Москва. 5.9.73

Игорь здравствуй!

Ты уж меня извини, что не пишу долго. Никому не пишу. Ничего не делаю. Даже функционирую и то как-то очень неактивно. Устал как собака. Пребываю в каком-то полуразобранном состоянии. Чего делаю? То письмо не напишу, то книжечку не почитаю, то картинку не повешу, то ботинок не зашью, то какого-нибудь нужного человека не приму, то еще чего-нибудь важного не сделаю – вот так вот день в трудах и проходит. И настолько за день устанешь, что часов в 10 вечера спать бы лечь. Так нет, я всеми этими делами продолжаю часов до трех ночи заниматься, а потом естественно не выспишься. И на следующий день все по новой продолжается. Вот сейчас уже 12 ночи. Я на работе сижу. Делать нечего, а письмо я тебе еще в 10 утра писать начал. Ну хоть начал, а раз начал, значит и кончу… на этой неделе.

Твоя тетенька чтой-то не едет. Ее-то уж я приму непременненько и даже картинки покажу. Хотя конечно никакой от нее пользы окромя вреда вроде бы быть и не может. По чину ей полезной быть противопоказано.

С Андрюшей мы тут с Кудрявцевым пообщались неоднократно. Все всяческие кондитерские проблемы обсуждали. И к выводу мы пришли, что углеводы для организму вещество крайне вредное и неполезное. А тов. Сахаров содержит в себе эти вещества в изобилии, и потому нам противопоказан. На хуй нам все эти гражданские свободы, если мы со своей собственной внутренней свободой не совладаем! Конечно, Сахарову как борцу памятник со временем поставят где-нибудь на Площади гражданских свобод. А мне как не борцу не поставят. И вообще «подлинная демократия» вещь крайне опасная. Государством должны управлять профессионалы хорошо технически оснащенные, т.е. чиновничье-бюрократический аппарат с помощью компьютеров. Дилетант нередко может выдать новую оригинальную идею, но только профессионал сможет определить, что она новая и оригинальная и только профессионал сможет ее осуществить. Хотя в качестве «обратной связи» подлинная демократия подойдет. Впрочем тогда она уже потеряет свою подлинность и будет вполне ограниченной.

Но мне уже надоело обсуждать все эти политические проблемы. Все эти разговоры – сплошной словесный онанизм. Жаль, конечно, мужика, уж очень в него как-то вцепились. Напоминает свару шакалов, тявкающих на буйвола. А еще больше напоминает травли 30-х годов. Помнишь травлю Олеши: «Мы, слушатели ликбеза, гневно осуждаем и требуем строго наказать зарвавшегося прихвостня буржуазии. Мы не знаем, кто такая Олеша и ейных романов не читали и читать не будем за неграмотностью, но…» Так и здесь 99,999% протестующих не слышали, не читали и никогда не услышат, что говорил и писал Сахаров, но все гневно протестуют. Но я между прочим считаю, хоть к нему и отношусь с уважением, что деятельность его никакой пользы окромя вреда принести не может. Во-первых, плетью обуха не перешибешь, а во-вторых, очень его деятельность провоцирует и стимулирует реакцию. А нам, старик, больше по пути с конвергентами.

Да, старик, ты наверное еще не слышал о той тяжелой утрате, которая нас всех постигла. Я не буду тебе ничего описывать в деталях. Думаю, что Миша Каплан, как только придет в себя и соберется с силами, сам тебе все подробно изложит. Ведь он умирал на Мишиных руках. Всех даже родственников от себя прогнал. Только Мишу оставил. Как только началась эта затяжная жуткая агония, Мишу никто не видел до сегодняшнего дня. Он не отходил от постели ни днем, ни ночью. По слухам, он с того дня даже ни грамма не выпил и на поминках сидел абсолютно трезвый и не произнес ни с кем ни слова. Да, старик, вот и из наших рядов. Впрочем, и наша очередь не за горами. Ничего, Игорек, крепись! Должно же было с кого-то начаться. Хоть и рано, слишком рано. Он еще столько мог сделать.

Ну ладно, я расстроился вконец. И погода стоит мерзкая, и лампочка горит тусклая.

Пиши!

Целую.

Лёня.

Москва. 10.7.1973

Здравствуй многие годы, Игорек Дудинский!

Ты уж меня прости, что я собака тебе не пишу долго-предолго. Я не потому тебе не пишу, что тебе не пишу, а потому тебе не пишу, что никому не пишу. А никому я не пишу не потому вовсе, чтобы из хамства природного, а из совсем даже не природного, а как есть внешнего. Вот вся прошлая неделя из этого самого хамства внешнего как есть состояла. А всего было: проводы – 1 шт., приемы – 2 шт., похороны – 1 шт., суды – 1 шт. Это только по крупному, не считая разных там мелких пьянок. А четверг был вообще ужасный день, потому как вечером я был на приеме по поводу Independence Day Venezuela, а утром хоронил старого большевика. Там так выступал один его соратник, что в некоторый момент все слушатели не выдержали и прикрылись носовыми платками и букетами от переполнявших их чувств. И даже дочь его (Светка, которую я последний раз трахнул в Дубне во время выставки там Бориса Козлова) очень трогательно захрюкала в букет алых и белых гвоздик. Но сейчас я уже забыл, что сказал этот выдающийся деятель. Вероятно, нечто выдающееся. И вообще не в этом дело. А вот на прошлой неделе Helle уехала к себе. Совсем. Обратно. В Данию. А 10-го июля Губанов подарил мне вот этот вот значок в надежде, что я со временем оправдаю его доверие и не опозорю его в глазах международной общественности, а сам в экспедицию уехал на Кавказ.

А Лорик уже по слухам весь Коктебель затравила наглухо. И вообще сейчас по-моему все всё сильнее стремятся уехать-вырваться на всяческие южные-преюжные курорты и погреть-помочить свои косточки на белоснежных песках синайского черноморского побережья. Мы и то вчера с Генрихом Сапгиром ездили в Люберцы на карьер. И Генрих сразу понял, что мы уже явно находимся на какой-то соседней параллельной планете, и мы с ним распили бутылку портвейна и бутылку какого-то итальянского бальзама, которым в прошлом вероятно бальзамировали египетские и всякие прочие мумии, чтобы клопы их и блохи не жрали, но под портвейн оно тоже неплохо пошло, тем более, что градусов в нем ровно в четыре раза больше, чем в этом самом так называемом портвейне. Но дело-то вовсе не в этом, а просто я сразу разгадал секрет древней мумификации, но тебе, как лицу заинтересованному, сообщу несколько позднее, чтобы ты успел вовремя оставить соответствующие распоряжения в отношении концентрации бальзама, а также места установления пирамиды. Мы с Мишей Капланом сразу же по получении указаний начнем камешки туда таскать.

А ты между прочим как-нибудь бы на субботу-воскресенье к Диме Плавинскому смотался бы или к Андрюше Заленскому. Покупались бы вместе, позагорали. Они там рядом с тобой болтаются. Дима на Шаптарских островах, а Андрюша в Находке. А Боря тоже уехал. Только он в Прибалтику. Наверное, там янтарь или жемчуга добывать будет, а может еще чего полезное в хозяйстве заготавливать. Холста он с собой набрал. Это, наверное, чтобы янтари с жемчугами заворачивать. Я-то ему советовал в бутылки добычу упаковывать. Особенно хорошо в бутылки из-под водки, у которых пробки закручиваются. Ну предварительно, конечно, содержимое выпить надо, а то жемчуг он очень свободно в водке и раствориться может. Хотя может в этом как раз суть и есть: добывать жемчуг с янтарем, растворять в водке, а потом уже пить. Вот так вот, наверное, мумиё и изготовляется. А ведь оно, как сам знаешь, от всех болезней помогает, а особенно от всяких не явных, а только предполагаемых или еще не проявивших себя, а потому в 10 крат более опасных – от тех, которые если проявились, то уже поздно – окончательно и бесповоротно, и ничто уже и помочь не в состоянии. И если ты мумиё не принимал, то с самого сызначала обречен окончательно, и тебе больше уже ничего делать не надо, а только сидеть и ждать, когда эти самые симптомы проявятся, чтобы все свои мучения перед концом окончательным принять достойно. А пока они еще не проявились, я и решил в промежутке письмишко тебе черкануть. Вот закончу сейчас и опять ждать сяду.

Пиши.

Лёня.

Любезному пустыннику иеромонаху Игорю смиренного инока Михаила привет и целование. Радоватися! Живучи там на берегу морском в тиши и уединении, не забудьте декабря дня 10 помянуть сорокалетие (а может и сорокооднолетие) радостного ободренного писателя Георгия Витальевича – Победоносца и Правоборца. Ежели торжество это будет отвлекать Вас, достойный благоприятель, от труда непомерного, вспомните, что в письме епископа светлейшего Феофила сказано: «Пусть эту бросит, а другую у Бога просит». Да к тому ж очень трудиться в обычае есть у французов, но будучи перенесенным в Россию иногда имеет крупные неудобства.

Старчики и юродцы московские крепко за жизнь земную щупальцами своими цепляются. А из знакомых наших, обще вспоминающих тебя, хорошо и мудро, как о человеке и литераторе нашем российском, не каверзят и талант Божий твой ценят, искренно сожалея о разлуке с обладателем его. Это – Талочкин и Кроха, Лорик с Немым, Козлов Боб, но этот, отзываяся о тебе, высокочтимый и много почитаемый, раз десять уточнял – хорошо ли ты к нему относишься, что о нем в письмах пишешь и т.п., будущий киноведователь (места у него такие есть) Посад, Володя Алейников да королек наш невенчанный Лёнечка Губанов. Кстати, Игореченичек маленький, писатель наш возлюбленный, загадочки в письмах, конечно, загадывай, но ответики тогда быстрыми телеграммами шли поскорее. Это я о той фотографии, которую Талочкин Лёня на столе своем рабочем теперь держит. Совет держали всем обществом, но никто не смог из тупика, тобой образованного, выйти. Один только Посад, пробормотав около часа «она или не она», сказал, что похожа на Лену, а может и не похожа.

Боб Козел приехал из Грузии и теперь говорит тосты. «Рэзко» охуевает, но на тот светик, к Боженьке не хочет – говорит, что страшно. Начал рисовать Иоанна, но что-то внутри у Боба (точно) оборвалось, что-то серьезное в его жизни двинулось не по его прогнозам, и мне кажется (не допусти Господи) можно ждать какой-нибудь беды. Еще делает графику сказочную, кавказско-билибинскую, с золотом.

С Талочкиным вижусь каждую неделю, но от него не устаю. Попьем винишки или чайку, поболтаем, посплетничаем – и расходимся.

Видим поэта Эдуарда Лимонова. Этот точно литературу перевернет, старую кровушку выпустит, а новую впустит. Силен. Глыба. Обелиск. Маяк.

Иногда пиво попиваю (реденько) с Пашенькой Радзиевским. Слава Богу я до его повестей не охотник, он меня ими и не балует, а ЮВМ пузастый взял его в ученики, за мыслями, стилем и почерком Паши самолично следит. Ей-Богу!

Говорят, что роман века «Химеры» тайно печатается на антарктической станции «Полюс недоступности» группой товарищей. Правда ли это?

А если честно говорить, Игорек, голубчик, настроение жутенькое какое-то. То ли потому, что проболел три недели и претягостно, начав катаром и продолжив ангиной, чуть было не перешедшей на сердце.

Скучно, тяжко и вокруг столь подло и столь глупо, что не знаешь, где и дух перевести. Не могу себе простить, что я никогда не усвоил себе языка, чтобы на нем работать как на родном. Я бы часа не остался в России и навсегда. Боюсь, что ее можно совсем возненавидеть со всеми ее нигилистами и охранителями. Нет ни умов, ни характеров и ни тени достоинства. С чем же идти в жизнь этому стаду и вдобавок еще самомнящему стаду (Лесков).

Пишется так горько и страшно, что, право, лучше б не писалось вообще. Каждая строчка, точно пилочка некая, сердце мое подтачивает, корежит. Хмурь и одурь над миром, и жутко жить. Бабы надоели смертельно, что все сразу стали требовать серьезного (вишь!) отношения до такой степени нагло, что всякие отношения я с этим сбродом покончил.

Да у меня всегда так, когда пишется, почти все люди зверски раздражать меня начинают. Исключения есть пока что – Талочкин, к примеру. Ты б мне сейчас тоже любезен был бы, писатель мой любимый. Урусова бы повидал, да как-то дорожки наши в одну не сливаются.

Деточка, голубчик, миленький, ну чем же тебя утешить в таком страшном городе. Ежели сочувствием, грустью о тебе, о разлуке нашей, то давно бы Магадан чертов с Мытищами местами поменялся.

Какой же сплетней тебя порадовать? Да насчет армии. Ты у матери ведь кормилец или как? Хотя письма эти к Гречко вряд ли удовлетворение принесут. Вон Михалков С.В. какие ему письма писал, вся Москва грохотала, а Никита за милую душу в морской пехоте очутился. Да четверть Таганки в артиллерию забрали. Но поскольку тебя в нынешнем високосном Бог миловал, а до следующего призыва около года – надо что-то придумывать заранее.

1-го числа в Бахрушинке был вечер памяти Вертинского. Вся Москва дочками любовалась, а самого виновника торжества по пьяному делу чтой-то не видно было.

Да, насчет писем. От тебя я получил три письма, Талочкин, по-моему, два (без фото и на фото).

Сейчас пойдем с тобой за водкой. Надоело. Надо выпить. Самое главное нам же благо да будет друг другу не упрекати, и не стужати, и не сваритися, и не злобствовати, но друг друга сожалети, миловати и наготу взаимную покрывати, яко же Иафет покры тело Ноево и тогда Бог мира и любви даст всем облегчение до конечной степени.

Твой ересиарх Михаил.

Крепко целую в уста.

P.S. Начет черной калугинской бороды – это ты зря. Ее психи обрили. Саша сейчас такой.

P.P.S. «А на Москве не спешливы и грамате ссылаться не охочи».