14 сентября в Музее личных коллекций открылась выставка произведений художника
Впервые напечатано в «Независимой газете» от 21 сентября 1994 года
Зверев – классический авангард для бедных. Он завершил творческий путь на той же ноте, с которой начинал, практически не видоизменяясь и не эволюционируя. Избрав для себя беспечную, но полную риска и впечатлений судьбу клошара, он сплавил воедино жизнь и искусство, в качестве формы самовыражения предпочтя внятное неистовство неоэкспрессионизма. Его смерть фатально совпала с началом «гласности», что обеспечило ему мгновенный и запрограммированный им самим переход в бессмертие. На его прежде запретное имя набросились все кому не лень. Его ставшая фантастической известность подтвердила его «народность» – мятежная русская душа пылко отозвалась на его диковатый («звериный»), простовато-юродивый язык выбившегося «из низов» эстета и аристократа.
В Звереве воплотилась извечная тоска по национальному эталону, истине в последней инстанции. Его оголтело-раскованное, стремительное и страстное скольжение по попадавшимся под руку плоскостям невольно слилось в коллективном бессознательном с «пушкинским началом» – отсутствием подтекста, незатейливостью тем и сюжетов, беглостью и легкостью изложения, хлещущей через край жизнерадостностью, всепобеждающим оптимизмом и апелляцией к «слишком человеческому». Неспроста он больше популярен у ценителей почвеннической ориентации – те сразу раскусили в нем выразителя «нашего» мироощущения, явившегося на смену Кипренскому и Левитану, чтобы на современном витке продолжить традицию салонного портрета и воспевания родной природы.
Как и Пушкина, Зверева «слишком много». Сегодня он – неотъемлемая часть каждого «приличного» интерьера. Мода и относительная доступность изобразительных средств, которыми он пользовался, спровоцировали лавину подделок – их количество в тысячи раз перекрыло его и без того обширное наследие. Отчасти виной тому сам Анатолий Тимофеевич, в бытность свою придворным живописцем западных дипломатов опрометчиво наладивший конвейерное тиражирование шедевров. Как всякий бражник и баловень богемы, он не слишком усердствовал (особенно если подворачивалась «халтура» и требовалось срочно обслужить очередного богатенького Буратино), заставляя пахать своих многочисленных поклонниц, из которых он поначалу сколотил веселую и озорную бригаду. В результате беспощадной муштры и угроз оставить за нерадивость без водки каждая из мастериц за пару недель достигла виртуозности письма, соответствовавшей, по мнению их праздного, но требовательного хозяина, «уровню Зверева». Актом приемки считалось легендарно-размашистое «АЗ», собственноручно и без отрыва от шумного застолья проставленное «автором».
Когда производство вышло из-под контроля и стало массовым (его почерк освоило более молодое и предприимчивое поколение собутыльников), он не огорчился. Никогда не изменявший ему крепкий «распутинский» инстинкт подсказал, что количество – самый надежный путь к будущему всемирному признанию, тем более, что оставлять наследство было некому, а все свое он носил с собой. Заодно неплохо бы покуражиться над напыщенными искусствоведами в штатском (он называл их «реалистами»), основательно спутав им карты (кстати, атрибутировать Зверева невозможно, так что смело вешайте на стену любой из приглянувшихся холстов – Анатолий Тимофеевич охотно засвидетельствовал бы его подлинность, особенно если бы вы тут же вместе обмыли покупку).
Ценность выставки, прибывшей в Москву из Геттингена благодаря инициативе немецкого издателя господина Тете Аркана и сотрудников Музея изобразительных искусств имени Пушкина, в том, что она представляет Зверева подлинного, «гарантированного». Мудрый грек Георгий Дионисиевич Костаки, собирая свою уникальную коллекцию, конечно же, не полагался на советы «квалифицированных экспертов», приобретая только то, что Анатолий Тимофеевич лично создавал в его присутствии. С тех пор его примеру следовали все, кто стремился заполучить «подлинного Зверева». Заготавливали питье, еду, краски, холсты и заманивали бездомного гения теплом и уютом комфортабельных апартаментов. Когда его небеспроблемное присутствие начинало обременять – выставляли на улицу.
Потому что у нас кто успел, тот и съел, а гарантии – только на кладбище.
