – девушка, физкультурница одного из домов культуры.

В Доме отдыха челюскинцев мы часто танцевали допоздна, а так как это было в трех километрах от нас, то обратно возвращались или на автобусе, или на легковой машине – если подвозил нас шофер «за красивые глаза».

Ночью всегда долго не спали. Рита ежедневно рассказывала один и тот же «американский анекдот», и в этом был юмор. Каждый раз мы хохотали. Илюша просвещал «наивных» девочек. Женька для разнообразия инсценировала покушение на ее невинность соседа по квартире Л.В.Эзрина, поселившегося недавно в проходной комнатушке. Изредка мы ходили вглубь ущелья. Красивые, величественные, почти девственные места! Часто пили знаменитый здесь «Букет Абхазии». Однажды посетили блистательную гостиницу «Гагрипш», чтобы посмотреть публику. Словом, отдохнули неплохо.

Андрей Рыльников – «администратор» джаза, юноша с тонкими чертами лица, с не сходившим румянцем на щеках, тайно вздыхал по мне, в чем старался убедить меня Илья. В запоздалом письме из Москвы в Ленинград Андрей писал мне, что Александр Спивак – руководитель джаза, чуть с ума не сошел, влюбившись в меня, но мешало присутствие Илюшки. Короче, обычные курортные увлечения не успели пустить свои зловредные ростки, как нам уже надо было уезжать, и о них я узнала гораздо позже положенного времени.

На обратном пути заехали в Сочи. Несколько дней пожили у Томуси Мингардо, которая вышла замуж за Ваграна Новарро. Жила она близ сочинского нового театра, в театральном домике, так как ее муж являлся художником этого театра. Она была довольна своей судьбой.

Позднее дополнение. Через два года после этого я узнала, что у них родился ребенок и что они развелись.

Ленинград

Август

В начале августа я собираюсь из Ростова в далекий заманчивый Ленинград. Я еще не уверена, что останусь и устроюсь там, но все же везу с собой несколько чемоданов, так как предполагаю, что мне придется заняться хозяйством. Вся надежда на пробивную силу Ильи.

10 дней мы с Ильей пробыли в Москве, пока не добились в Наркомате просвещения нужного мне назначения в Ленинград. Это стоило много нервов, здоровья и терпения. Только с Илюшкиным умением действовать стал возможным благоприятный результат.

Все 10 дней мы жили в пустой квартире какой-то уехавшей актрисы, доступ куда открыл нам Додик Геухеров – Илюшин товарищ детских лет, ныне журналист, встретившийся нам случайно на улице. Если бы не этот случай, то я не знаю, где бы мы обосновались, ибо все родственники и знакомые, живущие в Москве, еще не вернулись с летнего отдыха.

Числа 20 августа мы приехали в Ленинград. До общежития, которое помещалось на Петроградской стороне, мы доехали в специальном закрытом грузовом такси – наподобие карет скорой помощи. Илюша, задыхаясь, спешил мне обо всем рассказать, что нам попадалось на пути. Передо мной промелькнул Невский проспект, Храм на крови, мост через Неву, шпиль Петропавловской крепости. У меня создалось впечатление, что Ленинград очень просторный и зеленый город.

В общежитии аспирантов на улице Подрезова, 14 нам отвели маленькую 13-метровую комнатку – очень чистенькую, с двумя убранными кроватками, письменным и обеденным столами, шкафом, этажеркой, стульями. Полы были натерты, окна вымыты, все блестело. Я пришла в восторг. Это был первый свой угол!

Надо сказать, что наше пятиэтажное общежитие держалось в большой чистоте и не лишено было некоторых удобств: к услугам студентов и аспирантов была кухня на каждом этаже, всегда утром и вечером горячая вода, трижды в месяц натирались полы и меняли постельное белье. Внизу была прачечная, телефон, красный уголок с патефоном, рабочая комната для занятий.

С большими трудностями и здесь пришлось Илюше отвоевать комнату и поселиться со мной, так как в принципе семьям аспирантов площадь не предоставлялась. Каждые три месяца мне приходилось вновь прописываться и так в течение двух лет.

Сентябрь

Школа №2 Петроградского района, в которую меня направили работать, находилась в нескольких кварталах от нас в здании бывшего лицея, переведенного из Царского Села в Петербург еще во времена Салтыкова-Щедрина.

Анна Григорьевна Файнштейн – директор школы, очень величественная, красивая и образованная женщина произвела на меня хорошее впечатление. О ней у меня сохранились хорошие воспоминания. Она очень благосклонно ко мне относилась и много сделала для меня как для начинающей преподавательницы.

Коллектив преподавателей состоял главным образом из старых опытных мастеров своего дела. Среди них я была самой молодой и, следовательно, самой любимой. Словесников у нас было шесть человек. Сталкивалась же я чаще всего с двумя: Софьей Ивановной Владовец и Екатериной Алексеевной Малиевой, работавшими в одной параллели со мной. Любой трудный или мало понятный для меня вопрос я могла всегда разрешить с их помощью.

Я вела два пятых класса, была воспитательницей в одном из них. Зарплата моя равнялась 420 рублей в месяц. К своей работе я относилась добросовестно, тщательно готовилась к урокам. Все инспектора, посетившие мои уроки, наряду с небольшими ошибками отмечали много положительного.

Неприятности мне доставляла воспитательская работа. Пятые классы – самый озорной возраст. За все проделки моих «питомцев» приходилось расплачиваться своим временем, терпением, нервами. Часто дома я сидела и плакала, сетуя на свои неудачи, а Илья утешал меня, читая проповеди о благородстве моей специальности.

Однако я много работала над классом, терпела поражения, радовалась удачам, а в общем работой увлеклась.

Октябрь

В первые же месяцы моего пребывания в Ленинграде я, естественно, увлеклась посещением музеев, дворцов, театров. Илюша с азартом везде меня водил, тратил массу денег, чтобы доставить мне удовольствие. Я была в диком восторге от всего увиденного, получила столько впечатлений, что у меня прямо-таки кружилась голова. Богатый, красивый, величественный – воистину европейский город!

За два года пребывания в Ленинграде я прослушала столько опер и балетов, сколько не слушала за всю свою жизнь до этого. Рейзен, Пирогов, Уланова, Нечаев, Вельтер оставили неизгладимое впечатление.

Но разве моим пером описать все это впечатление. Разве моими словами рассказать о всех этих людях. А картины в Эрмитаже и Русском музее! А музыка в знаменитой Филармонии! А ленинградские пригороды: Петергоф, Гатчина, Детское Село! Парки и леса, сады и каналы – все закружилось в каком-то водовороте сплошного блеска вокруг меня.

Ноябрь

Первый круг наших знакомых ограничивался аспирантами – друзьями Илюши. Больше всего я симпатизировала Лёне Самойлову – простодушному парню с отрытой душой, неудачнику на любовном фронте, вечно хандрящему по этому поводу. Его я знала еще по Ростову, так как он окончил институт вместе с Илюшей. Из ростовских здесь еще был Карп Бабасинов с женой Олей Мориной. Им тоже дали комнату. Петр Ляхов слишком кичлив, любит похвастаться своими познаниями в области экономики, вечно размахивающий руками, кричащий на всю комнату и моргающий часто глазами. Илюша первое время был с ним очень близок, я же его недолюбливала.

Позднее дополнение. Лёня Самойлов погиб в Отечественную войну под Ленинградом. Карп Бабасинов – в Финскую войну.

Позднее дополнение. Петя Ляхов позднее стал крупным политработником в Ленинграде, там и жил. Переписывались с ним до 1988 года. Ездил к нему мой сын Игорь, но не помню, по какому делу. Он был в начале 40-х (в начале войны) в Ростове, останавливался у нас, разъяснял обстановку. Умер в Ленинграде уже в мирное время. Была у него семья.

(У Ляховых я гостил несколько раз. У него была дочка Тамара – моя ровесница. Она мне нравилась. Ее родители, зная мою репутацию, боялись, что я ее завлеку в свои богемные сети, поэтому постарались поскорее выдать ее замуж. Свадьба была в 1966 году. Мы с Талочкиным путешестовали по Северу. Заехали в Питер. Мы выглядели своеобразно. Я ходил в зековской робе, которую выменял в архангельском порту у только что откинувшихся с зоны парней. Что-то им отдал. На Талочкине было что-то подобное. Ляхов смертельно испугался, что мы в таком виде ввалимся на свадьбу, где соберется вся ленинградская идеологическая элита. Я ему обещал, что мы не придем. Но Тамара сказала, что я должен ее украсть, потому что она замуж за своего жениха не хочет. И тогда мы с Лёней пришли на свадьбу, которую устроили в их роскошной квартире, без приглашения. Ввалились и стали эпатировать публику. Мы были поддатые для смелости, а на свадьбе добавили еще. Я куражился, а элита, для которой мой отец был кем-то типа Господа Бога, боялась сказать мне хоть слово осуждения. В конце концов я совсем окосел, забыл, что пришел похищать Тамару, разбил аквариум, и Талочкин меня слава Богу увел. Тамариного жениха я так и не увидел. Он от нас сразу спрятался. Это к слову о Ляхове. – И.Д.)

В Ленинграде дружила с Клавой Соловьевой – женой одного уехавшего в Москву аспиранта. Она была девушкой моих лет, здоровячкой на вид, необыкновенно веселой и жизнерадостной, с миловидной, чисто русской внешностью, большой умницей с трезвыми взглядами на жизнь, самостоятельной в суждениях и смелой в решениях. Работала она в Финансово-экономическом техникуме в качестве преподавателя статистики. Окончила Финансово-экономический институт. Словом, я от нее в восторге.

Позднее дополнение. Клава Соловьева позднее стала директором Московского статистического института. У нее я преподавала иностранцам русский язык (в 1954 году).

Из аспирантов запомнились Саша Прохоров, Коля Сахаров, Валентин Клычков, Никифоров, Рыбин и другие. Все они жили с нами вместе в общежитии на улице Подрезова.

Позднее добавление на полях. Их судьбы я не знаю.

Было еще одно общежитие – на канале Грибоедова, в том же дворе, что и Финансово-экономический институт. Там тоже жили кое-кто из близких нам товарищей. Маня Уман – большая Илюшина приятельница, старше нас, очень добрая и способная внешне неинтересная девушка. У нее мы часто бывали. Напротив ее комнаты жил Павлик Шаповалов с женой и ребенком – интересный блондин с атлетическим телосложением, но с ужасной болезнью – туберкулезом, от которого страдают многие жители Ленинграда из-за постоянной сырости и частых дождей. Муж и жена Воловики (Ася и Фима), Саша Молчанов и многие другие дополняли круг наших знакомых.

Очень часто мы бывали на канале Грибоедова. Иногда те приезжали к нам, вели научные споры – далеко за полночь, пока мне это не надоедало, и я не выгоняла их в коридор. Там продолжались споры очень часто до утра.

В конце октября разыгралась война с Финляндией. Из аспирантов ушел только Карп Б. В Ленинграде ввели светомаскировку. По Кировскому проспекту то и дело шли войска и снаряжения. Школу мою взяли под госпиталь. Мы ютились в помещении соседней школы, работая в вечернюю, третью смену. Ребята разбаловались. Работать стало труднее. С продуктами было трудно. Чтобы достать 500 граммов сливочного масла, я вставала в пять часов утра и мерзла в очереди.

В праздник 7 ноября аспиранты устроили банкет в помещении столовой института. Илюша входил в комиссию по организации банкета, поэтому я во всем этом принимала большое участие.

На банкете присутствовало до 50 аспирантов, некоторые с женами, 15 профессоров и преподавателей. Ужин был шикарный, вина было много.

Небольшой концерт из трех номеров вкрапливался в ужин. Я пела «Милый, брось свои привычки». «Свела с ума» своим пением Колю Сахарова, который, обезумев, гонялся за мной вокруг стола, широко размахивая руками, шагая через стулья (вследствие своего гигантского роста) и крича: «Птички! Птички!» С большим трудом его удалось коллективными усилиями угомонить и отправить спать.

Павлик Шаповалов мне нравился и, без сомнения, я ему тоже. Его жена с ребенком уехала в Москву, а он весь вечер не отходил от меня, танцуя исключительно со мною, пользуясь тем, что Илюша был занят интересной брюнеткой – подругой Коли Мещерякова.

«Произвела впечатление» я также и на Воловика – красавца-мужчину, но слишком самонадеянного, все время пытавшегося остаться со мной наедине. Но я ему сболтнула, что увлечена Павликом. Только тогда его преследования прекратились.

Часа в два все стали расходиться. Мы с Ильей решили заночевать на канале Грибоедова у Павлика, так как у него были две кровати и диван, а домой ехать было поздно, далеко и не на чем. Лешка мой лег на диван, я на одну кровать, Павлик на другую – у противоположной стены. Лешка заснул сразу, а я и Павлик, возбужденные после бурного вечера, не могли спать. И оба чувствовали это.

Он спросил меня: «Ада, почему ты до сих пор не спишь?» «Не могу», – ответила я. «И я тоже», – услышала я шепот со вздохом.

Мы разговорились шепотом. Он много курил и заметно нервничал, рассказывая о своей неудавшейся семейной жизни. Потом вышел из комнаты, снова вошел, опять курил, шагая из угла в угол, и вдруг шагнул по направлению к моей кровати. Сквозь шторы падали отблески луны на стол у окна и частично на мое одеяло.

Я замерла. У меня перехватило дыхание.

Вдруг он упал на колени, со стоном схватил мою руку и прижался к ней своими губами.

«Не надо», – только и могла сказать я.

В этот момент я как-то необъяснимо почувствовала свое тело, трепетавшее под тонким одеялом, почувствовала, что он может прикоснуться к моей наготе, с ужасом прислушивалась к легкому храпу Лешки. А с другой стороны мне бесконечно было приятно гладить мягкие волнистые русые волосы на склоненной его голове.

Наконец я все-таки убедила его встать, успокоиться.

Он, не выпуская моей руки, встал, положил ее бережно на стол, долго рассматривал золотой браслет, а потом снова впился в нее поцелуем.

«Как ты мне нравишься, Ада!» – сказал он с жаром.

Затем он, переборов себя, ушел к себе на кровать, но мы оба уже не спали до утра.

Позднее добавление на полях. Свой золотой браслет подарила мне сестра Труся в день моей свадьбы.

Все проснулись поздно. Все имели относительно человеческий вид, а на нас нельзя было смотреть.

Павлик вошел в роль хозяина. Он даже кинулся убирать мою постель, а когда я остановила его, он возразил: «Ну доставь мне хотя бы это удовольствие!» И ни за что не соглашался выпустить из рук одеяло или подушку.

До пяти часов вечера мы с Ильей проторчали «на канале» – допивали остатки вина, доедали закуски. Когда вернулись домой и легли спать, я, прижавшись к Лешке, рассказала ему все, что было ночью. Он выслушал и ответил с улыбкой: «Да я все видел, милая. Только во мне боролись два желания: выспаться или полюбопытствовать, чем дело кончится. Но первое победило».

Я не знаю, шутил ли он, или это была правда. Во всяком случае я довольна, что рассказала ему все. Вообще у нас с ним так заведено. Мы все свои «похождения» рассказываем друг другу, и если бывают у нас ссоры на этой почве, то они очень кратковременны. Мы хорошо понимаем друг друга. Он меня совсем не ревнует и разрешает мне кокетничать.

Позднее дополнение на полях. Илья врет, что «все слышал». Храпел всю ночь.

1940 год

С февраля 1940 года я начала заниматься вечерами пением вокальной студии Дома культуры промкооперации у Татьяны Александровны Кричевской – преподавательницы консерватории. Кроме того, посещала хор, часто участвовала в концертах. Был у нас и концертмейстер – Георгий Тимофеевич Коптель, который оттачивал с нами разучиваемые вещи. Это оживило мою жизнь.

Позднее дополнение. В те времена в домах культуры были солидные художественные коллективы, студии. Никакой халтуры не было. Консультантом у нас был профессор Крючков Н.А.

Подружилась с Женей Бедной – одной певицей 27-ми лет, живущей недалеко от нас в прекрасном «кировском» доме. Жила она роскошно. Муж ее был сапожный мастер, зарабатывал хорошо, поскольку обувал всю ленинградскую знать. Она имела двухлетнюю девочку, ни в чем не нуждалась. Я у них часто бывала, она у меня также.

В конце зимы объявили прием в киностудию при Ленфильме под руководством Герасимова. У меня начался очередной зуд. Я подала заявление, обложилась стихами и прозой, ночами зубрила все подряд и наконец остановилась на «Казначейше» Лермонтова, «Макаре Чудре» Горького и басне Крылова «Соловей и Кошка».

Первый тур, в котором принимали участие 400 человек и который заключался в чтении художественных произведений, я прошла. Со мной вместе прошли из 400 человек – 39. Трудно было себе представить мое ликование. Я обожаю читать вслух и у меня это хорошо получается. Это мнение многих. В школе я всегда не упускала случая, чтобы прочесть вслух то, что далее будем изучать. И как правило под аплодисменты, что запрещается делать учащимся. Даже Илюшка, всегда смеявшийся над моими «театральными способностями», уверовал в них. И, пожалуй, он переживал больше меня.

Но наша радость была поспешной. Второй тур, заключавшийся в исполнении театральных этюдов на заданную тему, я не прошла. Отобрали всего лишь 19 человек.

Я считаю, что у меня были неудачные темы – без движений и каких-либо действий. Это очень трудно. Одна мимика. Мне было разрешено говорить, если мне что-то придет на ум. Но такого опыта у меня не было. Я ни с кем не занималась предварительно, как это делали другие, как я потом узнала.

С этого дня я забросила все стихи и прозу и перешла к мирным занятиям со своими питомцами в школе, убедившись, что это мой удел. Когда мне случалось проходить мимо Ленфильма, я неизменно нервничала и дрожала.

Все праздники я проводила в компании аспирантов и чаще всего в общежитии на канале. На таких вечерах Павлик неизменно ухаживал за мной – все об этом знали. Илюша тоже это замечал и немного злился.

1 Мая мы все были у Мани. Илюшу пригласили к Алексеевым, он ушел «ненадолго». Вдруг ко мне подходит Ваня – друг Павлика и говорит: «Ада, что вы сделали с Павликом? Он сидит в своей комнате и плачет». Я рассмеялась, однако решила его навестить, удивившись его долгой отлучке.

Действительно, он полулежал на диване, и на глазах его были слезы. Он встрепенулся, когда я подошла к нему. Ему стало стыдно. Он взял мою руку и сказал: «Ада, прости меня, мне очень тяжело».

Потом он встал и поцеловал меня. Это был первый и последний поцелуй между нами. Мне было так жаль его, и он мне так нравился!

Мне нравились все его сдержанные порывы по отношению ко мне. Слов о любви не было сказано – и это создавало определенную прелесть отношений.

(Нужно принять во внимание, что тетрадь, в которой мама вела дневник, местами со временем истлела. Поэтому мама много лет спустя решила восстановить некоторые страницы. Она их переписывала. Но, поскольку прошло много времени, она воспринимала их как события прошлого, и сбивалась на прошедшее время. Поэтому некоторая часть дневника выглядит как воспоминания. Я полностью сохранил все как записано у мамы. – И.Д.)

Ростов-Дон

В середине июня я двинулась в Ростов. Илюша же с несколькими аспирантами достали путевки для пешего похода по побережью Крыма и решили воспользоваться ими. Наши пути разошлись.

В Москве я остановилась у Илюшиного брата по матери – Михаила Брехова. Он жил с женой Олечкой. Это был своеобразный мужчина, небезынтересный для анализа, но мне было некогда, я рвалась в Ростов и действительно уехала на следующий день без маленького чемоданчика и без продуктов, которые Михаил Б. не успел мне привезти к поезду.

(Мой дядя Миша Брехов заслуживает целого исследования. Когда родители развелись, он поселился у нас и пытался заняться моим воспитанием. Он был совершенно фантастическим человеком, но с огромными странностями. Когда-нибудь расскажу, как он постоянно вымогал у папы деньги за молчание по поводу папиного прошлого. – И.Д.)

Села в вагон с четырьмя рублями денег и «без куска хлеба». Но ехать было весело. В соседнем купе оказались трое ленинградских аспиранта, некогда окончивших Ростовский институт инженеров железнодорожного транспорта. Приветливые, веселые и остроумные ребята, кормившие меня всю дорогу и развлекавшие (Федя З., Саша К., Самуил А.)

Позднее добавление. Почему я остановилась в Москве, почему взяла билет только перед самым отходом поезда, сейчас, при перечитке, не могу вспомнить.

Дома меня приняли хорошо. На следующий же день ввалились ко мне Игорь и Миха. Я расцеловала их обоих. На лице Михаила я прочла столько радости и восторга!

Затем потекли привычные ростовские праздные дни. Здесь совсем иные люди: компанейские, темпераментные, веселые – не то что в холодном Ленинграде – такие замкнутые, надменные.

Почти ежедневно мы были в театрах. Я, Михаил, Игорь и его жена Белка. Но однажды Михаил купил билеты только для меня и себя. Встретились мы у Игоря. Как раз в этот вечер Игорь был занят срочной работой с чертежами, а Белке некуда было деваться со скуки. Пришлось ее брать с собой в театр.

Позднее добавление на полях. Белла – первая жена Игоря.

Во время спектакля Михаил больше смотрел на меня чем на сцену. В антракте был внимателен до бесконечности. Вообще он из тех галантных кавалеров, которые не пропустят ни одного жеста своей дамы и которые за это очень нравятся.

После театра мы проводили Беллу и намеренно медленно шли по направлению к моему дому.

Южные, темные, душные ночи! Чего только вы не наделаете! Как можно сравнить вас с северными холодными белыми ночами. Я только теперь оценила вашу прелесть, поживши год на севере. Сколько аромата в вас, сколько опьяняющей прелести!

Я вся затрепетала, когда он повернул меня к себе. О, как он целовал меня в эту ночь!!! О, как хотелось отдаться его власти! О, как глубоко я верила в искренность его любви ко мне! О. Как страдал он, что я не принадлежала ему!

Позднее дополнение. Михаил Положинцев (Миха) пронес свою любовь ко мне через всю жизнь, о чем говорят его письма ко мне, которые я сохранила.

Июль

Станица Пухляковка

Купила себе путевку в «задрипаный» дом отдыха вверх по Дону, в станице Пухляковка, в 10-ти часах езды на пароходе от Ростова. Мне была страшна близость Михаила и к тому же хотелось отдохнуть по-настоящему.

Провожал меня Михаил, так как Игорь и Белла уже уехали в Новороссийск к родственникам на летний отдых. Мы стояли на пристани в ожидании парохода. Он поправлял мои волосы, то и дело набегавшие на глаза от ветра.

Вдруг «приползли» мои две мамаши. Позднее мне моя мама рассказывала, что никак не могла отговорить Антонину Петровну не идти на пристань. Она настояла на своем, не желая отказаться от удовольствия и «преподнести» мне миску вареников на дорогу.

Позднее пояснение. Антонина Петровна – Илюшина мама.

Однако на пароход проводил меня Михаил и в каюте поцеловал меня в лоб. Этот юноша умел оставлять после себя приятные ощущения.

Поздно вечером ко мне в каюту зашел один молодой человек, с которым я болтала и «курила». Я насилу его выпроводила, заперлась и заснула. Наутро была в Пухляковке.

Первый день в доме отдыха я провела жутко, остро чувствуя свое одиночество. Публика была серая, «колхозная», и я с ужасом подумала, что я буду здесь делать целых 12 дней.

Но уже на второй день моего пребывания в доме отдыха я обнаружила, что здесь проходит шахматно-шашечный турнир какого-то ведомства во всесоюзном масштабе. Турнир, к сожалению, заканчивался, участники в основном разъехались, остались лишь семь человек, которые участвовали в финале. С ними-то я и подружилась. Решим дня я не соблюдала совершенно, так как он всецело зависел от расписания игр моих новых друзей. Они «работали» днем, по восемь часов. В это время я сидела под деревом и читала театральную литературу, которой я особенно увлеклась в этом сезоне. Ко мне выходили по очереди все игроки – освежиться и продумать очередной ход. Всех мне приходилось подбадривать, за всех «болеть».

После обеда купались, катались на лодках. Все было бы хорошо, если бы не стал за мной ухаживать Борис Бондаревский – мастер шахматной игры Ростова. Он здесь был судьей. Особенно он мне не нравился, и мне не хотелось, чтобы он за мной еще и ухаживал.

Через пять дней и эта последняя партия уехала. За неимением лучшей компании я осталась с Катей Поповой – девушкой, нисколько не способной мне соответствовать.

Однажды за обедом я получила письмо от Михаила. Помню, что изменилась в лице так, что мои соседи по столу это заметили. Михаил писал, что вынужден съездить в Минводы – свозить туда своего племянника. Он сожалеет, что я приеду в Ростов раньше, чем он вернется из Минеральных Вод. «Осмеливаюсь поцеловать», – заканчивает он письмо.

Ростов-Дон

Когда я приехала в Ростов, то на следующий день получила его письмо из Минеральных Вод. Это письмо было поэтическим воплощением всей его любви ко мне. Это был какой-то вопль истерзанной души. Это было какое-то поклонение Мадонне, как он называл меня. Мой образ он переплетал с образами природы, называл меня своей малюткой, крошкой, любимой.

Прочтя письмо, можно было быть совершенно уверенной, что только очень нескоро он сможет примириться с мыслью, что я не принадлежу ему.

В Ростове я познакомилась с Глебом Томилиным, приехавшим к одной соседке в нашем доме. Он приехал с Борисом Фридманом – племянником Бенского (характерный артист Ростовской оперетты). Они студенты Ленинградского театрального института. Они занялись со мной специально этюдами – после того, как я рассказала о своем провале в киностудию Ленфильма.

Приехал Илюшка – чумазый от загара, полный впечатлений от Крыма, поздоровевший, родной и близкий. Познакомила его с Глебом и Борисом. Все ходили на Дон.

Приехал Михаил. Стал ежедневно посещать нас. Вечерами ходили в горсад. Когда однажды Илюша пошел брать билеты, Михаил крепко сжал мне локоть и шепнул: «О, Адка, как я люблю тебя!» Он мучился у меня на глазах. Была у него какая-то дама здесь в Ростове, которую он изредка посещал и которую временно забросил в связи с моим приездом.

После института он получил назначение в город Горький на автозавод в качестве инженера и уехал из Ростова несколькими днями раньше нас. Он всегда говорил, что всем нам необходимо встретиться в Ростове через пять лет – где бы мы ни были.

Позднее добавление. Война не позволила осуществить эти планы!

(Михаил Положинцев связал всю свою жизнь с Горьковским автозаводом. Сделал там карьеру. Стал большим начальником – кажется, даже главным инженером. – И.Д.)

Сентябрь

Снова Ленинград

В этом году меня перевели в другую школу, так как в моей прежней проводится слияние классов и сокращение преподавателей. У меня всего лишь два седьмых класса. Часов мало и даже есть свободные дни на неделе. Материально стало хуже. Пришлось искать дополнительные часы. Нашла их в одной школе и вечерами занималась там частным образом с отстающими ребятами. Получала десять рублей в час, но это счастье длилось недолго. Потом эти группы распались.

Питались мы неплохо, но уже ничего лишнего я не имела права купить. В школе все шло гладко – за исключением одной ссоры с директором, в результате которой он чуть ли не полетел с места. Он имел наглость, не согласовав со мной, исправить «плохие» оценки, выставленные мною учащимся в четверти, на «посредственные», и думал, что я это так оставлю! О, эта бешеная погоня за процентами, а не за фактическими знаниями! Как она все портит! Я взорвалась, пошла в РОНО и победила.

Преподавание мне нравится, так как на уроке я чувствую себя артисткой, увлекаюсь – особенно когда читаю им художественные произведения.

Вечерами и в свободные дни возобновила занятия пением. Меня, дополнительно к урокам пения у Кричевской, включили в концертную бригаду, которой руководит профессор Крючков Н.А. Кроме того беру частный урок у Кричевской дома (два раза в неделю) и дважды занимаюсь с аккомпаниатором. Таким образом, не считая очень частых концертов, пою в неделю пять раз. За этот год сделала большие успехи в пении. Это основное время, когда я здорово продвинулась – благодаря талантливым преподавателям.

Увлекаюсь посещением с Женей Бедной Дома культуры промкооперации, где занимается наша студия. Торчим всегда там. Георгий Тимофеевич Коптель, наш аккомпаниатор, очень веселый и остроумный человек прекрасно относится к нам с Женей, всегда занимается с нами больше, чем с кем-либо. Однажды мы собрались тесной компанией в доме Елены Барминой – Жениной приятельницы. Был и Илья, и еще один наш тенор Федя. Очаровательно провели вечер. По-моему, между Женей и Коптелем есть интимные отношения, хотя она мне ничего об этом не говорит. Я немного «ревную», так как Коптель мне очень нравится.

Ленинград меня чарует все больше и больше. Город, к которому привыкаешь и находишь с каждым днем все новые и новые красоты.

Илья усиленно занимается. Он будет защищать диссертацию на тему «Амортизация в текстильной промышленности». Много времени проводит в публичной библиотеке, часто до 12 часов ночи. Он настолько занят, что даже отпускает меня иногда в театр со своими друзьями – аспирантами. Особенно я любила посещать Дом ученых, который находится во дворце князя Владимира на набережной. Это такой уют и богатство! Там бывали танцы. Я пошла как-то с Колей Сахаркиным, но он танцевать не умел, но в то же время возмущался, когда меня кто-либо приглашал – да еще без разрешения у него. Я смущалась своим скромным нарядом. Вообще с нарядами у меня дело плохо. Это главный вопрос, который меня мучает. Денег нет. Все надеюсь на маму, а она слишком редко удосуживается мне шить. Я всегда была плохо одета – сколько себя помню.

Позднее дополнение. Как я могла не написать, что в Доме ученых я слушала знаменитых чтеца Е.Шварца, пианистку Юдину, артиста Южина!

Получаю письма от Михаила Положинцева – одно даже до востребования прислал. Любит меня по-прежнему – даже в разлуке. Но это письмо было совсем не похоже на то, которое он написал мне из Минвод. Чувствуется, то его страсть ослабевает. Да оно и лучше. Пишу ему, чтобы он мне больше не писал отдельно от Ильи, так как меня тяготит необходимость скрывать от Ильи что-то. На этом наша переписка обрывается.

Получаем письма и от Игоря с Белкой. Они поженились.

1941 год

Апрель

Я забеременела. Через Женю нашла одну акушерку, которая сделала мне йодовое вливание и получился выкидыш. Помучилась я здорово!

Почему я не захотела ребенка? В принципе я очень хочу ребенка, Леша тоже хочет. Но мы знаем, что сейчас же по окончании аспирантуры Лешу возьмут в армию минимум года на два. Я вынуждена буду зарабатывать столько, сколько необходимо для обеспечения жизни своей и ребенка. А это очень тяжело. Решили оставить это до лучших времен.

Ростов-Дон

Июнь

Еду снова в Ростов с одним чемоданчиком, где несколько летних платьев и пальто. Илюшу по дороге оставляю на недели две в Москве – подбирать материал в Наркомфине для последней главы диссертации.

Вдруг 22 июня мы услышали страшную весть о войне с Германией.

Голова пошла кругом. Не знала, что предпринять. Илья присылает телеграмму: «Выезжай немедленно». Наши все возражают против моего выезда в Ленинград. Чувства мои с ним, но разум подсказывает обратное: останусь одна в Ленинграде, не смогу выехать, возможно без работы, вблизи границы, без родных.

Позднее добавление. Железнодорожную ветку Ленинград-Москва уже бомбили!!! В самом начале войны.

Однако покупаю билет с большим трудом. Мама в слезах – куда я поеду. Все в отчаяньи, что не могут меня уговорить остаться. Я колеблюсь.

Телефонный разговор с Лешей. Он задерживается в Москве специально, чтобы встретить меня, ждет, почти умоляет приехать. Я снова решаюсь ехать. Уже приезжают люди из Москвы, Ленинграда, рассказывают об ужасах езды, о начавшихся бомбежках. Уже была в вагоне, но соскочила с поезда. Мучительно!

Письмо от Ильи из Москвы: «Еду в Ленинград, не приезжай, уже поздно». Горькое письмо, полное проклятий, разочарований в самом дорогом и близком. Жестокое!

Чувствую остро свою подлость. Но уже поздно. Силы воли не хватило. Валюсь на кровать. Истерика. Настоящая, впервые со мной.

Июль

Осталась в Ростове со своими. Не рискнула ехать в Ленинград. Возможно, больше не увижу Илью. Письма от него получаю: короткие, сухие, написанные «по долгу». Он близко к фронту. Фронт близок к Ленинграду. Бывает в городе. В нашем общежитии госпиталь. Вещи наши перенесли в институт, который скоро эвакуируется из Ленинграда. Так что вероятнее всего, что их я больше не увижу, не разыщу. Где Илья, долго не знаю. Связи нет. На каком фронте?

Август

Ищу работу. Не нахожу. Школы закрываются под госпитали. Не по специальности ничего не подворачивается. Фронт на Украине, под Ленинградом. От Леши нет писем. Он командир комендантского взвода. Этим немного успокаиваюсь.

Сентябрь

Поступила работать секретарем спецчасти в Институт железнодорожного транспорта. Работа не сложная, оклад 200 рублей. По существу, веду военный учет студентов и преподавателей. Положение меня не интересует. Работа дает избавление от мобилизации по рытью окопов.

Вижусь с Игорем, Серафимом, Белкой, Маро. На днях Маро познакомила нас с Марком Оржехом – польским евреем, коммунистом, бежавшим из Варшавы в 1939 году. Славный парень, смешно коверкает русский язык, но благодаря своим способностям быстро усваивает его. Он тоже примкнул к нашему обществу. Стал ухаживать за мной. Два-три вечера провели вместе. Он много рассказывал о Польше, о быте и нравах этой страны, но наше знакомство оборвалось. Где он – не знаю. Погиб, наверное.

Позднее добавление. Марка в срочном порядке «эвакуировали» в тыл, а позже расстреляли. Вообще тыл активно «расчищали». Исчезли многие, кого я знала в Ростове. Игоря Юнаковского отца тоже взяли. Он жил где-то на Севере. Его жена Елизавета Николаевна ездила через Ленинград к нему, когда мы еще были в Ленинграде. Но и он «исчез».

Вскоре Игоря и Серафима тоже взяли в армию. Борис Изюмский отправился вслед за ними. Уехали наши мальчики. Доведется ли увидеться вновь?

Октябрь

Фронт быстро приближается. О немцах говорят разное. В октябре Ростов впервые испытал бомбежку – упала одна бомба в районе железнодорожного депо, разбила один дом. Тревоги же были частые. Боже, сколько разговоров было по поводу этого события! Это случилось недалеко. От нас был виден разрушенный дом. Две-три ночи после этого я не спала – все ждала возможного повторения. В одну из этих ночей у меня даже открылась рвота на нервной почве.

Потом все затихло. Ростов зажил нормально. По-прежнему вечерами молодежь гуляла, влюблялась, веселилась. И я тоже вошла в привычную колею жизни. Днем – работа, вечером – друзья.

К этому периоду времени относится мое сильное увлечение Иваном Васильевичем Каевым. Он учился ранее в Институте железнодорожного транспорта, но бросил его, так как у него открылся туберкулез. Сейчас он лечится, работает в Управлении железных дорог техником по охране труда. Познакомилась с ним чрез Галю Новогродскую. Сознавала, что по своему развитию этот человек стоит ниже меня, но в то же время была увлечена его внешностью и подкупающим подходом к женщине. Он метис – мать русская, отец болгарин. Высокий лоб, черные мягкие глаза, ровный нос, румяные щеки, хороший рост и стройное телосложение. Даже на его болезнь я не обращала внимания – в дни увлечения мне было все равно. Вот какая я бешеная!

Жил он за два-три квартала от меня. Месяца полтора мы с ним встречались. Он бывал у меня, выходили с ним в город, болтали. Меня опьяняла его близость. Голова кружилась от его поцелуев. Чувствовала, что он тоже увлечен мною. Он терял голову временами, но первый приходил в себя. Он напоминал мне о муже, о долге, об опасности такого увлечения, о возможных последствиях. Он говорил мне, что не хочет красть меня у кого-то, что чувствует стыд перед ним, сражающимся на фронте.

Он был прав, глубоко прав, и я это сознавала, но в то же время не могла отказаться от него, от его чарующей близости.

Мы расстались нелепо (как это обычно бывает), по моей вине, из-за моей грубости. Но нам суждено было еще встретиться.

Позднее добавление. Физической близости между нами не было.

Ноябрь

От Ильи нет писем. Дядю Сёму взяли в госпиталь врачом. Их госпиталь эвакуируется в неизвестном направлении – следовательно, он уезжает. Сатя не знает, что лучше – ехать ли с ним, оставаться ли здесь. Несколько раз укладывали, связывали и развязывали вещи и наконец остались, так как госпиталь едет на катере, да еще в неизвестном направлении.

Впрочем, паника была не только в нашей семье. Немцы приближались. В городе была суматоха. Наш РИИЖТ выезжает в Тбилиси. Еще одна возможность выехать из Ростова. Но мы держимся друг за друга и остаемся в Ростове.

В конце ноября Ростов взяли немцы. Восемь дней наш город находился в руках этих извергов. Вот когда мы узнали, что они из себя представляют. Немало они «нашкодили» за эти восемь дней. Нашу квартиру грабили два раза. Взламывали дверь – по наводке соседей. Кто-то из них сказал немцам: «Там живет семья врача». Потому что дверь ломали только у нас. У Сати взяли много ценных вещей. Видя такое дело, Иван Яковлевич (Трусин муж) поднялся к ним на третий этаж и сам открыл дверь. Кое-что они схватили по мелочам: мыло, сухари, яркие платки. Добрались до хурабьи (армянское печенье), которую про запас сделала Сатя. Но Ивану Яковлевичу удалось взять у них несколько штук и принести нам в подвал, когда они ушли. «Вот, – пошутил он, – украл у немцев». Затем попались им на глаза коробки от колец. Сами кольца и другие золотые и ценные вещи Сатя взяла с собой в подвал. Спросили жестами: а где содержимое коробочек? Иван Яковлевич не растерялся и тоже жестами дал понять, что все давно реквизировали большевики. Их было четверо. Как они не избили или не убили Ивана Яковлевича – это чудо. Может, его спасло то, что они были сильно пьяны.

Восемь дней мы сидели в подвале Сатиного дома – то есть там, где я жила. Наши били по городу из Батайска. Дома рушились. Мы ждали своей очереди. Но я, удивительно, на сей раз чувствовала себя храбро. Мои же сестры доходили до исступления. С Трусей была просто истерика. Кеточку мы прятали подальше – чтоб не попалась на глаза немцам.

Восемь дней шел бой. Это нас спасло. Мы не видели ни гестапо, ни немецкую власть.

Декабрь

В начале декабря наши части выбили немцев из города. Когда на улицах появились наши солдаты, мы выползли на улицу Энгельса.

Позднее добавление. Это главная улица города. Мы жили в самом ее начале – у вокзала.

С радостными лицами встречались со знакомыми, целовались в слезах. Я прошлась по главной улице города: Боже, что здесь творилось! Все лучшие дома были взорваны. Они еще тлели. Запах гари наполнял город. Кое-где валялись трупы обгоревших машин – трупы людей уже успели убрать. Немцы убили всю семью доктора Рождественского – Музу и Баяна, которых я хорошо знала. Выгнали их из подвала, где они прятались, как и мы. Чудо, что к нам в подвал не залезли. Чего-то испугались. Побежала обратно домой вся в слезах.

Я стала работать в госпитале, который открыли в нашей школе. Сначала я читала газеты по палатам, писала письма по просьбе раненых, кормила тех, кому было трудно самому есть, издавала боевые листки и т. д. Приятно было приносить радость, хоть и такую, маленькую людям, которые тебя ждут. Проработала там несколько месяцев – пока один руководитель не стал приставать ко мне. А когда я «отказала», посадил меня на самую грязную работу. Я принимала раненых бойцов. Все были в крови, многие ползли по полу, по земле. Их одежда была покрыта вшами. Я снимала с них обмундирование, записывала, сдавала в дезинфекцию, а солдат отправляла в баню. Причем работала без оформления и бесплатно. В регистратуре сидела сутки. Вторые сутки была дома. Тяжело было. Часа в четыре утра уже глаза слипались, я путала. А особенно тяжело было добираться до госпиталя. К семи часам утра, в пургу, километров семь пешком – ведь транспорта в городе не было. Часто мы голодали. Я стала подыскивать другую работу.

Где-то в этот период времени Иван Яковлевич с Трусей и детьми – Юрочкой и Ирочкой, заперев свою квартиру, рискнули уехать в лесопитомник под Армавиром, где Ивану Яковлевичу предложили должность начальника лесопитомника – это по его специальности. Он был человеком практичным, осторожным и дальновидным.

1942 год

Январь

Аля Гуреева познакомила меня с Лидой Зайцевой. Эта девушка сначала мне понравилась. Кукольное, смазливое личико, умение устраиваться в жизни вечно окруженная мужчинами разного сорта. Я подружилась с ней. У нее была прекрасная квартира из трех комнат, хорошо обставленная, была дочь восьми лет. Еще с ней жила сестра мужа, которая вела хозяйство. Муж у нее на фронте. Говорит, что с ним в разводе. Интимной дружбы у меня с ней не было. Я вошла в поток ее жизни, и это была моя большая ошибка. Бесконечные вечеринки со сменяющимися мужчинами, пустота и ничего не дающее времяпрепровождение. Явно не ко времени. Хорошо, что случай заставил меня разобраться в ней и отойти от той грязи, в которой я погрязла одно время. Тут же произошло мое первое падение. Я отдалась одному военному мужчине – глупо и ненужно.

Лида жила с его приятелем. Вскоре их перебросили в другое место. Оба они писали нам письма – правда, очень хорошие, так как относились они к нам по-человечески, но все же для меня все это было абсолютно ненужным.

Много всяких нехороших вещей наделала в период дружбы с Лидой. Просто страшно вспомнить, что это была я. Ничего кроме отвращения не оставило это время у меня в памяти. Я согрешила – к счастью, только один раз.

На беду я встретила Ванюшу Каева. Снова, после долгого перерыва. Шла я с Лидой, познакомила их, пригласила его к себе. И вот он пришел. По-прежнему очаровательный юноша. Я ввела его в дом Лиды. Он привел еще своих друзей. Затем он стал бывать у Лиды без меня. Когда Лида болела, он сидел у ее изголовья сутками. Она же все больше и больше опутывала его своими щупальцами.

Произошло несчастье: попал под машину отец Ванюши. На похоронах была и я, и Лида, которая чувствовала себя в их доме как хозяйка. На Ванюшу нельзя было смотреть. Он просто потерял себя. Помню дождливый день, мы шагаем на кладбище по колено в грязи, ноги промокли, я иду рядом с Ваней за гробом. Он изредка говорит мне: «Осторожней! Здесь грязно! Вы промочите ноги!» Но я иду, не спуская с него глаз.

Обратно Лида с Ваней ехали на «линейке». Мне не хватило места, и я шла пешком. Было больно, но я прощала ему все в этот день. Туман поглотил их, а я осталась на кладбище почти одна. Слезы подступали к горлу, но я успокаивала себя, подумав, что отдала долг.

Матери его я дала немного денег – сколько могла. Просила не говорить об этом Ване – знала, что они очень нуждались.

Февраль

Получила письмо от Леши. После долгого перерыва. Он в Ленинграде переживает жуткий голод, находится на курсах лейтенантов связи, где каждый день умирают его товарищи. Сообщает о смерти многих наших аспирантов: Лени Самойлова – на фронте, Саши Прохорова, Цивилева, Алфимова и других – в тылу, от голода. Особенно сильное впечатление произвело на меня сообщение о смерти Павлика Шаповалова – этого чудного юноши, так мне нравившегося в свое время. Послала Леше две посылки, но они не дошли.

Я устроилась работать в одну армянскую обувную артель – фабрику «Восток» в качестве секретаря-машинистки. Это было близко от нашего дома. Печатать на машинке я научилась за четыре дня. Конечно, печатала медленно, но приняли меня на работу «за красивые глаза», которые произвели впечатление на моего начальника, и он отказывал многим – даже опытным машинисткам. В эти дни найти работу в Ростове было почти невозможно. Я хотела уж было идти препараторшей в туберкулезную больницу.

О своей работе в артели у меня остались хорошие воспоминания. Я проработала там до июня месяца. Во-первых, ко мне все очень хорошо относились – начиная от начальства и кончая рабочими. Начальство за то, что я за него все делала – все же не каждый начальник артели имеет секретаря с высшим образованием и хорошими манерами. Я уела и поговорить с людьми, и написать нужную бумагу. Рабочие – за то, что я не чуждалась их, а держала себя просто, защищая их интересы. А когда весной мы строили всем коллективом баррикады, то я работала лучше многих из них. Это их подкупало – они считали меня за свою.

Март

8 марта, в Международный женский день я неожиданно получила домой корзину цветов. Это было от Жоржа – человека, который в дальнейшем сделал так много для меня и для всей нашей семьи.

Жорж Арсенян работал вместе со мной – заведовал складом. Это был всеми любимый человек. Кому только мог, он делал добро. В этом он был весь. Небольшого роста (гораздо меньше меня), армянин по национальности, мужчина лет сорока, не интересный, без какого-либо образования, но способный, энергичный, добрый до бесконечности и порядочный. Он имел семью: жену, сына 17 лет, собственный дом в Нахичевани, материальное благополучие. Был хорошим хозяином, имел богатую, большую душу.

Неожиданно он стал оказывать мне различные знаки внимания. Оказалось, что в детстве он знал нашу Сатю и даже в детстве они играли. Я пригласила его как-то к нам на обед. Всем нашим он очень понравился. Затем он стал бывать у нас почти ежедневно. Он подкармливал нас, всегда принося с собой или вино, или что-нибудь к обеду, или цветы для Сати.

Незаметно он стал необходимым членом нашей семьи. После отъезда Ивана Яковлевича у нас не осталось мужчин. Время было трудное, о многом надо было посоветоваться, помочь нам. Материально также было тяжело. Сёма присылал «аттестат» Сате, но этих денег хватало на несколько дней. Моя зарплата была также небольшая, мама не работала. Школы были закрыты. Кеточка поступила работать санитаркой в зубоврачебную поликлинику. Сатя работала официанткой в железнодорожной столовой. Вот что сделала война с нашей семьей. Однако многие нам завидовали, считая, что мы хорошо приспособились. Даже были люди, которым мы отдавали часть своего «обеда», который Сатя приносила из своей столовой.

Постепенно Жорж вошел в полное доверие Сати, и она многие семейные вопросы решала при его участии. Это надо было заслужить, так как Сатя наша кому зря не будет открывать свою душу, советоваться, вводить в курс семейных дел. Она вообще у нас самая разумная, сдержанная и осторожная в семье.

Для Жоржа наша семья стала как бы второй семьей. Так он и говорил. Если, например, он доставал мешок муки, то половину отсыпал нам, а половину посылал домой. Так было и с другими продуктами. Безусловно, все это он делал ради меня, так как влюбился он не на шутку. И, как говорит, первый раз в жизни. Бывали мы с ним у Нади Ястребовой. Бывал он там и без меня. Потом Надя рассказывала, что он целовал ковер, по которому ходила я, обливался слезами по поводу того, что он недостоин меня, что у него так сложилась жизнь, что он не получил образования, что я не отвечаю ему взаимностью.

Надо сказать, что действительно, жизнь у него сложилась тяжелая. В ту войну еще они были беженцами из Румынии. В детстве он потерял отца и мать. Пришлось работать, поддерживая своих сестер и братьев. Он и пошел по коммерческой линии. Женился из жалости на одной бедной девушке-армянке. Теперь он выбился в люди: имеет хороший дом, полный материальный достаток, прилично одет, может держать себя в обществе. Но для себя он не жил. Любить никого не любил. Так незаметно и подошел к сорока годам.

И вдруг его прорвало. Он хорошо понимал, что я ему не пара. Он ничего не просил меня, ни на что не надеялся. Я откровенно ему говорила, что полюбить его не смогу, но что преисполнена чувством благодарности к нему за его хорошее отношение к нам. Я чувствовала, что, делая добро, он получал удовольствие, и он просил меня не отказывать ему в этом. Он буквально задаривал меня: подарил два-три отреза, несколько пар туфель, серебряную пудреницу и массу других мелочей. Сате, маме, Кеточке, Трусе и ее детям он устроил по паре обуви за очень дешевую цену, к обеденному перерыву всегда доставал где-то что-нибудь вкусненькое и т. д. На работе я выдвигала ящик стола, и там всегда лежало что-нибудь съестное. Словом, человек жил нами. На работе он несколько раз на день прибегал ко мне «наверх», смотрел на меня, «воодушевлялся», как говорил он, и затем работал, работал как зверь.

Наш председатель артели только диву дивился, когда Жорж успевал все переделать. Подтрунивал над нами, немного ревновал. Рабочие видели, что Жорж ухаживает за мной – были среди них такие, которые знали его жену, но никто никогда и слова осуждения не сказал, так как равно любили и его, и меня.

Июнь

Немцы снова приближались к Ростову. Снова надо было решать вопрос: выезжать из города или оставаться. Мы могли выехать в Армавир к Трусе на первый случай, затем в Ереван к папе. Но как это так – наши армяне расстанутся со своими вещами! Мама заявила, что она никуда не поедет. Сатя колебалась – как же оставить одну маму. Я настаивала на выезде при любых условиях. Жоржа подговаривала воздействовать на маму и Сатю. Он тоже никак не мог уговорить выехать свою семью, которая цепко держалась за дом, за запасы, которые они сделали.

22 июня, в годовщину войны, в нашей семье произошло непоправимое несчастье. Погибла наша Кеточка.

Уже почти год, как Ростов не испытывал бомбежек. Но вот неожиданно для всех, в семь часов вечера, в центре города, где в это время гуляла вся молодежь, упало шесть бомб. Я в это время была у себя в артели, дежурила. Со мной был Жорж. Это случилось в нашем районе. Мы выбежали на улицу. Картина, которую я увидела, навсегда останется в моей памяти. Море трупов, стекла, крови, упавших веток. Напротив – горящий дом. Все это ошеломило меня. Я побежала домой сообщить, что жива, но встретила взволнованное лицо сестры: «Да, но Кеточка ушла в городской сад!» Мы с Жоржем кинулись туда. Объявили тревогу, никого не пускали. У Жоржа был пропуск, он стал искать. Поиски не увенчались успехом. Уже дали отбой, но Кеточка не приходила домой. Она не пришла и ночью. Мы не сомкнули глаз – просидели всю ночь в подвале, так как были бесконечные тревоги.

В четыре часа утра, как только было разрешено хождение по городу, я, Сатя и Жорж, ни на минуту не покидавший нас, пошли по всем больницам, поликлиникам, госпиталям. Но еще нигде не были составлены списки раненых, и толпы людей осаждали эти учреждения. Пришлось второй раз обходить все имеющиеся лечебные заведения. В одном из них мы обнаружили имя девушки, которая пошла вместе с Кеточкой в горсад на танцы. У нее было тяжелое ранение в живот. Она была без сознания. Но о Кеточке никто ничего не знал.

Оставалась клиника мединститута, куда свозили трупы. Мы пошли туда. Длинная жуткая очередь стояла у ворот. Все эти люди прибыли опознавать трупы. Перешагнуть порог ни у меня, ни у Сати не хватило мужества. Пошел Жорж. Его отсутствие показалось нам вечным. Он пришел, держа в руках часы и золотую брошку: «Это все, что осталось от Кеточки». Сатя упала ему на грудь.

Мы ушли. Жорж не пустил нас туда, сказав: «Я все завтра организую». И на следующий день очень умело организовал все необходимое к похоронам. Хоронили целую неделю. 1300 человек было погибших. В городе не было ни цветов, ни гробов, нельзя было заполучить могильщиков. Но Жоржу понадобились сутки, чтобы за большие деньги все сделать спокойно, умело и организованно.

Через день мы ее хоронили. Я увидела впервые ее труп – уже обмытый, лежащий в отдельной комнате клиники на столе. Красавица наша, она лежала спокойно, чуть улыбаясь. Черные локоны обрамляли ее лицо. Длиннющие ресницы, казалось, вздрагивали. На правом виске треугольничком виднелась небольшая ранка, которая стала причиной смерти. Одного пальчика на руке не было. Ведь это была идеальная девушка. В августе ей должно было исполниться 19 лет. Она закончила десятый класс, училась всегда на отлично, была прекрасной пианисткой, умела держать себя. Сатя воспитала ее умно, не баловала и вместе с тем предоставляла ей все. Что будет с дядей Семой, когда он узнает о смерти своей единственной любимой дочери!!!

Сатя увидела Кеточку уже в гробу – убранную моими руками. Хоронили ее из клиники – как и всех других. Транспорт достать было тяжело – жили мы далеко. Сколько народу пришло проводить ее! Сколько цветов было кругом! В гроб, на гроб, на могилу все не поместились. Как это за сутки все узнали и пришли? Я шла всю дорогу, не отходя от гроба, положив руку ей на головку. Гроб везли на «линейке» с лошадью.

Позднее добавление. Были такие «пролетки» – «линейки», в которые впрягали лошадей. Такую линейку и достал Жорж.

Как много связывало нас! Ведь мы с ней вместе росли, играли в куклы, ссорились, жили в одной комнате. Уже последнее время она стала мне поверять свои душевные тайны.

Сатя держалась героически. Она даже громко не плакала, но похудела за несколько дней на глазах. Жорж велел посадить цветы на могиле на армянском кладбище и окрасить нашу огромную семейную ограду, которую поставил кто-то из наших предков. Каждый день мы все стали навещать ее могилку. «На свадьбу ее думал я все это сделать, а не на похороны», – сказал Жорж. После этого он стал еще роднее для всех наших. Все знакомые стали называть его «добрым гением нашей семьи».

До того, как пойти в городской сад, Кеточка сфотографировалась. Фотографию мы уже взяли после ее смерти, увеличили, и вот сейчас, когда я переписываю свой дневник с совершенно истлевшей старой тетради, ее портрет висит у меня на стене рядом с умершими другими родными.

Позднее добавление. Позже я узнала, что Жорж преспокойно жил в Ростове у немцев, открыл обувной магазин «Ада». Потом отступил с немцами. Дальнейшую его судьбу не знаю.

Июль

Сёме дали телеграмму, что Кеточка серьезно больна, выезжай немедленно. Писать ему никто не решался. Но почта работала уже очень плохо, и целый месяц от него ничего не было. Незадолго до случившегося приезжал ко мне и гостил у нас Петя Ляхов, неожиданно оказавшийся на Южном фронте. Об Илье он ничего не знал, так как расстался с ним в Ленинграде в первые дни войны. Он очень полюбил Кеточку, и когда я ему написала о ее смерти на фронт, он ответил, что еще ничто так сильно не действовало на него, как это известие. Он советовал нам выезжать из Ростова немедленно.

Весь июль были беспрерывные бомбежки. Учреждения закрывались. Город эвакуировался. Мы все же решили выезжать в Армавир. Жорж хотел ехать с нами, но я убедила его, что бросать семью в такие дни не следует. Это была игра со стороны Жоржа, так как он хотел остаться и остался у немцев.

Кругом рушились дома. Беспрерывно приходилось спускаться в убежище, но надо было укладываться, так как эшелон с железнодорожной поликлиникой, где начальником был доктор Пименов – хороший друг дяди Семы – уходил на днях. Мама, укладываясь, ворчала. Она не хотела уезжать. Но мы ее убедили, что это надо сделать ради Сати, ради ее здоровья. У нас оказалось двадцать два места. Пришлось взять вещи и Труси. Надо было бы взять с собой и Антонину Петровну (Илюшину маму), но наши особенно этого не хотели, так как сами ехали в неизвестность, а я в этом вопросе имела очень небольшой голос. Да и Антонина Петровна уже была нетранспортабельной.

На прощанье Жорж дал Сате пять тысяч рублей, зная, что у нас нет денег. Сказал, что вернете мне, когда будут лучшие времена. На вокзале, или вернее на том месте, где раньше был вокзал, мы расстались с ним, с нашим «добрым гением». На прощанье он мне сказал, чтобы я знала себе цену, берегла то, чем наделила меня природа, была умнице и помнила его. Он собирался все же пешком уйти из города, если немцы будут приближаться.

Позднее дополнение. Но это был «блеф» – он хотел остаться.

Я пропустила еще один факт: ведь это Жорж раскрыл мне глаза на Лиду – на то, что они меня дурят с Иваном Васильевичем, что за моей спиной смеются над моим увлечением последним. Жорж прямо пошел в дом Лиды и при Иване Васильевиче раскрыл все их карты, обругал их страшно, возвысил меня, которую Лида пыталась очернить как только могла в глазах Ивана Васильевича. Он запретил мне бывать у нее в доме, тем самым положив конец моей беспутной жизни.

Выехали мы из Ростова 13 июля. Я, мама и Сатя все же погрузились в вагон. Места нам выделила железная дорога, где работал Семен Георгиевич (Сатин муж). Мы взяли с собой даже разобранную кровать. В Армавире нас высадили, и мы остановились у старых знакомых – Тер-Асатуровых, заполнив своими вещами всю их квартиру. А 23 июля в Ростове снова стали хозяйничать немцы.

Армавир, Успенский лесопитомник

Из Армавира я одна поехала дальше в лесопитомник, расположенный в часе езды от города. Там жила Труся с Иваном Яковлевичем и детьми.

Приехала. Местечко в десять домиков, кругом зелень, питомник и поле. Вхожу в домик, где живут наши. Встречает меня Труся вся в слезах: несколько часов тому назад умер Иван Яковлевич. Болел недолго – сердечный приступ.

Что делать? Куда всем деваться? Решили ехать к папе в Ереван, а пока что перебрались к Трусе в лесопитомник. Похоронили Ивана Яковлевича практически в степи и несколько дней пожили, раздумывая над своим положением. У Труси уже завелось небольшое хозяйство: огород, курочки, поросенок. Продукты были дешевы, но оставаться здесь было страшно, так как немцы приближались.

В один из вечеров я сидела задумчиво на крылечке и щелкала семечки. Вдруг словно из-под земли вырос передо мной Илюша. Я онемела от неожиданности. Несколько месяцев не было ни слуху ни духу – и вдруг живой, загоревший, возмужавший здесь, в глуши передо мной. Я бросилась ему на шею.

Илья всю жизнь оставался верен себе – умел использовать сложившиеся обстоятельства в свою пользу. Ему постоянно везло. Судьба его баловала, спасала. Он всегда умудрялся выходить целым и невредимым из самых трагических обстоятельств.

Вот и сейчас, в Ленинграде, в блокаду, будучи в армии, он простудился, получил воспаление легких, лег в госпиталь с подозрением на туберкулез, переправился самолетом в город Киров и добился направления в Закавказье – чтобы побывать в Ростове и узнать обо всех нас. В Ростове ему сказали, что мы все в Армавире. Так он попал в лесопитомник.

(На самом деле с папой все было серьезнее. Последствия блокадного туберкулеза давали о себе знать всю его жизнь. К тому же у него было ранение в ногу (к счастью, не тяжелое), которое время от времени тоже давало о себе знать. – И.Д.)

Командование Закавказского фронта находилось в Тбилиси. Ему надо было туда попасть. Направление у него было. Он предложил мне ехать с ним. Я сама своей рукой на направлении приписала: «Разрешено жить в южных районах Советского Союза».

Я поехала в неизвестность, так как все равно при удобном случае мои сестры и мама могли вернуться в Ростов.

Позднее добавление. Так и вышло позднее.

Тбилиси

В конце июля мы в Тбилиси. Остановились у одного ленинградского аспиранта – на денек. Его жена меня обокрала. Порылась в моем чемодане. А мама дала мне сахар, платье, дала ту самую золотую брошь, которую еще в Ростове снял с мертвой Кеточки Жорж. Я сказала все ее мужу, и ей пришлось вещи мне вернуть.

Позднее добавление. Судьба броши очень интересна. Дважды пропадала и дважды возвращалась ко мне.

Тбилиси – красивый город, живет полной жизнью. Парки, кино, театры полны народа, который совсем не чувствует войну. Здесь я бывала в 1933 году, и теперь вновь посетили мы с Ильей Ботанический сад и другие места.

В Закфронте мы узнали, что Илья освобожден на шесть месяцев – чем мы и воспользовались. Илье предлагали место адъютанта при одном генерале в штабе Закфронта, комнату в гостинице «Тбилиси», но как только мы узнали, что он освобожден на полгода, то решили ехать в Ереван, где жил мой папа, и жизнь была гораздо легче.

У нас было два чемоданчика и две тысячи рублей денег. И мы поехали в Ереван – как выяснилось, в саклю.

Мама, Сатя и Труся с детьми вернулись в Ростов, так как фронт неумолимо приближался. В Ростове Сатя и Труся устроились работать в домоуправление, чтобы получить какое-то жилье. Дома наши все сгорели.

Ереван, 1942-1943 гг.

Тбилиси и Ереван – «города чудес». Никакого затемнения. По улицам гуляют здоровенные, загоревшие, краснощекие молодые парни с усами. В основном стоят по углам, в скверах, абсолютно бездельничают. Никого в армию из них не берут.

Папина сакля стояла на вокзальной площади. Дверь распахивалась на трамвайные пути. Трамваи постоянно грохотали прямо за стеной. Пол земляной, на крыше растет трава. Окошечко крошечное – в дыру в стене вставлено небольшое стеклышко. Стоят две кровати с провалившимися матрасами. Одна папина, другая кровать моего брата Эдички, которого все же взяли в армию. На этой кровати некоторое время пришлось нам с Ильей спать. Был между кроватями столик. За ним ночами папа что-то изобретал – например, прибор, добывающий искры (забыла, как называется). По полу были проложены рельсы, по которым пыхтел маленький настоящий паровозик. Папа придумал какую-то секретную азбуку, которую никак не удосужился предложить военным. Папа всегда был изобретателем-самоучкой.

Работал папа бухгалтером в вокзальном буфете. Он почти ничего не слышал. Носил с собой специальную трубу. О слуховом аппарате тогда и речи не было.

Туалет, которым мы пользовались, был на самом вокзале – это через всю площадь надо идти. Но самое чудо – это верхняя часть горы Арарат, которая была как на ладони.

Пошла в РОНО – и тоже чудо. Сидит там ленинградский знакомый, который тут же направил меня работать в спецшколу ВВС, где преподавание шло на русском языке. Скоро я облачилась в военную форму и получила пять восьмых классов (литература и русский язык). Ротой командовал настоящий военный, но какой-то списанный – инвалид, что ли.

Классы – это были «взводы», а так как я была классной руководительницей, я была командиром взвода. До сих пор жалею, что не сфотографировалась в форме, и поэтому не оставила на память этот отрывок жизни. Рапортовал один из учеников (мой заместитель), когда мы стояли перед началом занятий на плацу. Во дворе стоял самолет, который ребята разбирали и собирали. В школе были все предметы – плюс военное обучение.

После занятий я как командир взвода должна была строем вести ребят в общежитие. Много учеников были из Баку и других ближайших городов. В общежитии мы обедали. Все готовилось на комбижире – отсюда я на всю жизнь приобрела желудочные заболевания.

В Ереване был оперный театр. Знаменитая Гоар Гаспарян оттуда. Концертмейстером какое-то время была моя родственница по линии папы Екатерина Варфоломос. Постоянно она жила в Ростове, где мое детство прошло с ней. Отец у нее был грек.

В школе математику и черчение преподавал Григорий Адамович Тер-Григорян – сын профессора педиатра. У них был собственный дом в самом центре города. Жена его была «певичкой», где-то училась. Однажды он посчитал нужным пригласить меня с Ильей к себе на обед. Так я попала «в свет».

Он был страшный националист, поэтому пользовался уважением среди наших учеников. Его слово было закон. Со временем стал писателем. Его пьесы шли в Ереване. Привез их в Москву – ставил у Завадского. Получил звание Заслуженного деятеля искусств Армянской АССР, был редактором сатирического журнала, написал двенадцать пьес.

Позднее дополнение. Уже позднее о нем была большая статья в «Литературной газете», которая лежит у меня в архиве в Москве. Николай Александрович Абалкин, мой сосед по подъезду дома на Правде, был заведующим отделом искусства и литературы газеты «Правда». К нему приезжал Тер-Григорян (Гиги его звали), чтобы пробить свои пьесы в Москве. Мы были все в «Интуристе», в ресторане. Затем Гиги на следующий день повел меня в ресторан «Прага», рассказывал, где побывал за границей, о своих успехах, о прошлом. Вспоминали мы и о Ереване.

Расскажу, как Илья через военкомат в Еревани получил для нас с ним приличную комнату (ведь не могли же мы вечно жить в «землянке» с папой). Так как в Еревани было достаточно много эвакуированных, местных уплотняли, и мы получили недалеко от папиной землянки комнату, изолированную от хозяев. Но попасть туда нам было трудно. Хозяйка просто не открывала нам дверь. Тогда Илья сумел перелезть через довольно-таки высокий забор, поговорить с хозяйкой и их семьей, не зная ни одного слова по-армянски, а хозяйка – ни одного слова по-русски, понравиться ей, уговорить открыть калитку и впустить нас.

Наша комната была налево от входа, а их две комнаты – направо. Под домом была хитро встроена кухня, из которой была дверь в роскошный сад-огород. О мебели я уже не говорю. Пришлось от папы притащить кровать-люльку, на которой спал раньше Эдя – мой брат. Где-то достали (из какого-то сарая) старый шкаф. Хозяйка дала маленький столик и два стула. Полы были везде крашены. Все блестело чистотой – и весь домик был как игрушка.

Илья на сквере познакомился с такими же, как и он, «инвалидами». Ездил с ними по деревням, спекулировал. Например, набивал полный чемодан нитками или чулками (чтобы было компактно и не тяжело). Иногда и мои ученики занимались этим делом.

Однажды его выследили милиционеры и явились к нам перед самым поездом, вечером. Видимо, давно следили. Пригласили мы их к хозяйке в комнату. Там Илья «заговаривал им зубы», а я тихонечко из нашей комнаты выбросила через окно, выходящее в сад, чемодан. Так сорвалась одна из поездок, но были другие. Илья с моими учениками ездил и в Баку.

Однажды после педсовета Гиги пошел меня провожать до дому. Это было нередко. Я ему нравилась. Прощаясь, он целовал меня в щечку. А тут, зная, что Илья в отъезде, я пригласила его «на чашечку чая».

Он зашел. Мы действительно пили чай и болтали. Вдруг стук в дверь. Хозяйка, слышу, говорит моему папе, который очень редко заходил к нам: «Да, да, она точно дома». Вместо того, чтобы открыть ему дверь, познакомить со своим сотрудником и другом, покормить его, усадить (как будто бы что-то предосудительное случилось), я сделала большую паузу, после которой открывать дверь просто уже неудобно было. И я сказала: «Гиги, лезь под кровать!» И он в форме (хорошо, что у нас было всегда классически чисто) полез.

Я открыла дверь отцу, потирая глаза. Заснула якобы. Надо было папу угостить, поговорить с ним, оказать знаки внимания. Трудно мне представить, сколько лежал под кроватью Гиги, но мне пришлось сказать папе, что плохо себя чувствую. Он ушел, а Гиги наконец смог вылезти.

Я закрыла лицо руками – так мне было стыдно. Гиги разжал мои руки, вытер пот и слезы и сказал: «Дурочка, что ты расстраиваешься – ведь об этом будем знать только ты да я и больше никогда никто не узнает. А мы будем вспоминать эту историю со смехом». Вот какие приключения со мной были.

В школе у нас была «культурник» – Сара, с которой я подружилась на всю оставшуюся жизнь.

(Сара была женой главного редактора главной газеты Армении – «Коммунист» Вениамина Андреевича Сырцева. Мы звали его Веной. Их дочка Томочка поступила в Московскую консерваторию к самому Гилельсу. Она была постоянной гостьей нашего дома. Родители часто приезжали к ней, а значит и к нам, из Еревана. Мы дружили. Они были потрясающими людьми. Безмерно талантливыми, добрыми, душевными. С их семьей мы ходили слушать Клиберна после его победы на конкурсе. В интернете есть проникновенный материал про Вениамина Андреевича, написанный его коллегами. – И.Д.)

Сара в свою очередь дружила с главным художником драматического тетра Еревана Сергеем Арутчаном. Жили они в престижном доме на одной площадке. Муж Сары был главным редактором республиканской газеты, но его послали в Москву в институт (забыла, как он назывался) повышать квалификацию. Фамилия его была Сырцев. А Сара осталась, жила с дочкой Томочкой. Сосед их Сергей Арутчан дружил с летчиками, дислоцирующимися в Ереване, и часто приглашал их к себе. Их было шесть человек.

Пришло время и Илье ехать в Москву в военкомат – определять свою дальнейшую судьбу. И я перебралась к Саре, какое-то время жила у нее. А Сергей часто общался с летчиками, так как жил один, и они у него часто ночевали.

Затем Сергей решил нас (меня и Сару) пристроить к делу. Собирал гостей не у себя (у него была маленькая квартира), а у Сары. Иногда мы с Саррой уже спали, а Сергей будил нас – накрывать стол, так как приехали «ребята». Я говорю Саре: «Слушай, мы с тобой как б…. – нас можно и ночью разбудить, не стесняясь». Но дружба есть дружба. Нам было хорошо с этими уже не молодыми людьми. Они приносили много еды и выпивки, и нам только оставалось накрыть стол и потом мыть посуду. Никаких других женщин не было.

Они относились к нам с уважением. Сара все же «жила» с неким Мишей. За мной ухаживал полковник – Николай Николаевич Кесберс (латыш, очевидно). Я пыталась как-то его приблизить, но он сказал мне такую фразу: «Везите себя к своему мужу!» Такая была «высокая нравственность».

Однажды я сделала глупость: шофер Николая Николаевича кушал на кухне. Я как задорный человек зашла туда и говорю: «Арсен, повези меня в горы (которые манили гирляндой огней) посмотреть на Ереван сверху». Он заколебался: «Николай Николаевич будет сердиться». Я ответила, что беру все на себя.

И мы поехали – ну не более как на сорок минут. Красотищу я посмотрела. Но когда приехали, нам так попало от Николая Николаевича! «Ада, вы делаете глупости. Ведь это мой шофер!» Я обвила шею Николая Николаевича, прося прощения.

Вскоре мне уже надо было ехать в Москву. Илья что-то прояснил и требовал меня туда. Мы устроили «прощальный ужин». Привезли моего папу из землянки, оказывали ему много внимания, говорили, какая у него хорошая дочка. Я хотела папу взять с собой с тем, чтобы оставить его у наших в Ростове, но он не захотел. «Что я поеду бедный, оборванный. Вот заработаю деньги – тогда поеду». Так он и умер в одиночестве в своей сакле. Похоронили его Сара и Николай Николаевич. Позднее я Сару отблагодарила, когда она приехала в Москву. Сделала ей хорошие подарки. Но грех, что я не смогла взять отца с собой, останется на мне навсегда.

В школе ВВС из моих пяти классов осталось два, когда часть ребят взяли на какие-то военные курсы. И чтобы не уменьшать зарплату учителям, пополнили классы деревенскими ребятами, которые русский язык не знали вовсе. А школа была русская, но туда брали и тех, кто кончал семилетку на армянском языке. Каково было мое положение, если я вообще не знала армянского.

Прислали этих ребят как в армию – оборванных. Надеялись, что им сразу дадут форму. А она задержалась в химчистке. И вот входишь в класс, приветствуют тебя стоя здоровенные деревенские ребята как из концлагеря или тюряги. Дисциплины никакой. Урок вести невозможно. Один шум. Приходилось идти к Григорию Арамовичу (Гиги) и просить его помочь. Он входил в класс, говорил, что сейчас будет урок Алы Сергеевны и что вот ты, Погос, отвечаешь передо мной за дисциплину. Погос брал в руки палку, и если кто поворачивал голову, бил палкой. Такой был авторитет Гиги, а мне приходилось жить чужим авторитетом. Если я вызывала кого-то к доске – например, просила рассказать биографию Пушкина, а он не мог связать двух слов по-русски, я говорила: «Говори по-армянски», а сама смотрела на класс, ругает ли он меня «по-матушке» или рассказывает биографию. Ставила заветную тройку и мечтала, чтоб поскорее закончился учебный год.

1943 год

Октябрь

Москва

4 октября я приехала в Москву. Началась новая эпоха в моей жизни. Надеюсь, что Москва явится постоянным нашим местожительством. Попутешествовали мы с Илюшей изрядно – хватит.

На вокзале познакомила Завелия – моего спутника – с Лешей. Завелий позвонил на завод, нам прислали машину, которая и довезла нас до временного пристанища Леши у какой-то старушки, куда его устроил брат Ильи Миша от другого брака его мамы. Хозяйка нас поселила за шкафом.

С первого же дня на наши головы обрушились тысячи забот. Надо было организовывать жизнь заново. И опять благодаря необыкновенным способностям Леши уже через неделю мы получили по ордеру 11-метровую комнату в хорошем доме почти в центре города

Позднее дополнение. Улица Плющиха, 44/2, квартира 3, 4-й этаж. Коммунальная квартира, еще три семьи.

(В этой квартире я родился. Дом был четырехэтажный. Мы жили на последнем этаже. При мне пристроили внешний лифт со стороны двора. В 50-е годы к дому пристроили еще два этажа. Последовательность событий не помню. То ли сначала пристроили этажи, а потом лифт, то ли наоборот, но я сначала поднимался со взрослыми пешком, а позже мы пользовались лифтом. – И.Д.)

Здесь ранее жила одна женщина, которая эвакуировалась с фабрикой «Гознак», и еще не возвратилась. Мы пользуемся ее мебелью и посудой. Лишние вещи запечатали и поместили в бывшую ванную, которая использовалась как кладовка. Еще одна неделя ушла на приведение в порядок моего нового хозяйства. Нужно было все выскрести, вычистить, купить кастрюлю, примус, электроплитку и другие необходимые вещи. В общем, мне удалось создать кое-какой уют.

Материально нам, я думаю, тоже будет неплохо. Илюша работает в Наркомфине, заведует сектором. Его оклад равняется 1500 рублей. Еще он получает хороший литерный паек в спецмагазине. Плюс к этому он захватил из Армавира немного продуктов, да еще я успела съездить со своими родственниками в Подольск и привезти три мешка картошки. Я думаю, что на зиму нам хватит наших запасов. Базаром в Москве пользоваться невозможно – цены сказочно высоки.

Позднее добавление. Восемь лет мы с Ильей жили в коммунальной квартире, где было вместе с нами четыре семьи. Со всеми ими до глубокой старости я осталась в дружбе!

(О наших соседях можно писать целую эпопею. Это была какая-то райская идиллия. Все были люди высочайшей культуры и эрудиции. Друг к другу относились с трепетом, глубоким уважением и любовью. Ни о каких «конфликтах» и речи быть не могло. Излишне говорить, что я был всеобщим любимцем. Мама не написала, что дом (это знаменитый «дом с изразцами», он и сейчас стоит на том же месте) был без ванны и горячей воды. Все ходили в баню, которая находилась совсем рядом – на спуске к Москва-реке. Я до сих пор помню номер нашего телефона – Арбат один, сорок семь, сорок девять. Так говорили, а набирали Г1 47 49. Не знаю, почему так. – И.Д.)

С работой я не устроилась еще. Есть несколько вариантов, но хочется остановиться на чем-нибудь хорошем. Правда, из-за этого я медлю с пропиской, так как если я не буду работать к моменту прописки, меня сейчас же мобилизуют на лесозаготовки. Хлебной карточки еще не получаю. Обходимся пайком Илюши.

Уже у нас в гостях кто-то был. Однажды пришел Илюшин сослуживец с женой, другой раз – семья Никитюков: Белка с мужем и невесткой. Белка – моя двоюродная сестра по папиной линии. (На самом деле троюродная. – И.Д.)  Я посетила кое-кого по данным мне адресам.

Москва меня опьянила. Все время, идя по улице, я ощущаю какую-то внутреннюю радость. Особенно мне здесь приятно после Еревани, после всего того бескультурья, которым пропитан был этот «город чудес». Мне кажется, что я попала в Нью-Йорк. Трамваи, бани, магазины и прочие общественные места просто меня умиляют. Нет никакого крика, шума, драк, бесчинств – как в экспансивном Ереване. А ведь когда-то наоборот – приезжая в Москву, я была ошеломлена шумом ее. Теперь же все люди здесь мне кажутся добрыми, мягкими, спокойными.

Уже дважды были мы с Ильей в МХАТе. Смотрели «Фронт» и «Вишневый сад». Наконец я увидела Книппер-Чехову, Качалова, Степанову и других звезд сцены. Я была потрясена тем реализмом, той простотой, которыми отличается их игра. Я еще больше поняла, что залогом хорошей игры является естественность. Илюша говорит мне: «Вот, посмотри и убедись, что актрисой настоящей ты никогда не будешь».

Напротив, после виденного мне еще больше хочется быть актрисой, еще сильнее щемит сердце.

Ехала я в Москву с мыслью поступить учиться в Московский институт кино. Оля Морина снабдила меня письмами к людям, которые должны были ввести меня в этот круг. Я чувствовала, что пока мне сведущий человек не скажет, что я бездарность, я не успокоюсь. Немного стыдно мне делается, когда я оглядываюсь на свои четверть века. Правы те, которые спросят меня: а что же я думала до сих пор? Ответить могу так: легкомыслие, недостаток силы воли, несобранность мешали мне вплотную подойти к интересующему меня вопросу. Да еще война!

Я узнала несколько человек из ГИКа, говорила с некоторыми людьми и пришла к заключению, что Гик очень несолидный институт. Там учится одна «шантрапа». Это не театральный институт, это не студия МХАТа.

Позднее добавление на полях. В то время это было так. Война!

Была я и в театрально-музыкальном училище, которое готовит актеров оперетты. Везде прием был закончен. Но здесь мне удалось добиться согласия на мое прослушивание. Прежде всего везде меня спрашивают о возрасте, и когда узнают – не хотят даже разговаривать. Я поняла: или в этом году, или уже никогда.

Однако дома начались скандалы. И я, и Леша ставили вопрос принципиально. Споры продолжались ежедневно в течение двух недель. Со своей точки зрения он прав: «Я столько сделал для тебя, живу для тебя, перенес многое из-за тебя, простил многое тебе. Неужели ты не можешь хоть раз в жизни сделать что-то для меня, для моего спокойствия, для нашего взаимного счастья? Пусть это будет даже жертва», – говорит он.

Дело доходило до развода. Долгое время это было единственной темой нашего разговора даже при посторонних людях. Все поддерживали его и ругали меня. Он окрылялся победой, а я, когда оставалась дома одна, вслух читала стихи и получала удовольствие от звуков собственного голоса. Я очень тонко ощущала моменты, где нужно было изменить интонацию. Я чувствовала в душе какие-то «силы необъятные» (не хуже Печорина!), которые могли воплотиться в нечто цельное. Мне так необходим был толчок, опытная рука, которая бы повела меня по правильному пути.

Что у меня есть для сцены: 1. Сценическая внешность и рост. 2. Темперамент. 3. Хорошая дикция. 4. Наблюдательность.

Чего у меня нет: 1. Умения подойти к вещам. Незнание, с чего начать. 2. Усидчивости. 3. Я быстро увлекаюсь одним и так же быстро охлаждаюсь, увлекаясь другим предметом.

Резюме: необходимо учиться.

Вопрос: стоит ли начинать в таком возрасте?

Этот вопрос мучает меня бесконечно. Иногда мне кажется, что уже просто стыдно начинать увлекаться сценой в эти годы. Засмеют, пожалуй! Да и тернистый путь это. Ясно, чтобы не быть посредственностью, надо забыть все: дом, хозяйство, мужа, другие интересы, отдаться полностью этому делу.

Вопрос: достоин ли Илья того, чтобы о нем забыть? Ведь он действительно работает как зверь и заботится обо мне как ангел.

Неразрешимые противоречия? Пересилить это трудно. Знаю, что рано или поздно буду страдать от того, что «не нашла себя в жизни».

Господи, хоть бы убедиться, что я бездарность. Как бы было легко!

А пока что опять бездействие.

Завелий? Нет, никогда!

Там бы я могла делать в этой области все что хочу. Там мне предоставлялось все. Но я не способна на такую подлость и никогда не заплачу ею за все то, что делает для меня Илья.

28 октября

Завелий должен был позвонить Илье и сказать, когда он освободиться от «житейских треволнений», связанных с переселением на другую квартиру, и сможет посетить нас.  Но он не позвонил и сегодня. Я поклялась себе, что больше звонить ему не буду. Знает наш адрес, знает Илюшин телефон – пусть придет или позвонит, когда захочет. Я думаю, что при всей своей занятости можно найти время, чтобы увидеться, если на то есть желание.

29 октября

Бесплодные поиски работы. Обещают в издательстве «Художественная литература». Не хочется брать что-нибудь. Уж зарываться – так с толком. Еще не прописана и не имею хлебной карточки. Читаю «Три цвета времени» Виноградова.

30 октября

Первый снег. В комнате холодно, но на душе весело, тепло. Почему – сама не знаю. Хозяйничаю, лечу зубы, ищу работу – вот как проходит время. Почему нет писем из Еревани от друзей? От Михаила Положинцева есть письмо, сообщает военный адрес Игоря, Серафима. Слава Богу нашлись! Написала им. Письма Михаила из Горького теплые, но о семейной своей жизни не пишет ничего.

1 ноября

Получила известие из Еревани о смерти папы. Что я предполагала, то и вышло. Как ужасно все случилось! Только я уехала – через несколько дней он заболел снова малярией, и организм не выдержал. Он умер один – в этом весь кошмар. Варя пишет, что умер он в бессознательном состоянии – но, возможно, чтобы утешить меня. Ну а может быть в последнюю минуту с ним никого не было, он хотел что-то сказать, но было некому. Как только подумаю об этом – волосы шевелятся.

Варя организовала похороны, Николай Николаевич дал машину, Сара купила цветы. Пишет, что похоронили прилично. Вещи его все Варя взяла к себе, но там все такое барахло, которое даже не покупают. У папы были кое-какие ценные вещи, принадлежащие Эде, но Варя пишет, что они пропали. Подозревает соседей, которые могли свободно заходить, когда папа лежал один. Ну это их Бог разберет.

И снова я совершила преступление, не взяв папу с собой. Но ведь все было уже сделано, он мог ехать со мной до Армавира к нашим, но он не захотел уехать, не рассчитавшись со службой честно. Я же ждать больше не могла, так как Илья из Москвы торопил меня – ведь он уехал налегке, летом, а теперь ему было холодно. Я и так ждала неделю папиного наркома, чтобы он отпустил его с работы.

Позднее дополнение. В военное время просто уволиться с работы было невозможно. Да и папа сам не хотел.

Получила известие о том, что наши все из Армавира переехали снова в Ростов, но где они там устроились – понятия не имею, так как наши квартиры – и Трусина с мамой, и Сатина сгорели. Жду от их писем.

Позднее дополнение. Папа знал, что там негде жить, обещал через некоторое время приехать.

4 ноября

На этих днях сделала еще одну попытку потянуться к театру. С 1 по 3 ноября проходили приемные испытания в студию при Театре Вахтангова. Я наметила прочесть «Девушку и Смерть» Горького, «Как хороши, как свежи были розы» Тургенева и одну басню Крылова. Когда я сказала, что именно буду читать, комиссия скривилась. Вывезло меня стихотворение «На смерть поэта» Лермонтова. Я опять, как в Ленинграде, прошла первый тур. Вместе со мной прошли 60 девушек. Но вот второй тур конкурса я не выдержала – впрочем, и не надеялась. Бытовая коллективная сцена «Домоуправление» у меня не вышла. Приняли всего девять девушек.

Но зато я поняла многое. Я поняла, чего не хватает у меня. Я бы сказала, что во мне мало «бытовизма», реализма, я как-то приподнято все читаю – в духе Юрьева. Хотя и стараюсь снижать тон. Я бы сыграла какую-нибудь героиню из романтических пьес Шиллера, драматических Шекспира, даже из трагедий древних. Но я никогда бы не сыграла Островского, Чехова – то есть того, на чем держится наш нынешний театр.

Ну, я думаю, что с этим «психозом» пора кончать. Да и поздно. Правда, есть в истории театра примеры позднего начинания (Комиссаржевская, например), но это исключения, к которым я увы не принадлежу.

7 ноября

Были у Головцовых. Они тоже из Ленинграда. Александр Иванович – сослуживец Леши, живут в нашем доме – получили комнату по ордеру. Было скучно, да и я чувствовала усталость, так как с утра до вечера кулинарничала. Валюша скромна, рассудительна, в меру умна. Откровенничала со мной. Думаю, что смогу подружиться с ней – хотя это не Сара, не Оля, не девушка моих взглядов и круга.

24 ноября

Только-только прописалась, но с работой пока не ладится. Предложений много, но я выбираю. Период поисков работы отложил даже некоторый отпечаток на мое самосознание. Дело в том, что предложения носят самый разнообразный характер. Начиная от так сказать «высоких» должностей и кончая «низменными». Мне предлагают место инспектора в отделе учебников в Комитете по делам высшей школы при СНК с окладом в 1050 рублей, литерным обедом и с другими благами жизни. И кончая местом педагога-воспитателя в детском саду. Промежуточные должности есть административные: заведующая канцелярией в Строительном институте, секретарь в Текстильном институте, преподаватель русского языка в музыкальной школе.

В одном месте ставка мала, в другом не дают рабочей карточки, в третьем атмосфера работы не нравится, в четвертом, по всей видимости, необходимо перерабатывать более восьми часов.

При выборе работы помимо всего надо было учесть нынешнее мое состояние: я беременна. Правда, пошел только второй месяц, но я ведь знаю себя. На третьем месяце у меня начнутся жуткие рвоты, сонливость, лень, раздражительность. Слава Богу ведь это третья беременность, и я знаю, как она у меня проходит.

К тому же, раз уж на сей раз я решила оставить ее, значит надо следить за собой, а после родов отдаться полностью ребенку и его воспитанию.

Отсюда вывод: надо искать работу полегче.

Тогда выплывает другая сторона дела. Илью, например, что-нибудь легкое, а следовательно – «низменное» просто шокирует. Как это так? Он выбился в люди что называется, а его жена будет, скажем, воспитательницей в детском саду.

В глубине души, признаться, и я немного этим шокирована – ведь до сих пор основное мое занятие было все же «благородным». Я работала в средней школе, куда устроиться сейчас, когда учебный год начался, невозможно. Поэтому приходится смотреть несколько шире.

Место воспитательницы в детском саду устраивает во многих отношениях. Шестичасовой рабочий день, рабочая карточка, трехразовое бесплатное питание, возможность в оставшееся время возобновить занятия пением.

Отрицательным здесь является низкий оклад – 300 рублей, но ведь сейчас деньги не играют ровно никакой роли – сколько бы их люди не имели, все равно не хватает. Так рассуждают и в этом убеждены все. С будущего же учебного года можно начать снова занятия в школе.

Возможно, меня меньше будут уважать мои друзья и знакомые, но что делать – взяться за большое не хватит ни умения, ни времени. Тем более, если я буду приходить поздно домой, а следовательно – не успевать вести хозяйство, тот же Илюша завопит, что у нас не все в порядке. А надо сказать, я его в этом отношении избаловала. У него все бывает готово вовремя: завтрак, белье и т. д. Другого положения он не знает и не представляет. Даже сейчас, когда меня все считают хорошей хозяйкой, он находит дефекты в мелочах и придирается.

Что-то окончательно надо решить днями.

Ссорюсь с Илюшей страшно. Все у нас построено на противоречии. Тяжело бывает.

18 декабря

Пишу в месяц не более двух раз. Причина: физическое и нравственное недомогание. Беременна уже два с половиной месяца. На сей раз решила оставить. Здоровье требует этого. Апатия ко всему. Скучаю по людям, друзьям, обществу. Всё одна. Илья работает до двенадцати часов ночи ежедневно, иногда ночует в Наркомате. В Москве так работают все более или менее ответственные работники.

Я хожу пока на практику в один из детских садов. Там меня не хотят отпускать в другой детский сад. «Присосались» ко мне, увидев, как я разрисовала им все стены, пою с ребятами, знаю много песен, рисую. Да и детишки полюбили меня.

По вечерам сижу дома, чаще лежу, так как бесконечные рвоты измучивают меня. Очень скучаю по дому, Ростову – как никогда. Прошлая жизнь у Сати кажется чудесным сном. Все чаще и чаще предаюсь воспоминаниям. В настоящей жизни никакого интереса не нахожу. Переписываюсь с Михаилом Положинцевым. Он по-прежнему в Горьком, работает инженером на автозаводе, имеет бронь. Женился год тому назад, но письма ко мне очень нежные. Хвалит характер жены, прислал ее фотографию, но недоволен собой, своей неудовлетворенностью: «Я не нашел в жизни чего-то большего, без чего нельзя жить, и, видимо, никогда не найду», – пишет он. Стремится в Москву – возможно, скоро приедет в командировку. Томится тоже по друзьям, считает меня лучшим своим другом, пишет, что мои письма будоражат его. Иногда ему кажется, что чувства его ко мне еще не пропали. Письма Михаила для меня – чарующая музыка, сказка о чудесном прошлом, никогда не забываемом.

Приходят письма и от Игоря, с фронта. Пока жив. Судя по письмам, возмужал, от прежнего скромного юноши нет и следа. С Белкой все покончил. Она ухала в Тбилиси с новым мужем-любовником. Где Вовка – наш четвертый друг, неизвестно пока.

В ноябре выдержала экзамены в индивидуальном порядке в музыкальное училище не оперное отделение, но заниматься не стала, так как сначала Илья противился, ссылаясь на то, что не может платить туда, но потом, когда он дал согласие, но с тем условием, чтобы я непременно работала – заупрямилась я. Но в конце концов я могла бы совместить детский сад и училище, но физически настолько мне сейчас скверно, что испытываю полнейшую апатию ко всему. Да и ненадолго это, так как летом уже надо заботиться о ребенке, я одна, и учиться, видимо, не смогу. Жаль.

В начале декабря приходил к нам Сергей Арутчан – он был в командировке в Москве. Теперь, видимо, уехал. Москва – город, где рано или поздно все побывают и со всеми можно встретиться.

Позднее добавление на полях. Он в Еревани был художником Ереванского драматического театра.

24 декабря

С сегодняшнего дня Леша будет работать в Кремле – в Совнаркоме СССР. Его перевели из Наркомфина туда на должность консультанта по финансовым вопросам. Лучше это или хуже – сказать трудно. Известно пока одно – что питаться он будет три раза в день в кремлевской столовой, но зато ночная работа является отрицательным моментом.

Позднее дополнение на полях. «Ночную работу» мы уже проходили.

Я закончила свою практику в одном из детских садов. Сегодня пойду за характеристикой, и затем посмотрим, куда направит РОНО на работу.

Получила письмо от Эдика. Удручен смертью папы. Есть письмо от Сары. Ее обокрали до нитки. Жаль ее страшно. С Мишей у них отношения делаются все лучше и лучше.

Завелий к нам не приходит. Ну и черт с ним! Звонить ему, конечно, больше не буду.

Настроение немного бодрее, но все же томлюсь по людям, обществу, друзьям, которых еще в Москве не обрела.

1944 год

Март

Пишу с перерывом в несколько месяцев. Видимо, это происходит оттого, что уже проходит тот период, когда многие молодые люди увлекаются писанием дневников, и наступает обыденная, малосодержательная, без особых увлечений жизнь. Так случилось и со мной. Но мне все же хочется продолжить это занятие, так как потом будет интересно проследить, как судьба бросает человека из стороны в сторону и к чему она его приводит.

Коротко о нашей жизни. Илюша работает в Кремле, но пока еще не имеет постоянного туда пропуска, что свидетельствует о неустойчивости его положения. Работает ежедневно с одиннадцати часов утра до двенадцати часов ночи. Работой пока доволен, но она его мало удовлетворяет. Думает в дальнейшем закончить свою диссертацию и защищать ее здесь. Материально живем сносно – лучше многих москвичей, если взять в массе. Оклад Ильи – 1600 рублей, паек имеет приличный, нам хватает. Кроме того, он имеет литерный обед в кремлевской столовой и два раза в день буфет. В смысле одежды мы надеемся на то, что со временем обзаведемся всем необходимым, так как каждые три месяца Илья получает так называемую лимитную книжку, по которой мы можем взять в специальном магазине товаров на сумму 750 рублей по твердым ценам, получает ордера на пошивку костюма, пальто и т. д. За несколько месяцев мы сумели кое-что приобрести. Илья оделся больше чем прилично – очередь за мной.

Я тоже уже купила себе кое-что, но сшить не могу, так как беременность уже начинает портить мою фигуру. Уже пять месяцев. Чувствую себя сносно. Работаю в детском саду в группе шести-семилеток. Занята там немного – по шесть часов в день: или с восьми часов утра до двух, или с двух до восьми вечера. Остальное время как-то заполняется домашним хозяйством – этим бесконечным и невидным делом. Живу скучно, друзей нет. Заходят иногда Илюшины или мои родственники – да и то редко. Бываем довольно-таки часто – примерно в неделю один-два раза в театрах, но теперь и это удовольствие отпало, так как на мою фигуру ничего не лезет и носить нечего. Да и Илья избегает со мной ходить, а ходит больше сам. Он тоже томится спецификой московской жизни. Мы, южане, не привыкли жить так замкнуто, как принято здесь. Действительно, люди годами не встречаются друг с другом – все поглощены работой и заботами. Это удручает. Когда я получаю письма от Сары из Еревани, от Ларисы, я оживаю, так как чувствую, что люди живут и пользуются по возможности всеми благами жизни. Потом я вспоминаю себя с ними – становится тоскливо и кажется, что уже никогда не вернется то, что было.

Письма Михаила тоже волнуют, так как он неизменно в них напоминает о прошлом, грустит и жалуется на неудовлетворенность жизнью. Илье он не пишет. Впрочем, ему не пишут и все другие его друзья, которые переписываются со мной, посылая ему лишь приветы. В этом виноват сам Илья, так как никогда и никому он не напишет и строчки – вплоть до своей матери.

Я в ответных письмах Михаилу утешаю его как могу, но без малейшего намека и надежды на возобновление когда-либо прежних отношений. Письма мои носят самый дружественный характер. Игорь сейчас на нашей границе, гонит «фрицев», пишет реже. Ему досталось, бедняге!

Из Ростова тоже получаю письма от родных. Они все устроились вместе в маленькой комнатушке – остатки нашей обширной семьи: мама, Сатя и Труся, дети последней – Ирочка и Юрик. Им тяжело, так как Сатя и Труся зарабатывают мало – больше живут продажей вещей. Дядя Сема с фронта присылает Сате так называемый аттестат. Эдик наш с фронта присылает такой же маме. Крутятся кое-как. Если бывает оказия, я посылаю им небольшие посылочки, деньгами же помочь не могу, так как систематически помогаем Илюшиной матери, живущей одиноко в Ростове. Думаем ее выписать сюда, но пока не устроены с квартирой – живем в одиннадцатиметровой комнатушке сами. Я не настаиваю, так как знаю ее тяжелый, аристократический характер.

(Антонина Петровна Дудинская (урожденная Никольская) была женой последнего Томского губернатора Владимира Николаевича Дудинского, то есть до февраля 1917 года была губернаторшей. Владимир Николаевич после кратковременного пребывания под арестов в результате Февральской революции решил пробираться на юг, к белым. Работал в гражданской администрации Вооруженных Сил Юга России и вместе с войсковым командованием отступил за границу. Перед Февральской революцией дед, чувствуя недоброе, успел до ареста отправить беременную супругу рожать в Москву. Отца успели окрестить в храме святителя Николая, что возле метро Парк культуры, но потом Антонина Петровна все же добралась до Новочеркасска, где ее ждал муж. И здесь они по загадочным для всех нас обстоятельствам расстались. Почему – вообще не удалось выяснить. Из соображений конспирации бабушка мало что рассказывала отцу о их прошлом. В автобиографиях он писал, что его отец был рабочим на ткацкой фабрике и рано умер от тифа. Антонина Петровна оказалась одна с ребенком на руках в Новочеркасске. Но очень скоро тоже неведомым образом она перебралась в Ростов, где отец и вырос. Это если коротко. Вообще история рода Дудинских длинная. Полностью ее воспроизвел гениальный архивист Дмитрий Шпиленко. У нас в семье были основные материалы о деде, но всей родословной мы, конечно, до Дмитрия Шпиленко не знали. – И.Д.)

В феврале месяце была снята блокада, и я беременная ездила на несколько дней в Ленинград за остатками наших вещей, которые комендант сохранил на складе Финансово-экономического института. Привезла два пальто и два пустых чемодана, то есть «рожки да ножки» от нашей одежки. Зато «проветрилась» немного. Ехала в международном вагоне с удобствами, увидела пустой и разбитый Ленинград наших дней. Как раз только неделю назад закончился артиллеристский обстрел города, и люди просто ликовали. Что бросается в глаза человеку, который до войны был в Ленинграде и знал его? Первое – это очень небольшое количество людей. Даже на Невском, днем, в перспективе видишь человек сто максимум – в то время как прежде он кишел людьми. Магазины полны ширпотребом. Пайки, как в Москве, но выдаются полностью и в сроки. Город сильно разбит – нет дома, не требующего ремонта. Голод унес многих. Театры и кино работают и полны.

Из аспирантов остался один лишь Виктор Рыбин, у которого я была. Работает в финансовом отделе горисполкома. Устроен неплохо. Из всего, что у меня осталось в Ленинграде, безумно рада сохранившимся фотографиям, напоминающим всю мою жизнь.

10 мая

Через месяца полтора пойду в декретный отпуск. Сейчас чувствую себя сносно – только иногда болит сильно низ живота. Работаю там же, но без рвения. Дни стали теплее, почти всегда мы сидим в парке с детьми. Так что напрягаюсь меньше. Подружилась с Белой Леоновой – воспитательницей, с которой вместе работаю. Несколько раз она была у меня. Она тоже когда-то окончила литературный факультет. Хорошая женщина. Первого Мая у меня «кутили». Были соседи наши милые, Валя, Белла. Под вечер ходили в ЦПКО.

А вообще живу скучно. Илья работает много, а в короткие промежутки наших встреч часто ругается и дерзит. Иногда же, опомнившись, бывает ласков. От Михаила с февраля нет писем. В чем дело, не знаю. Игорь, если жив, то, наверное, сейчас в Румынии. Хочется в Ереван – пожить опять привольной жизнью. Мне кажется, что уже больше никогда не вернется подобная жизнь. Ребенок свяжет руки. Я одна. И так на долгое время, пожалуй. А хочется еще пожить. Как хочется, черт возьми!

Приезжал из Еревана Андроник Чапанян – мой эпизодический поклонник. Повеяло чем-то южным – правда, несколько грубым, армянским. Посмотрел на мою фигуру – теперь в Еревани всем расскажет. Он любитель поболтать. Хочу также в Ростов – но ненадолго. Повидать наших, помочь им. Послала бы посылку, но теперь нет оказии. Сатя пишет минорные письма. Хочет одиночества, покоя и отдыха, а вместо этого каждодневный гвалт от Трусиных детей и многочисленного семейства. И все в одной комнате без удобств. Ждет Сему, но я получила от него письмо (у него нет Сатиного адреса), где он просит передать всем, что назначен начальником госпиталя и приехать домой не сможет. Как только окрепну после родов, обязательно осенью поеду в Ростов продемонстрировать свое произведение – если вообще я что-нибудь произведу.

9 июня

Прошел месяц со дня моей последней записи, а «сколько воды утекло» с тех пор.

26 мая мне вдруг сделалось дурно, когда я пришла с работы домой. Пошли воды, что означало, что я должна родить. Немедленно позвала соседку и попросила ее проводить меня в больницу, которая находилась почти рядом, на Пироговской улице. Одновременно попросила позвонить Илюше. Целую ночь и половину следующего дня у меня были схватки, а в час тридцать следующего дня я родила мертвую восьмимесячную девочку, у которой оказалось какое-то раздвоение позвоночника (spina bitida) и вес 1300 граммов. Неделю провалялась в больнице. 4 июня пришла домой. Ребенка я не видела, но чувство жалости к нему наполняет меня и по сей день. Врачи не могут обосновать преждевременность родов и уродство плода, но, видимо, это произошло из-за трех абортов, которые я сделала до этого.

Какая-то пустота, потеря цели, растерянность овладевает мною. Я не могу смотреть на детское приданое, которое мне прислала мама. Я не могу смотреть на других детей.

Илюша удручен так же, но относится ко мне без особой ласки, которая была бы так мне сейчас необходима. Первое, что я замечаю в нем – это боязнь за меня. Илья был спокоен, когда я ходила с животом и не претендовала ни на какие развлечения. Он ходил куда хотел и с кем хотел. Сейчас же он ревностно относится к моему замечанию о том, что я хотела бы побывать в театре, в парке, поехать на время в Ростов и т. д.

У меня же, наоборот, появилось к нему какое-то чувство, которое атрофировалось во время беременности. Я чувствую в себе женщину все сильнее и сильнее с каждым днем. Сейчас у меня отпуск до 24 июня, а что я буду делать потом, где работать, еще не знаю. Пока чувствую острую потребность отдохнуть, что и сделаю в ближайшие дни, поехав к двоюродной (троюродной – И.Д.) сестре Белочке на станцию Отдых Казанской железной дороги, где они с семьей уже на даче.

За несколько дней до случившегося ко мне зашла девушка, которая представилась женой Игоря и которая приехала с фронта, так как забеременела от него. Рая – простенькая 22-летняя девушка, единственным достоинством которой является честность и большая любовь к Игорю. Но что еще ему надо в боевой обстановке, когда их было десять девушек на весь батальон! Тем не менее они с Игорем зарегистрировались. Она москвичка, имеет еще сестру младшую Нину – хорошенькую, пухленькую девочку, совсем не похожую на Раю. В их комнате лежит парализованная бабушка. Нужда страшная. Помогаю ей чем могу – продуктами, «тряпками». Конечно, они ко мне зачастили. От Игоря из Румынии есть письма. Наш Эдик тоже там. Ну теперь открылся второй фронт в Европе, и должно быть легче. Может, все они вернутся.

Эта неделя у меня проходит в подготовке к поездке. Привожу в порядок свое хозяйство так, чтобы Илюша ни в чем не нуждался, когда меня не будет. Уже была у портнихи и заказала себе платье, обрадовавшись, что стала снова «изящной дамой».

12 июня

Сегодня наконец собралась поехать в Отдых. Илюша в три часа отвез меня на машине на вокзал и посадил в поезд. Через час я уже была у Белочки. У них здесь большая квартира со всеми удобствами в ведомственном доме ЦАГИ, где в летнее время отдыхают сотрудники института. Дом расположен на открытом месте, но метров 100-150 вокруг леса сосновые. За лесом Москва-река.

Никитюки встретили меня радушно. Я привезла с собой кое-какие продукты, так как сейчас такое время, что поехать к кому-то на шею нельзя.

15 июня

Отдыхается мне больше чем хорошо. С утра, после чая забираю с собой двух ребят Белочки: Борю и Андрея и иду с ними в парк или лес. До обеда читаю, вышиваю или просто валяюсь на земле, а ребятки играют. После обеда до ужина – то же самое. Белочка мне не дает ничего делать.

17 июня

Вчера были в лесу по ту сторону железнодорожного полотна. Там дачи. Одну из них сняла Вера – двоюродная сестра Ильи. Дети играли с ее дочкой Никой. Завтра воскресенье – приедет сюда Илюша. Я уже очень соскучилась по нему. Мне даже стыдно, что вот я отдыхаю, а он, бедняжка, работает, и очень много.

18 июня

Лешенька приехал лишь в час тридцать. Обрадовалась ему страшно. Пока выпили кофе и поболтали, было уже три часа. А затем мы отправились в лес, прихватив с собой двух неизменных моих спутников. В лесу Илюша разошелся: лазил по деревьям, кидался камнями, дурачился с ребятами. Словом, впал в детство. Часов в семь вечера обедали, а затем снова пошли в парк, где слушали «джаз-халтуру» Инсарова. С нами была Леночка – невестка Беллы, и мы вдоволь нахохотались над безобразием джаза. Потом пошли побродить в лесу, где я распелась и растанцевалась. Было еще светло. Голос мой звучал прекрасно, так как здесь был хороший резонанс, но петь мне было тяжело после большого перерыва. Илюша остался очень доволен своим приездом.

19 июня

Утром мы вернулись в Москву. Илюша пошел на работу прямо с вокзала, а я побрела домой, где все чистила и мыла до самого вечера.

20 июня

Вечером была у меня Рая с сестрой Ниной. Сидели, пили чай и вдруг звонок. Оказывается, приехал Борис Изюмский из Ростова. Вот так была радость! Ведь Рая и Борис теперь родственники. Рая – жена Игоря, а Борис – муж сестры Игоря Кати. Он едет в Ленинград, в командировку, привез нам с Раей письма от мамы Игоря. Елизавета Николаевна благодарит меня за тот прием, который я оказала Рае, вспоминает и те далекие времена, когда она приезжала к нам в Ленинград проездом на Север, куда был сослан ее муж, отец Игоря и где он погиб. С грустью вспоминает о том, как нам, молодежи, было тепло и уютно в их доме в Ростове, от которого теперь ничего не осталось – лишь место пустое.

Борис похудел. У него было ранение в руку. Сейчас работает в Ростове в ОблОНО, заведует кафедрой истории в Институте усовершенствования учителей, преподает, собирается защищать диссертацию. Рассказал кое-что о Ростове. Так было приятно вспомнить время, проведенное там вместе до войны. Я начинаю верить, что будет час, когда мы соберемся все вместе.

Борис остался ночевать у нас. Мы уступили ему постель, а сами спали на полу. Больше мест не было.

21 июня

Утром Борис ухал в Ленинград. Обещал на обратном пути побыть в Москве подольше. Когда он уехал, Илья бурчал по поводу того, что ему пришлось спать на полу, и он не выспался. Я же иначе не понимаю правил гостеприимства.

Вечером пришли ко мне Люба и Вена. Люба – это сестра Сары, а Вена – муж Сары. Он вернулся с фронта и сейчас до января месяца будет здесь учиться в Военной академии имени Ленина. В нашем полку прибыло. Воистину Москва – это город, где рано или поздно все побывают и встретятся. Я же говорю, что здесь мне надо иметь две комнаты или одну побольше – чтобы у меня могли останавливаться все приехавшие друзья и знакомые. Вот было бы хорошо!

24 июня

Впервые посетила Большой театр. Балет «Бахчисарайский фонтан». Богатство впечатления смешалось с большой неприятностью. Илюша мне сообщил, что он больше не работает в Совнаркоме. Виноваты в этом, видимо, или мои, или его предки.

Впервые почувствовала, что значит «спускаться с высот». Во многих жизненных мелочах придется перестраиваться. Трудно сказать, расстраивает ли это меня или нет. Илюша сначала был расстроен. Потом, как и у всех людей, наметился выход. Защита диссертации, работа в каком-нибудь наркомате, поездка на Украину или еще куда-нибудь. Собственно, это не было неожиданностью, так как ведь постоянного пропуска в Кремль еще ему не давали. Сегодня исполняется ровно полгода, как он там работает. Лично мне больше хочется уехать. В Москве или жить надо очень хорошо, или вовсе не жить, так как здесь традиционно осталось резкое деление на «сословия», «классы». В провинции это меньше заметно.

В Большом театре было много иностранцев – главным образом англичан. Были французы, чехословаки, поляки, японцы, монголы, африканцы.

25 июня

Приехал Додик Геухеров – корреспондент «Комсомольской правды» из Донбасса, где он был вместе с выездной бригадой «Комсомольской правды» 6-7 месяцев. Были у него. Рассказывал много интересного. Затем пошли в ЦПКО, попали как раз во время салюта. Стояли у самых пушек. Красивое зрелище – фейерверк над рекой. Настроение почему-то подавленное, но думаю, что скоро все пройдет

4 октября

Столь долгое время отсутствия записей в моем дневнике объясняется тем, что Леша как-то «залез» в него, после чего устроил мне грандиозный скандал, предварительно пытав меня долгое время, чем отбил всякую охоту браться за перо. И хотя речь шла о прошлом, давно мною забытом, он, придираясь к различным оборотам, искал второго смысла написанных фраз.

Тем не менее потребность писать победила. В этой тетради осталось несколько листов, на которых я хочу коротко изложить изменения, последовавшие в нашей жизни, а уж потом начинать новую тетрадь, поклявшись предварительно вести ее аккуратно, записывая все свои мысли и чувства, которые возникают и меняются довольно-таки часто – но я их никогда почему-то не записываю.

Илюша сейчас работает в Наркомате авиапромышленности в качестве начальника финансовой группы. Получает такой же оклад, как и в СНК, ту же карточку, но жить нам стало тяжелее.

Илюша заканчивает сейчас писать диссертацию на тему «Золото в современной войне». Через месяц-полтора, думаю, будет защищаться – тогда перейдет на преподавательскую работу.

Я ушла из детского сада, так как надоело возиться с детьми, и поступила на работу в Заочный финансово-экономический институт в качестве старшего инспектора-методиста с окладом 650 рублей в месяц. Но работа требует командировок в одиннадцать филиалов в других городах. Я пойду работать через несколько дней, а пока привожу в порядок домашние дела.

Поступила также на платные музыкальные курсы пения. Это очень дорогое удовольствие, но пока вытяну – буду заниматься. Завтра у меня первый урок. На работе договорилась, что буду работать шесть часов вместо полагающихся восьми, так как должна заниматься пением. Директор пошел на эту уступку.

С Илюшей отношения в общем хорошие – если не считать вспышек по различным пустякам, объясняющихся тем, что он сейчас очень нервничает и на все реагирует не так как надо.

За это время приезжала ко мне Лариса из Еревани проездом в Ленинград. Развелась с мужем и едет искать счастье в иных краях. Из Ленинграда уже имела от нее письмо, но еще не подробное.

Приезжал дядя Сема. Он побывал в Ростове. Наконец-таки увиделся с Сатей. Выглядит он неплохо, пополнел, но, конечно, сильно постарел. Ему уже под 60. Пожил одни сутки у меня и снова в погоне за госпиталем. Были с ним у его племянников – Тиграна и Левы, которые здесь в Москве живут со своими женами и детьми очень неплохо. Мне они так понравились, что в следующее же воскресенье я побывала у них с Илюшей. Сейчас уже месяц как не могу выбраться к ним – все какие-то дела неотложные, которые поглощают все время.

Два раза была на именинах у Белочки. Один раз на Сашиных, другой раз на Леночкиных. У них целый вечер танцевала с Кржевицким Н.И. – бывшим балетмейстером. Получила громадное удовольствие. Я уже думала, что совсем двигаться не смогу. Однако опыт, который я приобрела до войны в школе западного танца в Ростове, остался, и я была собою довольна. Вспомнила своего постоянного партнера Мишеньку Васильева, в которого я была тайно влюблена и писала ему стихи.

Продолжение в Тетради №4

В день окончания института в ростовском городском саду. Крайний справа – Леонид Рывкин, будущий великий русский придворный художник. Писал только вождей. Часто бывал у нас. Мы всей семьей присутствовали на Московском ипподроме на презентации его эпохального (нереально огромного – я таких не видел даже в мастерских грековцев) эпического полотна «Товарищи Булганин и Хрущев наблюдают за рысистыми испытаниями лошадей племенных пород». – И.Д.