Впервые напечатано в Новом поэтическом журнале Воум! (№ 1 за 1992 год)

Высшая цель искусства – метафизическое мифотворчество.Про­ще говоря – создание полноценных, автономных метафизиче­ских структур и систем. Как доказывает история культуры, кратчайший путь к сотворе­нию духовно активной, актуальной мифологии – поэзия. Оставлять после себя нетленные метафизические конструкции в искусстве (о других отдельно взятых территориях – таких, например, как философия – речь сейчас не идет) удавалось почти иск­лючительно поэтам – причем, как ни странно, русскоязычным. Рус­ские гении оказались самыми упертыми, оголтелыми и фанатичными в достижении цели. Россия – чуть ли не единственная страна, где поэзией занимают­ся ради результата, рассматривая ее как средство.

Художников, предложивших нам собст­венную полноценную метафизику (таких, как, скажем, Босх), во всемирной истории, видимо, не так уж много. Однако в России только среди наших современников их бо­лее чем достаточно – Владимир Пятниц­кий, Эдуард Курочкин, Борис Свешников, Александр Харитонов, Владимир Ковенацкий, Кук.

Композиторов с убеждениями, со стержнем тоже можно перечислить по пальцам – Вагнер, Шуман, Мусоргский, Скрябин, Стравинский. Еще, быть мо­жет, один-два из крутых новаторов.

Писатели? К сожалению, за информа­ционным и языковыми барьерами осталось немало слав­ных имен, но уж русская проза нами худо-бедно прочитана. Гоголь, Достоевский, Ре­мизов, Сологуб, Платонов, Мамлеев.

Каждый из упомянутых– красками ли, звуками или словом, сознательно или бессознатель­но – пытался преодолеть земное тяготе­ние, порвать с господствующими тенден­циями, вырваться на простор иных про­странств и измерений (хотя, к сожале­нию, никто и никогда так и не узнает, на­сколько воплощенное ими соответствовало первоначальному замыслу).

Говоря упрощенно, гениальное отлича­ется от великого степенью метафизическо­го (но не всегда формального – что чрез­вычайно важно) разрыва с традицией. Ба­ха, Моцарта, Рублева, Дионисия за гениев принимают ошибочно, по инерции – они всего лишь виртуозно и убедительно (под­час даже интерпретируя на свой лад) офор­мляли то, что им внушалось свыше. Они не воевали, не шли наперекор, они смиренно внимали, прислушивались и – подобно евангелистам – в удобоваримом виде пре­подносили нам «божественные открове­ния».

Гений – всегда мобилизован и при­зван самим собой. Он глух к любому зову оттуда. Ему по большому счету нет дела ни до того, что вверху, ни до того, что внизу (хотя не исключены временные тактические соглашения – как с Госпо­дом, так и с Дьяволом). Трагедия Достоев­ского, неожиданно для самого себя на­ткнувшегося на неисследованные метафи­зические пласты, не говоря уже о творителях легенд (каждый – своей: один – «прекрасной», другой – чисто инферналь­ной) Федоре Сологубе и Юрии Мамлееве, в том, что в итоге каждому из них оказалось не под силу мифологизировать открытое, вынести его за скобки реальности, вырвать из контекста богодьявольского.

Отказаться от соблазнительного путе­шествия внутрь себя, от хождения вокруг да около, от бесконечного смакования и пережевывания общеизвестного, разо­рвать оковы антропоцентризма удалось слишком немногим. И все они – Поэты, и все они – Мифотворцы.

Легенды заточены внутри человеческо­го времени и пространства. Мифы – сни­мают любую метафизическую цензуру, на­вязывая «людишкам» непривычные, бес­компромиссные правила игры. Легенды комфортны, они – для людей, как те же сказки, где «добро» неизменно торжеству­ет над «злом». Мифы – холодны и агрес­сивны, в них (если надо) убивают почем зря и особенно не рефлексируя. Классиче­ские мифоносцы (крестоносцы, тампли­еры, чернокнижники, инквизиторы, масо­ны, фашисты, большевики) с противника­ми не церемонились.

Мифотворчество ближе всего к апогею именно там, где присутствует сильное мышление (или идеология), где нет ни Бога, ни Дьявола, а есть голая метафизи­ка, чистая идея. Если «Стихи о Пре­красной Даме» и «Стихи о советском пас­порте» явления взаимоисключающие, тогда поэзия – что-то одно из двух (либо – Дама, либо – паспорт). Однако культурологи предпочитают мыс­лить в рамках никогда не существовавшей единой культурной среды, предпочитая условно подразделять ее на школы, те­чения, направления.

На самом деле, с точки зрения поэта, Дама – абсолют. И паспорт – аб­солют. Различие – в принадлежности к полюсам. Если скрестить два абсолюта (Даме выдать советский паспорт), от каж­дого из них не останется и следа. Мифы при насильственном соединении взаимоунич­тожаются (эклектика – смерть искусст­ва). Следовательно, поэзия постоянно подвергается опасности самоуничтожения – о чем, кстати (на уровне подсознания), прекрасно известно корифеям и класси­кам, которые инстинктивно стараются не подпускать неофитов к заветным ключам, совершенно справедливо считая каждого приближающегося своим потенциальным убийцей.

У Поэта нет единомышленников. Для Него все – враги. Его космос насколько самодостаточен, настолько стерилен и хру­пок – по врожденному инфантилизму ни­кто из Поэтов так и не позаботился об изо­бретении иммунитета против потенциаль­ного вторжения инакомыслящих.

Год от года пополняются ряды экспери­ментаторов, которые размножаются по­истине с безответственностью трески. Поэ­зия – не исключение. В сегодняшнем поэ­тическом цехе все смешалось и перепле­лось настолько, что концов не сыскать. По­этому удобнее оперировать «классически­ми» примерами.

Хлебников, Гумилев, Мандельштам, Па­стернак, Цветаева, Ахматова (каждый во­лен вписать в их ряд кого угодно), в совер­шенстве овладев стихотворством как мето­дом, на том и остановились. Блок, Маяков­ский, Клюев, Северянин использовали ме­тод для создания идеологии, предложив совокупность метафизических идей, отно­шение к которым формирует элиту. Клюев сформировал элиту крестьянскую, Северя­нин – салонно-декадентскую, Маяков­ский – большевистско-аристократическую (партийный истеблишмент) и Блок – салонно-метафизическую (вернее, салонно-мистическую). Позже, в семидеся­тые, явился Леонид Губанов – пятый, на сегодня последний из мифотворцев, сфор­мировавший элиту богемную.

Чтобы обосноваться на лидирующих, авангардных позициях, от всех пятерых почти что ничего не требовалось – разве что пожертвовать собственным я (и всем, что с ним связано) во имя идеи – безраз­лично какой, лишь бы вертикальной, анти­онтологической (противостоящей онтоло­гии), имеющей истоки по ту сторону Творца, в транстрансцендентном Запределье. Плюс, конечно же, единожды и навсегда избранную идею необходимо было предельно четко (а главное – исчер­пано) сформулировать на языке птиц.

В отношении же тех остальных (несмот­ря на то, что поэтика многих из них до сих пор остается актуальным литературным фактом), чьим уделом навсегда осталось стихотворство (то есть обслуживание и ублажение), вполне уместен групповой подход и допустимы любые исследователь­ские обобщения. Процесс производства духовных ценностей объединяет все ис­кусства.В нем стихотворство (в интелли­гентском просторечии почему-то называе­мое поэзией) не занимает отдельного, преимущественного места, выступая в ро­ли «поэзии красок», «поэзии форм», «поэ­зии звуков», «поэзии слов» (то есть собст­венно «стихов»), и только на высших сту­пенях посвященности начинается поэзия как таковая– со своими специфически­ми, уникальными, исключительно ей при­сущими свойствами и особенностями.

В сущности, космос русскоязычного сти­хотворчества по разнообразию и диапазону поглотил и переварил все, что происходило прежде и повсюду – исключение, безус­ловно, составляют те самые до сих пор так и непревзойденные французские сим­волисты и, очевидно, некоторые специфи­ческие восточные пласты. Что, собственно, нисколько неудивительно –ведь меньшее рано или поздно поглощается большим, пассивное – активным (если, разумеется, меньшее и пассивное вовремя не поместить в какую-нибудь специально подготовленную резервацию).

Что и гово­рить, в «поэзии» мы лидируем и господст­вуем безраздельно. Однако в нашем сегод­няшнем стихотворном столпотворении нет, пожалуй, проблемы более деликатной и вместе с тем метафизически актуальной, чем отношения между поэзией (само со­бой, в ее чистой, первородной сущности) и стихотворчеством. Где та неуловимая грань, за которой кончается их синтез и начинается непримиримое противостоя­ние? От ее нахождения зависит выбор ори­ентиров.

Используя политологическую термино­логию, можно предположить, что поэзия больше тяготеет к правому, патрициан­скому, вертикальному. Стихотворство – к левому, плебейскому, деструктивно­му, плоскостному. Насколько пестра и рассредоточена стихотворческая палит­ра, настолько суров, аскетичен и собран поэтический монастырь. Стихотворство всегда квази, всегда псевдо, всегда – в маске (романтической ли, сентименталь­ной, философско-психологической). Любовной и прочей лирике ничего не стоит (особенно если автор в совершенстве владеет профессиональными приемами) прикинуться, обмануть, смистифицировать, выдать себя за собственную про­тивоположность. Поэзия же – проста и пря­молинейна. Если романтична, то до некро­филии. Если сентиментальна, то до исте­рики. Если партийна, то до готовности от­дать жизнь. Если конкретна, то последней простотой смерти. Ее некомформность, несогласие, нетождественность проявля­ются в профанации со стороны «критики», которая, будучи ангажированной стихо­творческим большинством, до сих пор ничего внятного и осмысленного не написала ни об одном из Поэтов. Сколько горьких сетований, скорби о непонимании наполняют поэтическое наследие Маяковского, Северянина, чей крутой, прин­ципиальный максимализм находился в не­примиримой оппозиции к «естественно­му» (то есть опять же ангажированному теми же стихотворцами) литературному процессу.

Поэзия не разгадана, потому что требует экзистенциально-метафизического подхо­да, а критиков-метафизиков у нас нет. Стихотворство способно довольствоваться социально-историческим, каким-нибудь там фрейдистским или – в лучшем случае – стиховедческим (лингвистическим) анализом. Однако, будучи вырванным из контекста, стихотворец мгновенно энтропирует – ему необходима подпитка в виде «читателей», «критиков», «единомышлен­ников», в то время как Поэт чувствует себя наедине с самим собой и вечностью как рыба в воде. Отсюда и потребность стихотворчества в компенсационных механизмах, включаю­щихся, как только нечто претендующее на лидерство, истощаясь, чувствует угрозу от­теснения на второй план. Перманентная деградация искусства сочинять стихи со­провождается обилием формального, приматом «агрессивной» формы при отсут­ствии адекватного мистического наполне­ния. Мы рассуждаем, полемизируем, фи­лософствуем, а тем временем худшие, за­хватывая власть, все активнее и безраз­дельнее торжествуют над лучшими.

В конечном счете грань между теми и другими определяется проблемой смерти, отношением к эпицентру личного опыта. Смерть – самое замалчиваемое в стихо­творстве (удельный вес серьезных стихов о смерти, увы, слишком невелик). Интеллектуалы невысо­кого полета предпочитают «забывать» о не­избежной и неумолимой черной бездне – в крайнем случае отделываются кокет­ством, ерничеством, невнятным бормота­нием о «бренности всего сущего» и прочей чепухой. Которые почувствительнее, ударяются в слабоумный христианский оп­тимизм – дескать, все как-нибудь обой­дется, Бог не попустит, Он – мило­стив и так далее.

Поэты – реально, всей своей экзистенцией погружены в смерть. Для них она – единственная реальность в безбреж­ном океане иллюзорного. Самые виртуозные, изощренные и парадоксальные идеи, доктрины, концепции, самые сокровенные и тайные учения, самые популярные рели­гии – ничто перед ее испепеляющей энер­гией. И звезды ею сокрушаются, и солнцы ею потушаются, и всем мирам она грозит. Взяв на себя смерть как повседневный и метафизический опыт, Поэт воспринимает мир сквозь Великую Альтернативу. Либо – смерть, либо – все остальное. Стихотво­рец всегда без колебаний выберет второе.

Разрыв с преходящим человеческим (в том числе и собственным я) – первый и закономерный поступок Поэта, началь­ная ступень в его восхождении к Трансцен­дентному Антигуманизму. Слишком глу­бока и необратима деградация «наличест­вующего», чтобы обращать на него внима­ние, а тем более вступать в какие бы то ни было «отношения». Бог и в самом деле умер – в том смысле, что «личность» полностью ут­ратила способность к мифологизации, пе­рестала различать все, что мало-мальски находится за чертой оче­видного. Мы погрязли в бессмысленных и тупиковых астрально-ментальных раз­борках, наше чувство трансцендентного, ощущение вещи в себе безнадежно атро­фировалось, миф для нас – больше не стимул к пробуждению и восстанию (мы давно не герои, мы – зомби), а в лучшем случае анекдот, притча, забавное «иносказание».

С другой стороны, Поэт – такой же ин­дивид в физическом теле, как и любой стихотворец. Соответственно, и земные перспективы для него не менее трагичны. Другое дело, что Поэт, в отличие от про­стых смертных, наделен редчайшей спо­собностью переживания драмы отчужден­ности от коллективного солипсизма, в то время как стихотворец даже не озадачива­ет себя возможностью малейшего наруше­ния контактов с человеческим – ведь он плоть от плоти мира сего (а уж горнего ли, дольнего – не столь важно) и автома­тически, изначально готов безропотно раз­делить печальную «судьбу бытия».

Переживание для Поэта – стимул к ме­тафизической авантюре, к вызову, к обуст­ройству альтернативного, вечного, не­тленного поэтического мифокосмоса. Поэ­ту, пережившему смерть вторую, послед­нюю, нечего терять («себя» Он уже «поте­рял»). Видя место Бога вакантным, Он то­скует, направляя титанические усилия на то, чтобы смягчить кошмар обездоленно­сти, заполнить духовную лакуну, зафикси­ровать внимание на мифе, поместив его в фокус духовных стремлений. Игорь Севе­рянин (недаром он был избран королем по­этов) обладал властью опоэзивать (то есть превращать из смертно-иллюзорного в бес­смертно-актуальное) все что угодно – хоть ту же стерлядь, возводить в ранг метафи­зически-абсолютного – любых Дам и лю­бые паспорта. Нет Дамы, кроме Дамы. Нет паспорта, кроме паспорта. Вещь отри­цает как преходящее и условное все, что не есть она (в том числе и Бога). Так Поэт, завершая сотворение мифа, отрицает и уп­раздняет смерть.

Свойство мифа – абсолютная уплот­ненность (верный признак целостности и завершенности). Глыбы, из которых сло­жены пирамиды, подогнаны друг к другу так, что между ними невозможно просу­нуть лезвие. Как легко редактировать то­го же Пушкина – до того он рыхл и бесформен (в мистическом смысле, разу­меется). В нем начисто отсутствует стер­жень, который все скрепляет и держит. Сплошная распыленность, размытость, словом – стишки, метафизическая цен­ность которых равна нулю.

Не выдерживают испытания на экзи­стенциальное (не говоря уже о метафизи­ческом) бессмертие и все последователи и носители пушкинского начала – тщеславные, анга­жированные «реализмом» (под маской ка­ких бы «измов» они ни скрывались) стихо­творцы. Цветаеву от Пастернака и Брод­ского от Евтушенко отличит каждый школьник, а попробуйте сформулировать хотя бы сквозную, путеводную тему, освя­щающую и оправдывающую усилия любо­го из них. Ради чего, собственно, они над­рывались, мучились (если и в самом деле мучились)? За что собираются отвечать? Да и собирают­ся ли? Увы, не пытайтесь, не сформулиру­ете.

Впрочем, стоит оговориться. Наличие четко определяемой темы, конечно же, не гарантирует ее автоматического эволюци­онирования в мифотворчество. В иных те­мах заведомо отсутствует закваска для мифа. Удачный пример подарил нам Не­красов. Его ангажированность низким, народным на корню подрезала его «поэ­тические» крылья, не позволив оторваться от «почвы». Кто знает – быть может, он мечтал сколотить свою, какую-нибудь на­родно-демократическую элиту, не учтя того, что плебейство (почва) и элитар­ность – несовместимы. Поэт – идеолог патрициата, что предполагает оппозицию и презрение ко всему – вплоть до смерти. Но в первую очередь – к «народу» (как аккумулятору всей совокупности антиэли­тарных качеств).

Про египетскую пирамиду мы всегда скажем, что вот – египетская пирамида. Чашку назовем чашкой (поскольку – оче­видное воплощение идеи). Стишки – стишками. Поэзию же – поэзией.

Можно до посинения водить за нос простачков-образованцев – наших «гипотети­ческих читателей». Но на страницах про­фессионального, задуманного для служебного пользования издания, ей Богу, не грех хотя бы попытаться расставить некоторые точки – тем более в предчувствии очередного Поэта (а уж Он в нашей острой, поляризованной ситуации не заставит Себя ждать).

Блок, Северянин, Маяковский, Клюев, Губанов. За каждым – сданное под ключ здание, нечто фундаментальное – то, что можно определить и обозначить, с чем невозможно не считаться, чем невозможно пренебречь и о чем можно даже «порассуждать». Все же остальное – увы, метафизическая незавершенка.