Танина приятельница и покровительница, потому что на тридцать лет старше Тани была, объяснила, что когда-то они с Лёвшиным в университете на одном курсе, даже в одной группе учились.

– Сама не знаю, почему мы его за гения считали, но никто, представь, никто на всем курсе не сомневался, что он лучше всех нас устроится.

Приятельница Таню в своем кругу мечтала пристроить, к которому сама, по тому, чем занималась, и вообще общаясь, принадлежала. В кругу же себе не принадлежали, все на корню куплено и продано было, с потрохами, на десять поколений вперед творческая и общественная деятельность предназначалась, социалистические ценности пропагандировать, в собственной стране наездами бывая. Чего никак учитывать не хотела, на что-то все надеясь. Или перед Таней и собой дурака валяла. Таню периодически выставляла. И, что дальше вялой и бесперспективной ночи дело не шло, недоумевала. А всех уже семьи прочно обременяли, и смысла шило на мыло менять и вообще шевелиться не было.

– Только и слышно было. Лёвшин да Лёвшин. Все уверены были, что он знаменитым станет.

– Вот не стал же, да? А он чем занимается?

Из однокурсников бывших Левшин раз в год Таниной приятельнице позванивал, иногда приятельница Левшину позванивала, если настроение и обстоятельства складывались.Иногда в престижном каком-нибудь ресторане поужинать сговаривались. А уж после как-то сама собой постель по старой памяти, с иронией больше. К чему, мол? Таню, однако, свела. Почему-то так решив.

Левшин неподалеку от китайского посольства жил, о знакомстве предупрежденный, баранью ногу чесноком нашпиговав и в гриль заложив. Таня запросто взялась, фартук надев, по-хозяйски, о демократизме левшинском предупрежденная. Угодить стараясь. Где что лежит, спросив.

Танина приятельница тоже за фартук взялась, рукава предварительно засучив. У Левшина несколько американских передников для кухни висело, вроде как набор, одинакового орнамента и разных расцветок. Суеты сразу нелепой столько отчего-то, на стол накрыть – всего и дел. Левшин выпить предложил, суету снять.

– Баранью ногу вот. Ничего придумать не мог, – оправдывался.

Дамы французский коньяк пили, Левшин – водку валютную, из бутылки чуть запотевшей наливая. Бар плотно всегда набит был. Левшин любил, чтоб. Таня так и предложила на кухне обосноваться. Левшин поморщился.

– Дом… вон, напротив,– за окно показав, где дождь третий день лил. – Вон в тех секциях – четырехкомнатные квартиры. Как вечер – так на всех этажах свет только на кухне. А ведь из коммуналок вылезли. Из тесноты. Как глупо столько комнат бесплатно предоставлять, если по кухням все равно ютятся.

– Это в крови, въелось, – приятельница объяснила. – Они со временем цивилизуются. Постепенно. Не все сразу. А потом к хорошему ведь быстро привыкаешь.

– Только зачем вот, чтобы цивилизовывались? – Левшин вздохнул. – Им бы больше работать, а не цивилизовываться. Тут одному в трех комнатах тесно. Их же хоть десяток сюда набей, все равно на кухне будут сидеть. Вот и надо – каждой их семье по кухне чтоб. С них и хватит.

– Чьи это картины? – Таня спросила. У Левшина много всего по стенам висело.

– Мои. На досуге балуюсь. Вот еще столько же нарисую, так сразу все Организации Объединенных Наций подарю. Сейчас, я слышал, модно свои картины ООН дарить, правда? – у Таниной приятельницы спросил.

– Ах, Танечка, – та слегка в нос иногда говорить начинала, – здесь же разные манеры, с первого взгляда заметно. Ты разве не заметила? Все художники – разные.

– Я же не слепая, – недовольно Таня губы поджала.

Сигареты кончились. Левшин непочатый блок «Филип Морриса» достал. Сам не курил.

– У Левшина, Танечка, много знакомых художников, – приятельница пояснила, воду с обмытой кинзы стряхивая. – Ты же на выставках советского авангарда бывала. Левшин современную живопись любит. Вот, приобретает. Хотя многое из его собрания я живописью затрудняюсь назвать. Как, Левшин, вон то направление называется? Ну… с велосипедом.

В холле детский велосипед сплющенный, к доске прикрепленный, висел. Обильно красной краской залитый.

Левшин консервы открыл. Печень тресковую.

– А черт его знает, как. Как хочешь, так и называй, – отозвался. Левшин печень трески ценил, под водку лучшей закуской считая. Лучшей даже, чем зернистая икра.

– Живописью это в любом случае не назовешь, – приятельница рассуждала. – Но и поп-артом это тоже нельзя назвать, да? Это скорее как синтез живописи и поп-арта можно определить, ты согласен?

– Конечно, – в гриль Левшин полез, вилкой пробуя. Из разных склянок специями баранину зарумянившуюся посыпал.

– Ох, Левшин, – Танина приятельница за шею его потрепала, – хозяйственный же ты мужик.

В гостиной стол когда накрыли, перебрались. Левшин стол к сундуку придвинул. Приятельница Тане и Левшину рядом сесть предложила, но Левшин дам на сундук усадил, для мягкости на него поролоновый матрасик положив. Себе же кресло вертящееся от письменного стола из кабинета притащил. Напротив сев. На Таню чтоб смотреть. Под утро, к Левшину прижавшись и через его плечо в полумрак гостиной сквозь открытую дверь спальни глядя, нежно Таня спросила.

– А что там?

– Где, чудо мое? – Левшин отозвался. Все, чем ее волосы, грудь, плечи пахли, смакуя. За ночь он в малейших оттенках аромата Таниного тела освоился, неспешно привкус ее губ, бедер, ладоней различая.

– Там, – он почувствовал, как губы ее шевельнулись. – В сундуке.

Сундук старый, массивный, деревянный был, узорами из кованого металла обитый.

– Там, наверное, всего интересного много, да? – возле его уха Таня шепнула.

– Там много всякой разной ерунды, – Левшин сказал. В волосы Танины лицо закутав.

– Учти, Танечка. Левшин двух вещей не выносит. Кофе и коньяка. Это тебе к сведению… ха, ха. На будущее. Может, и пригодится… ха, ха.

Прилично они выпили, и приятельница Танина кофе уже когда сварила, к Левшину подошла, крепко шею ему обвив.

– Если бы у нас конкурсы красоты устраивались, Таня наверняка бы первое место заняла. Ты сомневаешься? – Левшину в глаза пристально и властно заглядывая. – В глаза мне смотри.

– У меня и в мыслях не было усомниться, – взглядом Левшин ее благодарил. Высвободиться не пытаясь.

– Теперь я такси вызвать разрешаю.

Левшин ее остаться уговорить попытался, места хватило бы, но великодушной приятельница казаться хотела. Такси мгновенно приехало. Четверть третьего было. Вообще славно было.

– Сколько раз тебя с факультета отчисляли? Нет, Танечка, не за неуспеваемость, Левшин первым отличником был. Правда, Левшин? Но учебник ты за все пять лет так ни разу и не открыл. Верно я говорю, Левшин? Только вот лоботряс ты, Левшин, или нет, никак тебя раскусить не могли. Преподаватели тебя люто ненавидели. За то, что ты слишком много себе позволял. У нас на факультете одни сталинисты окопались. Ужас, Танечка, сколько сталинистов было, но уже Хрущев им хвосты поприжал. Тебе, Левшин, просто везло. Из каких он, Танечка, историй выпутывался, это кому рассказать. Но на бабах всегда горел. Развлекаться он умел, да, Танечка, такие фейерверки устраивал. Эта твоя ипостась, Левшин, у всех на виду была. Стукачи к нему так и липли. Он, Танечка, поразительной способностью обладал. В любовницы первых стукачек выбирать. И во все свои дела их посвящать. Такой инфантил, представь. А потом его отчисляют, их доносы ему слово в слово зачитывают, а он только стоит, глазками хлопает, удивляется.

– Ну уж прямо и во все. Ты преувеличиваешь, – Левшин от болтовни приятельницы отмахнулся. Ведь в конце-то концов диплом я получил.

– Ему, Танечка, руку за честь пожать считали, вот. Представляешь, вокруг студентики напуганные, идейные, еще от сталинских времен не очухались, после армии многие, в военной форме прямо, или от станка работяги, чуть ли не в спецовках, честные производственники, выслуживаются, друг друга закладывают. Особенно перед распределением. А у Левшина нобелевские лауреаты в друзьях, известные американские писатели, или там французские издатели, да, Левшин? Помню, какие-то итальянские искусствоведы еще были, да? Ужас. Весь курс на него стучит, а он в это время по посольствам коктейли хлещет. Помню, меня как-то приглашал. Я тогда так перепугалась, не пошла.

– Да уж, – чуть смущенно Левшин улыбнулся, – что и говорить. Я в свое время от души погулял.

Таня с нежностью и обожанием чуть грустным на Левшина смотрела, застенчиво он как-то держался, деликатностью подкупая, не иначе как понимал, что прошлое не вернешь уж, Тане так казалось, от поезда отстал, сейчас ведь этого всего нет, иначе бы она Тане рассказала, но не рассказала же, а вообще Левшин Тане человеком прогрессивным казался. Приятельница, Танин немой вопрос перехватив, пояснила.

– Левшин многим нашим писателям на Западе помог напечататься. С его легкой руки на Западе печататься стали. Еще, кажется, первые выставки нашего авангарда на Западе организовывал, да, Левшин?

– Ну уж прямо. Все равно всё там решали, – за окно Левшин в неопределенном направлении кивнул. – А я так, мелким сводничеством занимался.

– Вы за границей бывали? – Таня Левшина глазами ела, к какой бы категории мужчин его отнести, вычисляя.

– Бывал, – Левшин усмехнулся.

– А где?

– Так. В Европе, в Америке. Везде.

– Ох, Левшин, загадочный же ты тип, – приятельница Танина вздохнула, кофе чтоб идти варить, поднимаясь. – Чем ты занимаешься, невозможно понять. Одно могу сказать, что не прост ты, ох, как не прост. Неспроста на тебя такие надежды возлагали.

Левшин заметил, что пластинка кончилась. Наскоро, что бы поставить, поискал, диски перебирая.

– Что бы такое поставить? – к Тане обращаясь.

Она вызов приняла. Все сейчас от ее ответа зависело. Но это она так решила – Левшин на самом деле просто так спросил, ее проверять и не думал, потому что постареть и заматереть успел. Вместе диски перебирали. И Таня, наверняка чтоб, загадочно ответила.

– Я бы что-нибудь в стиле ретро послушала.

Левшин даже растерялся. Припоминал, ища. Бони М, Донна Саммер, Род Стюарт, Баккара, Роллинг Стоунс, Иглс, Куинси Джонс, АББА, Челентано, Уингз, Лайза Минелли, Карпентерс.

– О, – из положения вышел, – вот. Как?

– Волшебно, волшебно, – искренне Таня обрадовалась.

Диск давнишний попался. Ринго Стар. «Сентиментальное путешествие». И когда вовсе уж беспорядочное молчание шло, запутавшись, чего на самом деле на начинавшуюся ночь желали, на какие-то минуты ориентацию потеряв, кофе сварилось, чай для Левшина заварен был. Желали же. Таня – у Левшина остаться. Левшин – с Таней всегда быть. Приятельница Танина – у Левшина без Тани чтоб, но чтоб в их сердцах великодушной и благородной царствовать, хоть на себя и злилась, на дальнейшее между ними в глубине души не рассчитывая.

Левшин, ситуацию закрепляя, предложил. Пластинку поставив. Машинально не ту вынув. Элвиса Пресли желанного поставил.

– Таня, вы не хотели бы куда-нибудь недельки на две съездить? Ну, на море там. В Крым сейчас уже холодновато, на Кавказ придется. Впрочем, мне все равно. Куда вам больше нравится. В Прибалтике сейчас тоже дожди, как в Москве. Мне уже они осточертели. Что-то лета захотелось. Так уж вышло, что лето прошло, а я его не видел. Обстоятельства так сложились. А теперь вот свободен, и мы хоть завтра могли бы выехать. Можно было бы, конечно, куда-нибудь во Францию или в Испанию махнуть, но это еще черт знает на сколько задерживаться, вам визу оформлять. Во Флориду или на Тайвань – далеко, лень. Как вы на это смотрите?

Таня растерялась. Из кухни приятельница Танина подтвердила.

– Конечно же, поезжай, Танечка. Я бы на твоем месте не раздумывала. Как чудесно из зябкой, унылой Москвы выбраться, на солнышке погреться. Танечка в этом году все лето отдыхала. Сначала в Сочи, потом в Коктебеле, потом на Рижском взморье. Почему бы тебе еще разок не проветриться?

– Господи, я бы с удовольствием поехала, – Таня обрадовалась. – А как же школа?

– Вы где учитесь? – Левшин спросил.

– Танечка в десятом классе учится, – приятельница Танина за нее ответила.

– Если вы поехать согласитесь, то я все улажу. Утром позвоним, и все уладят.В школе ваше отсутствие замечено не будет, – Левшин решил.

– О, если Левшин говорит, то так все и будет, – приятельница, кофе неся, вошла. – Ты на машине думаешь?

– Нет. Лучше нет, – Левшин подумал. – Дождь может зарядить. Скользко. Тем более, что мы путешествовать не собираемся. Номер снимем, пару недель поживем, воздухом подышим. И – обратно.

– Международный вагон до Сочи вам устроить? Сейчас позвоню, когда поезд, узнаю, – приятельница Танина возбужденно к телефону потянулась.

– Не надо, – Левшин, улыбнувшись, ее остановил. – Мы уж сами как-нибудь. Правда, Таня? Завтра утром самолетом вылетим. Ведь каждый день дорог. На море в любую минуту дождь может зарядить.

– Погода вроде бы не летная. В аэропорт приедете и Бог знает сколько просидите.

– Я узнавал. Вроде летают. Это только здесь пасмурно. А чуть ближе к югу – уже солнце. А потом в Сочи что-то не тянет. Там сейчас одни фарцовщики и валютные проститутки гуляют, все гостиницы ими нафаршированы. С ними, конечно, весело, но надоедает.

– Ну как знаешь, Левшин. Одно могу сказать, что очень вам завидую, и давайте за благополучное путешествие тяпнем, – Танина приятельница коньяк Тане и себе налила. Левшину водки.

– Мы отлично съездим. Я вам обещаю, – смущенно Таня Левшину улыбнулась.

– Этому проходимцу, Танечка, всегда на самых роскошных женщин везло. Ну, счастливо, родная моя. Удачно тебе съездить желаю. Маме не звони, я сама с ней поговорю. Вообще все из головы выкинь и отдыхай, – с Таней, дубленку, Левшиным поданную, застегивая, целовалась.

Левшин ее до такси проводить вышел, а когда вернулся, то Таня посуду мыла, со стола убрать успев. В комнате проветрено было.

– Ну ее к черту, эту посуду. Лучше давайте спать, – Левшин первое, что в голову пришло, предложил. – Может, завтра рано вставать придется.

– Тем более надо все убрать, – на Левшина Таня нежно смотрела.

В сушилке тарелки разместив, в ванну Таня пошла, дверь за собой не заперев. Левшин, что Таня кран сильно открутила, слышал, вода с шумом лилась, Левшин так сильно кран никогда не откручивал. Таня, наверное, хотела, чтобы быстрее ванна наполнилась. Левшин ей подсказать хотел, что где найти, халат там, простыню купальную где взять, постучав. Но ничего в ответ не разобрал, так уж сильно вода в ванну обрушивалась, снова громче постучал, дверь приоткрыв. Не нужно ли чего, спросить. Таня одну ногу уже в ванну перекинула, вполоборота к Левшину стояла. Волосы солнечного цвета по крепкому Таниному загару струились. Левшин сначала узкую полоску от купальника увидел.Чайка, крылья распластав, вспыхнула, от Левшина скользя, и сразу Таня, душ включив, к Левшину повернулась. Волосы, на фоне загара сверкнув, грудь открыли, и снова занавес золотой закрылся. Опять на мгновение. Два зайчика, зеркалом пущенные, прячась и появляясь, мелькали. Слепя.

– Сюда залезай, – Таня кивнула.

Левшин пуговицу на рубашке машинально расстегнул.

– Ко мне иди, – Таня повторила, душевой шланг роняя. К Левшину наклонилась, к себе его притягивая.

Левшин в джинсах запутался, сразу вода поднялась, через край плеснув. Таня кран закрутила. Средство пенящееся кончилось. Таня крышечку от флакона подвернувшегося открутила. Шампунь булькал, воду пеной затягивая. Шипя. Флакон опустел. Левшин никогда шампунь в качестве пенящегося средства не использовал. Хлопья на левшинские джинсы, скомкано на полу оставленные, не спеша падали.

 

•

Рассвело, и они встали, так и не уснув. Квартиру заперев, в слякоть вышли. Левшина черная «Волга» у подъезда стояла, инеем покрыта была. Газоны тоже иней покрывал.Ветер дул. Зябко люди на работу спешили. Уютно Таня возле Левшина уселась, автомобиль теплом наполнив.

– Все же я сумасшедшая. В одних джинсах еду, – Левшина Таня обняла. – Может, ко мне заедем – хоть зубную щетку возьмем?

– Да, это, конечно, проблема – зубную щетку купить, – Левшин со двора вырулил. – Мы не в деревню же едем. Там все на месте купим.

– Как же. Все так в советских магазинах лежит, нас дожидается.

– А что тебе такое особенное нужно?

– Много чего. Косметика всякая нужна. Купальник, например.

– Все это ерунда, достанем.

– Английский купальник?

– Ничего, ты и в советском прекрасна.

– У меня к советским вещам аллергия. Экзема начинается.

– О, в таком случае английский придется достать.

– И косметику чтоб французскую, – пальцем Таня Левшину погрозила.

– А луну с неба?

Левшин машину вел, о своем чем-то думая. Таня магнитофон включила. Музыку из ниоткуда вызвав.

– Ты чему улыбаешься? – заметив, Таня спросила.

– Одному пустяку. Всегда, когда выпью, наутро вспоминается. Хоть мы вчера не так много выпили.

– Расскажи. Мне интересно. Ну?

– Я вчера не так много выпил. А вообще я до черта могу вылакать. Меня самого всегда удивляло. Наутро опохмеляться совсем не хочется. Обычно все кругом опохмеляются, мучаются. А у меня желания совсем нет. Сколько бы ни выпил. Хоть два литра. Лет десять назад в Нью-Йорке одна ситуация была. Всю ночь пить пришлось. Страшно вспомнить, сколько вылакали. А утром – ехать, машину вести. По пути уйму всяких проблем надо было решить, я не один был. Много чего обсудить. Да – не договорил, потому что место, где припарковаться, надо было искать. В аэропорт въехали.

– Так здесь и будет стоять? – Таня удивилась. – Что угонят, не боишься? Магнитофон украдут.

– А, пусть крадут, – равнодушно Левшин сказал.

Они в зал для иностранных пассажиров вошли, где безлюдно было, и Левшин Таню за столик в кафе усадил, кофе ей заказав. И отошел, с билетами на ближайший рейс вернувшись.

В самолете Таня руку Левшина, которая на коленях у нее лежала, гладила, к губам поднося. Лицо в левшинской ладони топя. Целовала. В разрывах облаков море показалось, и сразу на посадку пошли.

В вестибюле интуристовского отеля, Таню в кресло усадив, куда-то Левшин делся, и пока машинально она по сторонам смотрела, минут пять прошло. Табличка возле администратора, что в отеле свободных мест нет, стояла.

– Вот, познакомьтесь. Это – Таня. Это – Шалва Григорьевич.

С Левшиным мужчина лет пятидесяти в дакроновом костюме, смуглолицый, по-кавказски худощавый, подтянутый подошел. Тане галантно поклонившись.

– Внушение ему, Таня, сделайте. Безответственный тип, понимаете. Вчера, за день, за день телеграмму, видите ли, отбить не мог. У нас все-таки фирма, места, можно сказать, за год заказывают. Он, наверное, решил, что в дом колхозника едет. Вон в коридоре на раскладушках размещу, пожалуйста. На разных этажах, –с легким кавказским акцентом говорил.

– Мы неожиданно сорвались. Так как-то получилось,– Таня объяснить попыталась.

– Да что ты перед ним оправдываешься, – весело Левшин ее остановил. – А то он зазнается и вправду возомнит, что каким-нибудь «Хилтоном» заведует. Тоже мне, Майами-Бич. Полтора казаха небось живут, а гонору.

– Видали? Еще оскорбляет, а? – Шалва Григорьевич Левшина кулаком в живот слегка ткнул. – Вот ради Тани только тебя и пускаю. Вещи ваши где? –И, что без вещей, поняв, рукой на Левшина махнул, что, мол, с тобой говорить, изящно Тане поклонился, за собой приглашая.

–  А что, Шалва Григорьевич, барашка вечерком приговорим? – Левшин, в лифте пока поднимались, спросил, Тане подмигнув.

– Ишь, быстрый какой. Барашка ему. Приехать не успел. До вечера еще надо доработать.

– А что, боишься посадят? – Левшин подтрунивал.

– Сейчас же замолкни, – Шалва Григорьевич прошипел

На шестом этаже Шалва Григорьевич, дежурной несколько распоряжений сделав, в номер их провел.

– Вот, располагайтесь. Лучшего ничего нет. Отдыхайте. Если что, я у себя.

Отель на набережной стоял, и из их трехкомнатного люкса сразу солнцем залитый пляж виден был, и как под пальмами люди прогуливались, возле киоска с пепси-колой толпясь. У причала несколько роскошных круизных теплоходов стояли.

Вдвоем оставшись, они кровати сдвинули, чтоб просторнее было, и, не раздеваясь, потому что некогда раздеваться было, ведь морем пронзительно так пахло, друг друга ласкали, не заметив, как, обессилев, уснули. До вечера проспав.

Их Шалва Григорьевич разбудил. В незапертую дверь вошедший. Таня, глаза открыв, в темноте, как Шалва Григорьевич Левшина за плечо теребил, разглядела.

– А, с ним бесполезно договариваться. Легкомысленный тип. Никаких дел с ним иметь не советую. Ну, поднимайся же, а? Барашка просил, барашек ждет, а он – дрыхнет, понимаете.

Шалва Григорьевич респектабельный дневной костюм на джинсы и джинсовую рубашку сменил. В окно фонари с набережной светили. Еще больше морем пахло, и волны шумели, как будто пластинку заезженную поставили и сейчас мелодия старомодная заиграет. Наверное, на круизном пароходе танцевали.

Левшин, казалось, как убитый спавший, внезапно энергичным рывком ногу через Шалвы Григорьевича голову перебросил, за шею крепко его обхватив. Неуклюже Шалва Григорьевич барахтался, высвободиться пытаясь. Руками смешно махал. Падая. Левшин на него верхом взгромоздился.

– Ах, ты так. А мы тебе болевой приемчик… раз, раз. Что, щекотно? Ха, ха, ха. То-то, – отчаянно Шалва Григорьевич пыхтел. Брыкаясь.

Расхохотавшись, усилия Левшин ослабил, и Шалва Григорьевич, выскользнув, Левшина с живота на спину перевернуть старался. Сопротивляясь, Левшин на пол себя стащить не давал, подальше от края кроватей сдвинутых отодвигаясь. Таня свет включить встала, но как только поднялась, кровати разъехались, и Левшин между ними провалился, Шалву Григорьевича за собой на пол стащив.

– Ура!Так вам и надо, – в ладоши Таня захлопала, кровать отъехавшую на место придвигая. Из щели голова Левшина торчала, дурачась и хохоча. Ей мешая.

– Помогите! Караул! Нас же вытащи. Ха, ха, ха.

– Никогда. Ни за что. Навсегда там оставайтесь, – Таня на голову Левшина навалилась, ее пригибая, в щель чтобы впихнуть и кровати сдвинуть. От возни пуговицы на ее рубашке расстегнулись, и Таня, замерев, почувствовала, как Левшин жадно и нежно грудь ее выглянувшую целует, губами в себя вобрав.

– Ай, ай, ай, что я вижу. Какой разврат, – моментом воспользовавшись, Шалва Григорьевич из-под кровати выкарабкался.

Таня голову Левшина ладонями обвивала, пальцы в волосы его ушли, под рубашку левшинскую соскользнув. Таня губы его, сладкие такие, к себе прижимала, умирая. Где-то далеко, в Таниной глубине, стоны рождались, чуть слышно откуда-то доносясь. Мир под пение ангельское рухнул.

– Ну что ты будешь делать, – вокруг них Шалва Григорьевич, суетясь, причитал, когда уже долго небытие длилось. – Зачем все было затевать. Не хотите ехать, так и скажите. Целоваться хотите – так и скажите, целоваться хотим. А то барашка подавай, барашка подавай. Вон барашек, скучает. Почему не едем? Темно уже, целый час ехать.

– Ну, Шалва Григорьевич, ты нас и достал. Доставальщик чертов, – Левшин пуговицу за пуговицей на Тане не спеша, еще не опомнясь, застегнул, бережно Танину грудь пряча, последние секунды ей любуясь. Губами гладя. –  Ну ты, Шалва Григорьевич, и кайфолом. Что ты зануда и профессиональный кайфолом, тебе еще никто не говорил, а?

–  Потеплее одевайтесь, замерзнете. Ночью у нас холодно уже, – беспокойно Шалва Григорьевич их пожитки оглядывал. Что бы им надеть, ища.

У гостиницы черная «Волга» стояла. Девочка на переднем сиденье сидела, чуть, может, Тани постарше, музыка в тишине звучала, из стереоколонок доносясь, свет горел, что-то девочка листала, небольшого формата журнал какой-то яркий, кассетный японский магнитофон в «Волге» играл, как у Левшина.АрлоГатри вместе со своими девочками пел.

Шалва Григорьевич Левшину с Таней заднюю дверцу открыл, девочка их улыбкой поприветствовала, обернувшись, в джинсах вельветовых была, рукава свитера мохнатого на груди связав, свитер поверх марлевой рубашки на плечи набросив.

– Вот, это Наташа, – Шалва Григорьевич представил.

Журнал Наташа, закрыв, в сторону отложила. Тане посмотреть хотелось, но сдержалась. Если б Наташа не присутствовала, то взяла бы. Между Наташей и Шалвой Григорьевичем обложкой вверх лежал. Девочка голая лет десяти с грудью неразвитой, ноги ступнями друг к другу прижав, улыбалась. Что девочку Нелли звали, такая подпись была. Шведский порнографический журнал это был.

– Я тебе за кассеты спасибо говорил, нет? – Шалва Григорьевич спросил. Не ниже девяноста скорость держа. Густо свет фар встречных слепил. То и дело зажмуриваться приходилось. Вдоль моря петляли, поднимаясь. Огни города тут же позади и внизу оставив. – Пристают, чтобы переписать дал.

– У тебя здесь?

– Наташа, там… посмотри, я пометил. Где покупал?

– В Штатах. Шалва Григорьевич русских эмигрантов собирает, – Тане Левшин пояснил.

Наташа среди кассет в ящичке на переднем щитке пошарила. Клавиш на магнитофоне нажав. Щелкнув, кассета высунулась. Левшин которую хотел, ту Наташа вложила. Обернувшись. На Левшина смотрела. На Таню чем-то похожа была, длинноногая такая же, но лифчик носила. Тане же никаких лифчиков не требовалось. Сквозь матовость рубашки Таниной как сквозь пелену густую и снежную очертания упругой груди, на фоне шоколадного загара светлея, пробивались. Левшина тревожа. У Наташи же и волосы не так золотисто блестели, хоть и эффектно смотрелась.

Дальше края дороги ничего не было, но пустотой близкой веяло.Машину над обрывом бросало. Спустя минут сорок Шалва Григорьевич скорость сбавил. Темнота, обступив, жгла. Узкая дорога без асфальта в горы вела. Свернули, еле различив. И сразу шум на водопад похожий услышали. Все время, по ухабам пока выбирались, река где-то рядом журчала. Круто вверх петляли, высоту за высотой преодолевая, чуть ли не карабкаясь. Мотор местами из последних сил задыхался. Чудом «Волга» вытягивала. Но – несколько фонарей мелькнули, вскоре показавшись. На поляну вырулили.

– Электричество провели? – Левшин удивился, вылезая.

– Каких хлопот стоило, – Шалва Григорьевич слегка от холода нахлынувшего ежился, привыкая. – От высоковольтной протянули.

У реки сразу, как только мотор заглох, оглушившей, костер горел, люди были, еще две машины возле сакли, из замшелых валунов сложенной, стояли. Из-за сакли, их приезд расслышав, человек показался, в папахе и черкеске с серебром газырей, из сарая выйдя. К Шалве Григорьевичу подойдя, что тот ему говорил, слушал, по-грузински отвечая. Левшина как старого знакомого поприветствовал. Шалва Григорьевич всех за собой увлек, на ходу тем, кто возле костра за врытым просторным столом, обильно заставленным, шашлыки ели, рукой помахал. Те, узнав, радостно в ответ загалдели. Немного по реке отойдя, на такой же стол с длинными лавками наткнулись. Рядом очаг из камней сложен был. Молодой юноша, скорее мальчик даже, тоже в папахе и черкеске, их догнал, поднос с зеленью и вином неся. Таню взглядом ожег.

– Я чачу буду, – Левшин к Шалве Григорьевичу обернулся.

– А, пусть вино останется, – что-то юноше по-грузински сказав.

Над столом электрическая лампочка горела.

– Хочешь, как барашка режут, посмотреть? – у Тани Левшин спросил.

С юношей они к сакле вернулись. Юноша, в сарае побыв, откуда тихое блеяние раздавалось, ягненка вывел, за рога таща. Опять Таню глазами опалив. Хозяин с веревкой пришел, ноги ягненку стянув, сначала передние, потом задние, повалив. У края поляны жестью обитый стол с дырой посредине был, на который хозяин ягненка, подтащив, кинул. Голову ягнячью в дыру сунув. Юноша, кучу поленьев взяв, к очагу, возле которого Шалва Григорьевич с Наташей остались, понес. Хозяин длинным ножом горла ягненка едва заметно коснулся. Усилий не прилагая, лезвием мгновенно блеснул. Голова, в дыре оставшись, безжизненно повисла, ягненок даже не трепыхнулся. Из туши в дыру кровь потекла, желоб из-под стола в реку выводил. Сразу кровь растворялась, потоком снесенная. На другом берегу отвесно скала до звезд доставала, оголенно белея. Поляну тесно горы обступали, высясь. Хозяин тушу потеребил, кровь поторапливая. За задние ноги подняв, на крюк набросил, подвесив. Тут же сверху надрезав. Крючья на нижних ветвях широкого бука висели. Гладко шкура сползла, юношей появившемся унесенная. Левшин с Таней к своему столу отошли, где Шалва Григорьевич все по своему вкусу переставлял. Костер грел, сырость суша. Уже бутылка чачи стояла.

– Если замерзнуть боитесь, в помещение можно пройти, – Шалва Григорьевич предупредил, в сторону сакли показав.

– Пока терпимо, – Наташа сказала.

Юноша две бутылки чачи принес, на стол поставив.

– Давай, Шалва Григорьевич, разливай, – Левшин Таню усаживал, сыр, зелень и лаваш к ней придвигая. – Хорошего напитка выпьешь, сразу теплее станет.

Таня, к шуму воды привыкнув, отчетливо теперь слышала. В стаканах костер отражался, сверкая.

– Это оттого, что мы сегодня не ели. Только кофе утром, и все, – у Тани, выпить едва успев, в голове закружилось.

– А в самолете кормили.Не считается? – Левшин напомнил.

– Любовью заниматься, не поев, как могли? – Шалва Григорьевич жареными куриными потрохами, со смаком их вилкой со сковородки еще шипящей взяв, закусил. – Вы пейте. Спать захотите – тут у нас все есть.И где спать найдем.

– Миленькое местечко. Так славно здесь, – согреваясь, Таня осматривалась.

– Вот именно, миленькое, – Шалва Григорьевич согласился. – Здесь у нас без роскоши – по-походному, как говорится. Мясо, куры, хлеб, сыр, зелень. С рыбой хуже стало. Старик уже, ему трудно. Пацана вот взял, посмотрим, что получится.

– Главное, что куда приехать есть, – Левшин подмигнул.

– Здесь главная прелесть, что не всякого пустят, – Шалва Григорьевич подтвердил. – Народу мало. Мы сегодня вторые. Еще самое большее две-три машины подъедут. И места много – вон, в обе стороны по реке.

– Все – свои, – выпив, Левшин в лаваш сыр и зелень завернул, Тане протянув. – А кто там гуляет? – у Шалвы Григорьевича спросил.

– Главный врач родильного дома. Кто-то к нему приехал. Не из местных гости с ним. Барашка целиком приготовим? Как, Таня?

– А не много будет? – нерешительно она усомнилась.

– Почему много? На вертеле, а? – Шалва Григорьевич предложил.

Старик в черкеске и мальчик подошли, ягненка освежеванного и на вертел насаженного неся. С двух сторон держа. Вертел в рогатины по обеим сторонам очага вложили. Тушка совсем небольшой выглядела. Поленья прогореть успели, хозяин рассчитал. На конце вертела автомобильный руль прикреплен был.

– Сколько, интересно, ему жариться? – к ягненку Таня подошла.

– Оглянуться не успеете, – Шалва Григорьевич мясо оценивающе разглядывал.

Из-под барана от углей раскалившихся яркий жар возносился. Низко мясо поместили, приладив. Старик ушел. Юноша, листом жести над огнем помахав, Шалвой Григорьевичем отпущен был.

– Сами готовить давайте, – Шалва Григорьевич из-за стола поднялся. За веер жестяной берясь.

– Желания за штурвал встать не имеется, капитан? – Левшину предложил.

– Мы лучше пойдем походим. Что там такое, посмотрим, – Таня, настроение Левшина угадав, к реке его потянула.

– Ступайте, прогуляйтесь, – Шалва Григорьевич, бараном уже занявшись, не возражал. – Только не заблудитесь. А то темно.

Галька под ногами перекатывалась. Стук камешков мгновенно в оглушающем шипении реки тонул.

– Наташа Шалвы Григорьевича девушка? А он женат? – Таня поинтересовалась.

– У него два года назад жена умерла, – Левшин сказал.

– От чего? Он ее любил?

– От рака. Он с ней долго прожил.

– Наташа милая девушка. Немного только простовата. Она откуда?

– Не успел спросить. Думаю, что не из Москвы. Откуда-то к нему приехала. Он теперь один живет. У него шикарный дом здесь, два этажа. Дети не с ним, разъехались. Дочь замужем, в Тбилиси. Один сын в Москве.

– Ты давно с ним дружишь?

– Лет десять.

– Он тебя любит.

– Он неплохой мужик. Я в свое время ему кое в чем помог. По-моему, Наташа эта ему вполне подходит. Ты как считаешь?

Русло сузилось, скалу огибая. Свет костра исчез, и глаза к лунному свету привыкли. Лунный свет камни и пену потока, в этом месте уже ревущего, серебрил.

– Таких, как она, много, – плечами Таня пожала. – Сколько ему лет?

– Я с шестидесятилетием его, кажется, года два назад поздравлял.

– Глупо будет, если он на ней женится, – остановившись, на колени Таня перед Левшиным опустилась. Он дыхание полуоткрытого ее рта и пальцев еле различимое касание чувствовал. Потом Таня колени его руками оплела. Стреножив. И – звезды, завертясь, исчезли.

•

– Поднимайся, дорогой. Делом пора заняться, – Шалва Григорьевич за спиной Левшина стоял, по плечу его хлопая.

– Не рано ли? – Левшин обернулся.

– Давай, давай, поднимайся, не ленись, – Шалва Григорьевич поторопил.

– Я уже так наелась. Больше не влезет, – Таня для убедительности живот пальцами подавила, Левшину демонстрируя.

– Еще как влезет, – категорично Шалва Григорьевич возразил. С Левшиным они вертел из рогатин вынули, за оба конца ухватив. Барашка на противень посредине стола уложили.

– Придержи-ка, – Левшину Шалва Григорьевич приказал, вертел из барашка вытягивая. – Каков, а? – кивнул.

Мясо, равномерно со всех сторон обжарившись, аппетитно румяной корочкой поблескивало.

– Ты, Шалва Григорьевич, по части барашков известный артист, – Левшин похвалил. – Это все знают.

– Сначала надо попробовать, потом будешь льстить, – Тане Шалва Григорьевич подмигнул.

– И так видно, что объедение, – носом Таня потянула, запах баранины и чеснока узнав. – Левшин нас вчера тоже бараньей ногой угощал.

– Ну ты тоже сравнила, – с укоризной Левшин на нее посмотрел.

– Сам готовил? – Шалва Григорьевич вырезку разделывал, каждому по куску передавая. – И как, съедобно было?

– Вполне, – весело она головой тряхнула.

– Между прочим, мой ученик, – пальцем на Левшина показал. – Так говорите, мне за него можно не краснеть?

Мясо по тарелкам розовело, сочность сохранив.

– Давайте, девчонки, за Шалву Григорьевича выпьем, – Левшин, коньяк по стаканам разлив, предложил. – Хороший ты человек, Шалва Григорьевич. Поэтому тебе и везет. Я считаю, что судьба хорошим людям сторицей возвращает. Сто раз по себе замечал. Стоит хоть на самую малость кому-то добра сделать, как тебе в стократном размере воздается.

– За вас, Шалва Григорьевич. Левшин вас очень любит, – стакан подняв, Таня им Шалвы Григорьевича стакана коснулась.

– А вы случайно, Таня, не в курсе, почему он в доме хорошего человека, да еще которого, как вы уверяете, любит, останавливаться нив какую не желает? – Шалва Григорьевич польщен был, немного даже смутившись. – Весь этаж ему отдаю, восемь комнат – пожалуйста, занимай. А он ни в какую. Только гостиницу признает.

– Почему так, а, Левшин? – Таня, на Левшина взгляд лукавый переведя, спросила.

– А черт его знает, – Таней Левшин любовался. – Так как-то само собой сложилось. Всегда к отелям с симпатией относился. С удовольствием бы в каком-нибудь роскошном «люксе» навсегда обосновался. В этом что-то аристократическое есть, правда? Своего дома не заводя, в отеле жить?

– Самый, наверное, высокий кайф. Путешествовать, в самых дорогих и шикарных номерах останавливаясь, –Таня согласилась.

– Ну-ка сейчас же выпили, – Шалва Григорьевич напомнил. – А то барашек стынет. Что хоть в мире происходит, просветил бы? – в сторону Левшина, перед тем, как выпить, стаканом ткнул.

– Да так, что-то помаленьку происходит. А в общем-то ничего не происходит, – Левшин вилку и нож взял. – Вялость повсюду какая-то. И мертвечина. О-о, пища богов, – мясо попробовав.

– Я хочу мнение Тани услышать, – на Таню Шалва Григорьевич посмотрел.

– М-м-м. Просто слов нет, – Таня, кусочек в рот положив, подтвердила.

– Почаще к нам приезжайте, – Шалва Григорьевич, убедившись, что гости с удовольствием едой занялись, не спеша общему примеру последовал. – Главное, чтоб войны не было, – Левшина на разговор вызвать хотел.

– Что, боишься? – Левшин с набитым ртом отозвался.

– Да уж кому охота подыхать.

– А ты что, еще лет триста прокайфовать рассчитываешь?

– Я свое отвоевал. А вот вас, молодежь, жалко.

– Нас поубивают – тебе же больше девчонок достанется, – Левшин, расслабившись, благодать южной ночи впитывал.

– Мне больше, чем у меня есть, не надо, – Наташе Шалва Григорьевич улыбнулся.

– Тебе, Шалва Григорьевич, конечно. Чем народу больше, тем лучше, – Левшин усмехнулся.

– С чего ты взял? – тот не понял.

– Больше народа – меньше кислорода, – Наташа пробормотала.

– Я бы лично всех подряд убивала, – брезгливо Таня поморщилась. Опьянев. Шалву Григорьевича озадачив.

– У вас в Москве все такие кровожадные, а? – немного тот даже растерялся. Как отнестись, прикидывая.

– Ух, иной раз прямо так и тянет. Автомат взяла бы и всех до одного. Та-та-та-та-та, ¾ Таня, как она это сделала бы, изобразила. Шалву Григорьевича вконец смутив.

– Люди до отвращения, до блевотины расплодились, – от души Левшин благодушествовал. – В древности периодически децимацию проводили. Чтобы нормальную численность населения сохранить. Каждого десятого – в расход. Моя б воля, я бы сейчас каждого пятого шлепнул. Даже если бы сам в их число попал.

–  Я бы им попала, – Таня Левшина обеими руками обхватила. Щекой к нему прижавшись.

– А говорят, если всех китайцев в один ряд выстроить и из пулемета начать расстреливать, то никогда не перестреляешь, – Наташа вспомнила.

– Вот китайцев – пожалуйста, сколько угодно, – Шалва Григорьевич рассмеялся.

– С китайцами мы благоприятный момент упустили. Лет десять назад надо было по ним шарахнуть. Теперь поздно, – Левшин из Таниных объятий высвободился.

– Да. А скоро там вообще все в порядке будет. Тогда они нам покажут.

– Тут уж нам окончательный капец придет, – бесстрастно Левшин произнес, жуя. – Можете не сомневаться.

– Ну так тоже нельзя говорить, – поспешно Шалва Григорьевич возразил. К Левшину ладонь останавливающим жестом обратив. – Все же атомных бомб у нас побольше.

– Все эти атомные бомбы – херня на постном масле. Если бы с их помощью что-то можно было бы решить, не сомневайся – их бы давно в ход пустили. Так что, девчонки, – Тане и Наташе подмигнув, – готовьтесь. Скоро вам китайчат в массовом количестве производить придется. Как вас такая перспектива – греет?

– Блин, тут от славянских рож не знаешь, куда деться, и еще эти узкопленочные в перспективе, – беззлобно Таня выругалась.

– А вас? – Наташа пристально Левшину в глаза смотря, серьезно спросила.

– Что вас? – Левшин удивился.

– То, что ваши возлюбленные каким-то косоглазым достанутся, вас устраивает?

– Мы, девочки, вас до последней капли крови защищать будем, – шутливо Шалва Григорьевич воскликнул, повод чачу разлить найдя. – Вы не беспокойтесь. Если вас защитить не сможем, то прежде чем самим погибнуть, вас убьем.

– Хорошенькая перспективка, – Наташа фыркнула.

– Не представляю, как это вообще возможно. С китайцем в постель лечь, – с отвращением Таня передернулась.

– Женщинам не угодишь, – Левшин, пока Шалва Григорьевич Тане и Наташе на тарелки всего подкладывал, себе чачи налил. – И смерть от руки возлюбленного не устраивает, и китайцам отдаваться брезгуют.

– А вы, мужчины, не могли бы нас от обоих этих удовольствий избавить? – машинально Наташа, как коньяк в ее стакан льется, следила.

– Анекдот хотите? – Левшин предложил, взглядом Таниным одобрительно заручившись. – Чуваку его жена заявляет, что больше с ним жить не может. Тот голову ломает, вроде все у них идеально шло, он не пил, ей не изменял, прекрасно зарабатывал. А она – развожусь, и все тут. Он к ней и так и этак. Ну почему, почему? А она – не могу с тобой жить. Понимаешь? Не могу. Как он ее ни уговаривал, она с ним развелась. Но перед самым расставанием он ее все же расколол. Она ему и объясняет. Понимаешь, говорит, с тобой невозможно жить, потому что от тебя постоянно говном пахнет. И – ушла. Какое-то время проходит, чувак с красивой молодой телкой знакомится, страшно в нее влюбляется и в кабак приглашает. А поскольку он признанием жены напуган, то перед свиданием хвойную ванну принял, десятью одеколонами надушился, дезодорантами где только можно себя опрыскал, но на всякий случай все же по дороге к приятелю забежал и просит. Понюхай, чем я пахну? Приятель нюхал, нюхал и говорит: «Знаешь, такое ощущение, как будто под елкой насрали».

Мятой от молодого овечьего сыра тянуло. Блеклые ночные бабочки, из зарослей можжевельника вылетая, вокруг лампочки над столом вились. Шум реки не мешал, и даже, как в сарае возле сакли бараны блеяли, слышалось. Возле одного из столов танцы под кассетный магнитофон затеяли, и сквозь кустарник можно было наблюдать, как пары обнявшиеся ритмично, на месте топчась, покачивались.Шалва Григорьевич Таню пригласил, Левшина с Наташей оставив. Неподалеку, переговариваясь, костер зажгли. Сучья там трещали и женский смех раздавался. Кто-то Шалву Григорьевича окликнул, тот отозвался, с Таней танцуя, и когда музыка прекратилась, оживленно их обступили, с Таней и Левшиным знакомясь. Кто-то Шалву Григорьевича обнимал, по спине хлопая.

– Твой анекдот всем нравится, – с улыбкой Наташа Левшину на Шалву Григорьевича кивнула, который что-то по-грузински слушавшим его говорил, энергично жестами сюжет наглядно изображая.

Левшина с Таней за другие столы приглашали и перемещаться приходилось. Все разбрелись, друг друга выпить упрашивая, от стола к столу переходили. Шалва Григорьевич, увлекшись, горячо что-то со знакомыми в стороне обсуждал.

– Вы грузинский хорошо знаете? – у Наташи Левшин, ее чтобы занять, спросил.

– Так себе. Отчасти понимаю, а чтоб говорить… – отрицательно она головой помотала.

– Так чудесно, когда не по-русски говорят, – обрадованно Таня сказала. – Я русский язык не люблю. То ли дело в валютном баре «Интуриста» сидишь – справа на французском разговаривают, слева на английском, сзади на итальянском, как будто ты не в этой вонючей помойке – Москве, а где-то очень далеко, где легко и свободно дышится, среди добрых, счастливых, богатых и беззаботных людей, и можно ничего не бояться.

– Чего это ты так на русский язык взъелась? – добродушно Левшин пробурчал.

– А что в нем хорошего? Не нежный, не изящный. Конечно, если на бытовые темы разговаривать – еще туда сюда. Или кого обхамить, обматерить. Тут уж русскому точно равных нет. А вот если дело любви или просто чего-то тонкого, деликатного… например, человеческих чувств касается, то лучше его вообще забыть. По-моему, по-русски говорить – это предмет разговора осквернять.

– Что там за мировые проблемы возникли? – Левшин в сторону Шалвы Григорьевича кивнул, возбужденно который руками размахивал.

– Про какой-то цех говорят, – Наташа прислушалась. – Костюмы какие-то шили. А, эти… для борьбы, как ее… японские.

– Для каратэ. Кимоно, – Левшин рассмеялся. – Левые дела.

– Их за фирменные выдавали.

– И сколько кому дали?

– Еще суда не было.

– Тут у нас фокусы всякие начались, – Шалва Григорьевич, заметив, что Левшин за ним наблюдает, подошел. Еще не остыв. Слегка расстроен был.

– Что, поприжали? – Левшин его поддел. – Так вам и надо. Чтоб не забывались.

– Ты не знаешь, чего им так не хватает? – Шалва Григорьевич кипятился. – Уж, кажется, как боги живут, всем, чем только мыслимо, обладают. Так другим дай пожить. Другие что, не люди?

– Ай-ай-ай, чего захотел, – Левшин его подзадоривал. – И не совестно? А еще член КПСС с одна тысяча девятьсот… какого?

– С сорок третьего, – Шалва Григорьевич огрызнулся. – На фронте вступал. Прямо все через задницу делается… извиняюсь. Сами ничего не могут – так и другим не дают. Толковые ребята погорели. Жалко.

Вдруг, что совсем уже рассвело, оказалось. Не сговариваясь, устало засобирались. Шалва Григорьевич Левшина за руль сесть попросил.

– Я для себя что-нибудь придумаю. А ты езди. Вам нужнее, – Левшину с Таней «Волгу» свою отдав.

С соседних столов по их примеру тоже к машинам нехотя потянулись, к Шалве Григорьевичу на прощание с поцелуями подходя. Медленно угли в очагах и мангалах оставленных дотлевали, дымясь, и повсюду кости объеденные и пустые бутылки валялись. Наташа Шалву Григорьевича пошатывающегося, обнимая, поддерживала. Сама сонно смотрела. Левшин, дверцу за Таней захлопнув, машину обошел.

– Вот и погуляли, – сам себе пробормотал, заводя.

– Хорошо так. Сейчас спать. Да? – к нему Таня прислонилась, глаза устало закрыв.

Левшин к дороге развернулся, мотор заглушив. Спуск начинался, и Левшину только выруливать оставалось. Притормаживая. Опьянение, которое Левшину так ощутить хотелось, не пришло. Хотя полтора литра шестидесятиградусной чачи уж точно, по двум пустым семисотграммовым бутылкам судя, на него одного приходились.

Усыпляюще шум реки под утро действовал, всех сморив. Под конец ночи издалека как-то доносясь. Но без напряжения досидели, и только в машине Шалва Григорьевич и Наташа заснули. Таня на короткие мгновения забывалась, рук от Левшина не отрывая. Повсюду его ласкала.

Когда реку слышно не стало, Левшин мотор завел, до самого шоссе дотянув. Солнце, из-за хребта поднявшись, холод от земли оттягивало. Не грея. По всему пространству моря, у горизонта возникая, бесчисленные барашки пенились, к берегу торопясь. Друг друга не настигая. Уже машины навстречу шли.

В городе Шалву Григорьевича к его дому подвезли, разбудив. С ним и с Наташей попрощавшись. По набережной к отелю подъехали.

– Ты не рассказал, – Таня, перед тем как выйти, напомнила. От Левшина не могла оторваться.

– О чем, любимая? – Левшин не понял, Таниным дыханием наслаждаясь.

– Ты вчера говорил. Если всю ночь пить, то утром что вспоминаешь?

– А ты запомнила? – Левшин кончиком языка по Таниному уху водил.

– Ты сказал, что в машине с кем-то разговаривал. А, я поняла, с кем.

– С кем?

– С девушкой.

– Ну… там девушка была. И не только девушка.

– С девушкой ты потом спал?

–  Честно сказать?

– Ага.

– Честно если, то потом спал.

– Она американка была?

– Да.

– Красивая?

–М-м… почти как ты. Ослепительно красивая.

– У тебя много иностранок было?

– Много – это, по-твоему, сколько?

– Сто.

–Я не знаю.Может быть. Хотя вряд ли. Не думаю, что сто было. А у тебя много мужчин было?

– Не сто уж во всяком случае, – несколько секунд нос Таня кривила, соображая. – Нет, сто точно не было.

– О, значит не много. Ну так вот. Мы ехали, разговаривали, приемник включен был. Я краем уха слушал. Сплошные рок-н-роллы, реклама и ведущий что-то забавное рассказывал. И между делом говорит. Что вот, многие всю ночь пили, совсем как мы тогда, я поэтому и внимание обратил, а утром, мол, на работу, свежим надо выглядеть. Что-то в этом роде. А теперь рецепт запишите, чем лучше опохмеляться. Рецепт опохмеляющего напитка. Hair of the dog recipe. Да, так и сказал. Мне, как это звучит, понравилось. По-американски дословно волосы собаки, которая вас укусила. Они так называют. Рецепт опохмеляющего напитка. И компоненты стал перечислять. В это время мы о чем-то ужасно важном заговорили, и я уже про компоненты не слушал. И представь, через несколько дней вдруг, что рецепт такого напитка существует, вспомнил. Знаешь, так бывает. Что-то вдруг прицепится. Как-то проснулся – и прицепилось. Рецепт опохмеляющего напитка. Что за рецепт? Я потом никогда не встречал. Легко можно было бы узнать, но я, что лучше не стоит, решил. Так интереснее. Вдруг это что-нибудь уж совсем обычное. А может, и вкуснятина необыкновенная. Не захочешь – опохмелишься. Я иногда, как напьюсь, утром представляю. Что-то кисловатое, очень холодное, со льдом и шипучее. Цвета кока-колы.

Только море им виделось, перед ними простираясь. Все иные мысли отводя. У Тани сил, из машины чтоб выбраться, не было. Только от Левшина их взять и могла.

– Рано еще так. Нет никого, – к Левшину еще крепче прильнув, прошептала. Судорожно губы Левшина губами ловя. – Я тебя ужасно хочу. Прямо сейчас. Иначе с ума сойду.

•

Левшин кремовый мерседес увидел. Дней десять с их приезда прошло. Они с Таней на открытой балюстраде ресторана при отеле завтракали. Часов двенадцать было, и в горах они побродить собирались. Со второго этажа, где они сидели, эстакада, которая набережную с отелем соединяла, просматривалась. Кремовый мерседес с непроницаемыми цвета шоколада стеклами, из-за густых пальм показавшись, с набережной свернул, бесшумно по эстакаде въехав. Грациозно под прохладным солнцем поблескивая, у стеклянных дверей замер. Из отеля швейцар торопился. Неуклюже дверцу тянул, дергая. Шляпу с широкими полями одной рукой придерживая, в черном кожаном пальто дама вылезла, дверцу изнутри открыв. Баул за собой вытащила. Швейцар, баул перехватить попытавшись, властно дамой отстранен был. С балюстрады Левшин лица ее не мог рассмотреть, поля шляпы элегантной мешали, темные очки модные заметил. В дверях отеля дама скрылась.

Подождав, пока кофе Таня допьет, Левшин деньги на столике оставил.

– Тебе в номер надо заходить? – спросил.

– Надо, – серьезно Таня в глаза ему смотрела. – Я тебя все время хочу.

Таня на мерседес внимания не обратила, не разглядев. Спиной к морю сидела.

– Лучше в горах, – Левшин улыбнулся.

– Пока поднимемся, это долго так, я не выдержу, – умоляюще взгляд Танин пылал.

– О кей, – Левшин согласился, за талию ее обхватив.

Привычно Таня тоже его обвила, к лифту потянув.

– Через первый этаж давай пройдем, – Левшин, Таню озадачив, попросил.

По широкой лестнице в вестибюль они спустились, и дама, которая с дежурным администратором разговаривала, и левшинский взгляд в ту сторону Таней незамеченными не остались. Дама к стойке повернувшись стояла, вполоборота к ним, и лица ее увидеть нельзя было. Из-под черного бархата шляпы густые светлые волосы волнами струились, внимание привлекая.

– Знакомая? – мельком Таня у Левшина спросила, лифт вызвав.

– Черт ее знает, – на секунду Левшин прищурился, припоминая. – Да Бог с ней, – в лифт подошедший входя.

Через час из отеля они вышли. Вестибюль безлюден был, и только возле мерседеса несколько праздных абхазцев околачивались, к стеклам время от времени в надежде внутренность элегантного лимузина разглядеть припадая.

– Ого, какие шикарные люди сюда, оказывается, наведываются, – Таню встреча с мерседесом изумила.

Белый номер с индексом М-96 о принадлежности машины к какому-нибудь из зарубежных коммерческих представительств свидетельствовал.

– Если очень захочешь, у тебя такой же будет, – рассеянно Левшин ключи от Шалвы Григорьевича «волги» подкинул, тут же поймав. – Я тебе обещаю. Это все не так уж сложно получить. Вообще все это такая бессмыслица,– погрустнев, ключами повертел.

В горах затерявшись, они лежали, спальный мешок расстелив, который в багажнике нашли. Вершины даже самых невысоких гор иней уже покрывал, и склоны местами уже в бурый цвет окрашивались. Таня молчала, устав. У Левшина мерседес из головы не вылезал, покоя не давая.

– Тебе со мной скучно? – привстав, Таня Левшину в глаза пристально посмотрела. Часто она вот так смотрела.

– Что ты. Я так счастлив. Правда. Как никогда. Поверь, – Таню порывистая искренность его уверения успокоила.

–Ты сегодня весь день об этой даме с мерседесом думаешь, я чувствую. Я решила, что ты чем-то расстроился и заскучал, – голову Таня на живот Левшина положила, отвернувшись. – Впрочем, это я просто так спросила. Я уверена, что тебе со мной мило.

– Тебе здесь не надоело? – Левшин ладонь на волосы ее, по его свитеру распластанные, опустил.

– А тебе?

– Мне – нет.

– Мне с тобой нигде бы не надоело. Только я нигде не была.

– Тогда у тебя все впереди. Еще везде побываешь.

– Ты правду говоришь?

– Ага.

– Ты меня с собой возьмешь, да? Я почему-то подумала, что ты меня куда-нибудь увезешь. Так глупо. Но вот мы всего ничего вместе, а я к тебе совсем привыкла. И мне показалось, что ты тоже ко мне привык и что я тебе нужна.

– О, еще как, – кончиками пальцев Левшин цвет ее волос чувствовал. Солнечный свет волосы Танины излучали.

– Мы куда поедем?

– Еще не знаю. Пока всякие планы составляю. Многое ведь не только от меня зависит.

– А если твои планы сбудутся, то куда?

– Сначала в Гонконг и на Тайвань. Потом в Албанию. Там необыкновенно красиво. Потом в Нью-Йорк, потом в Калифорнию. Ну и на Гавайи. Или в Парагвай, такая задумка тоже есть. Знаешь, – немного Левшин помедлил, – со мной или без меня ты туда поедешь, в конце концов значения не имеет.

– Без тебя мне не так интересно будет.

– Ты быстро привыкнешь. Но я уверен, что мы с тобой еще долго вместе будем путешествовать. Для того ведь мы друг друга и нашли, верно?

– Почему ты меня выбрал?

– Ты такая прекрасная.

– Это не довод.

– Ну… и во-вторых, нечего тебе в этой стране гнить. Ты ее давно переросла и лучше, если ты здесь как можно реже будешь бывать.

Вечером, когда они с Шалвой Григорьевичем и Наташей в ресторане встретились, тут же разговор о роскошной незнакомке зашел. Шалва Григорьевич, интерес левшинский предвидя, первым начал.

– Эх, хороша. Ничего не скажешь, – большим пальцем в сторону ресторанных дверей показав.

– Ты о ком это? – Левшин, что не понял, притворился.

– Э-э. Сам знаешь, не прикидывайся.

– Что, на постоялицу глаз положил, старый ловелас? Ну-ка, Наташа, живо мозги ему вправьте, – Левшину хоть что-нибудь разузнать не терпелось.

– А, не болтай. Если бы я по каждой хорошенькой постоялице сох, не надолго бы меня хватило. Тачка у нее что надо, это да.Ничего бы не пожалел. Наши деятели тут совсем с ума посходили.Сегодня весь день ко мне так и этак подбираются, чтобы я на предмет купли-продажи почву прощупал. Смешные люди. Я бы за такую машину и сам любые деньги не сходя с места выложил.

– У иностранца хлопотно машину покупать. Сложно оформлять.

– Так в том-то и дело, что эта баба такая же иностранка, как мы с тобой, –взволнованно Шалва Григорьевич сообщил. – Кагэбэшные дела. Только это между нами. Как тут подъедешь? Сам понимаешь. Ну ее к Богу в рай.

Уже холодновато в море безлюдное залезать стало. Левшин два раза на это отважился. Таня же по получасу каждый день плавала. Подолгу они бродили, машину где-нибудь на горной дороге бросив, или возле моря одни на всем побережье, закат ожидая, сидели, и тогда по шоссе мимо них иногда мерседес проезжал.

– Вон опять кагэбэшные дела куда-то поехали, – Таня, его заметив, всякий раз Шалвы Григорьевича выражение вспоминала. Или над Левшиным подтрунивала. – Кого это твоя коллега пятый день все выслеживает?

– Почему обязательно выслеживает? Наверняка просто отдыхает, – Левшин предполагал, в догадках теряясь.

– Давай как-нибудь за ней поедем и, куда она ездит, выясним, – Таня предложила.

– Если она где-то, где нам знать не полагается, бывает, то мы все равно не узнаем, можешь не сомневаться, – Левшин заметил.

– Ну хоть ради спортивного интереса – попробуем?

На следующий день они, из «Волги» не выходя, мерседес на обочине шоссе, за поворотом скрывшись, стерегли. Благо пасмурно и не жарко было.

– Я мечтаю, что когда-нибудь, со временем, – Левшин, подбородок на руль положив и руками руль обхватив, сидел, перед собой смотря, – когда ты тоже на разных мерседесах станешь разъезжать… Впрочем, это позже, гораздо позже придет. Я не о мерседесах, мерседесы хоть завтра будут, я специально в Москву не звоню, оттягиваю, сразу ведь вылетать придется, я тебя в курс дела по дороге введу – где-нибудь, скажем, в Гонконге. Обстоятельства подскажут, что нам делать. Иногда, знаешь, ничего делать и не требуется, а только показаться, глаза помозолить, чтоб тебя заметили. Это самое веселое из всего, чем приходится заниматься. По ночным барам шляйся себе, сколько влезет. Словом, на месте видно будет. Я сейчас не об этом. А вот о чем. Я хочу… понимаешь… чтобы ты не просто, что тебе прикажут, выполняла, то есть не только прекрасной исполнительницей стала. О, в том, что у тебя все лучше некуда пойдет, я не сомневаюсь, твоя красота в том порукой, ты кого угодно способна ослепить. Я бы хотел, чтобы ты в один прекрасный день осознала, ради чего, собственно, я тебя во всю эту историю втянул. Ведь все, что мы совершаем, мы ведь не просто так от нехуя делать, а во имя и ради чего-то совершаем, так ведь? Никто ведь от тебя осмысления твоих поступков и действий не потребует, никто, учти. Только деньгами с тобой будут расплачиваться и все более сложные задания поручать. И – только. Я же мечтаю, чтобы у тебя своя собственная идея появилась, которая что ли твоей путеводной звездой станет, которой ты в любых своих делах и поступках будешь руководствоваться и которая любому твоему действию некий определенный смысл придаст, то есть любой твой шаг как бы освятит. Усекла? Пусть не сразу эта идея в тебе сформируется, пусть постепенно, но пусть рано или поздно ты поймешь, что кроме тех, кто тебе на счет валюту будет переводить, еще кое-кто есть, кто валютой покруче, чем фунты и доллары, располагает, и кого поэтому в первую очередь в виду стоит иметь. Ну и… считай, что эти ребята, на которых я тебе сейчас слегка намекнул, мне тебе это их пожелание передать уполномочили. О кей? – к Тане Левшин обернулся.

– Ты же знаешь, любимый, что я ведь твою веру приму, и лишь от тебя зависит, когда ты для меня эту звезду засветишь, – Левшину Таня, глаза опустив, сказала.

Мерседес долго ждать себя не заставил, мимо проскочив. Левшин, метров на сто его вперед пропустив, на стартер нажал, преследование безрезультатное начав. Мимо всего, что за две эти недели примелькалось, Левшин гнал. Мимо пляжей санаторных пустых, где топчаны грудами уже под навесами лежали, грусть нагоняя, мимо садов с мандаринами почти что спелыми, мимо виноградников с перезревшими редкими гроздьями забытыми шоссе шло, и в течение почти часа они мерседес из виду не выпускали, пока тот не затормозил, сразу же им навстречу развернувшись.

– Ну вот, что и требовалось доказать, – Левшин, с мерседесом встретившись, для виду немного, скорости не сбавляя, проехал. – Куда теперь прикажете? – у Тани спросил.

– Давай ей на нервы подействуем, – разочарованно Таня предложила. – Назад поворачивай.

Мерседес нагнав, они весь обратный путь, демонстративно метрах в двадцати держась, проехали, даму до самого отеля проводив.

Пообедав, они не сговариваясь по набережной пошли, как уже несколько дней после обеда, в весе прибавить боясь, делали. Примерно в полутора километрах от порта, за городом уже, на самом берегу голое и выцветшее до белизны дерево лежало, каким-то давним ураганом в море занесенное и морем выброшенное. И если шторма не было и волнами берег не окатывало, Левшин верхом на ствол садился, на ветки, как в кресле, откинувшись и Таню в объятия приняв.

– Когда-то, я когда начинал… смешно вспомнить… за душой ничего кроме авантюризма не было. Какая там вера. Внешняя сторона соблазняла. Всякая там красивая жизнь. А ради чего – понятия не имел, даже не задумывался. Просто даже вопроса такого не возникало. Пока с одним человеком не встретился. Недавно он умер. Я его боготворил, – Левшин мерседес, Таней не замеченный, взглядом проводил.

– Он кто был? – коньяк Таня из фляжки, которую с собой обычно брала, глотнула.

– Хм. В самом деле, кто? – Левшин даже растерялся. – Так, одно государство возглавлял. В Азии. Когда его не стало, я осиротел. Я  со многими диктаторами и монархами дружу, но такой близости, как с ним, у меня уже ни с кем не будет. Он мне многое… можно считать, что все и открыл. Он считал, что все наши поступки, если они тем или иным высшим силам не служат, мало что значат. Да и человек без контакта с высшими силами не дорого стоит. Уж не дороже свиньи. Поэтому он и в демократию не верил. Государство, лидеры которого интересами народа вынуждены прикрываться, не выше свинарника ставил.

С каждым днем все острее необходимость отъезда они понимали, и хотя все ощущения, которые из этого городка можно было извлечь, ими исчерпаны были, всякий раз они на завтра отъезд откладывали. За эти дни Левшин Таню машину водить научил, и когда за рулем она сидела, то, наездившись, обычно там, где дерево лежало, Таня останавливалась. Там съезд с шоссе был, и прямо к самой воде Таня подъезжала, морем любуясь. И даже если кто-то случайно поблизости оказывался, то все равно, не стесняясь, догола Таня раздевалась, в воду вступая. Как-то Таня так устроена была, что ледяной воды не боялась. Потом уж Левшин ее в объятиях своих грел. Жадно Таня Левшиным наслаждалась. И никого вокруг в этот предзакатный час не было.

Мерседес, привычно из-за поворота возникнув, скорость сразу сбавил. Как будто спохватившись, остановился, дернувшись. Задний ход дав, плавно к тому месту вернулся, от которого к морю с шоссе накатанная колея отходила. Переваливаясь, съехал, галькой громко захрустев. Медленно «Волгу»  объехав, замер, к выезду на шоссе развернувшись и «Волгу» от Тани с Левшиным загородив.

Левшин с любопытством и трепетом знакомым охотничьим или игрока профессионального наблюдал, предвкушая, с облегчением наконец появление дамы таинственной со своей персоной связав, что-то значит до сих пор их встрече мешало, Таня, наверное.С Таней Левшин не расставался.Отчего-то незнакомка Таней теперь пренебречь решила.Все же момент, без Тани когда был, могла бы выбрать, подгадав.Не в Тане, конечно, дело, Таня ни при чем тут.Или наоборот, в планы Танино присутствие входило.Ладно, сейчас все на свои места встанет, разъяснившись, раз уж дамой момент для контакта подходящим сочтен.

В последних алых лучах заката мерседес купался, и свет над морем слабел, исчезая. Таня сначала удивилась, а потом испугалась, за мерседесом следя. Остатки света мерседес гасил, поглощая. Таню Левшин улыбкой подбодрил – вот, дескать, какие мы знаменитые люди, а вы, мадам, сомневались, вон какие важные персоны с нами знакомства ищут, и Таня на спокойствие Левшина отозвалась. Шагах в пяти мерседес стоял.

Дверцу открыв, на гальку дама ступила, руку в кармане между складок просторного черного плаща пряча. Без шляпы была, строго волосы назад убраны были, лоб открывая. Бесстрастно Левшину в глаза взглядом манекенщицы смотрела. Левшин улыбку, Тане предназначенную, на даму перенес, добродушно и чуть насмешливо глядя. Навстречу поднялся, что-то вроде лучше поздно, чем никогда ни к чему не обязывающее произнести собираясь, но руку дама из плаща извлекла, и Левшин, увидеть еще не успев, направленное на себя дуло почувствовал, чисто автоматически вальтер П38 девятимиллиметровый определив, как будто что-то это меняло.

Одновременно с выстрелом Левшина кто-то окликнул. У Мао руки тряслись, слабо повинуясь. Мао то, что Левшину говорил, жестами подкрепить пытался, но руки, как связанные, в ограниченном пространстве двигались, сопротивление невидимых пут преодолевая.

– Истинными правителями Поднебесной во все времена даосы были, а всякий облеченный властью здесь, – Мао указательный палец в пол направленным удержать удалось, – не более чем игрушкой в их руках был. Неужели я повод дал исключением себя считать?

Приближение смерти распознав, Мао Левшина в Пекине задержаться попросил, трижды по сорок пять минут ему уделив. Мао через три дня после последней аудиенции скончался.

– Ну-ка быстро в машину.Сопли потом будешь распускать, сейчас времени нет.

Приказания Таня не слышала, не сопротивляясь. Ноги повиноваться отказались, подкосившись. Тане опомниться не давая, дама ее за руку потянула, в мерседес возле себя на переднее сиденье впихнув. Выстрел Таню оглушил, и треск гальки, по которой дама ее тащила, и шорох волн как будто из радиоприемника из соседней комнаты доносились.

В мерседесе глухо, как в танке было, уют и безопасность мерседес подарил. Дама внимания на Таню не обращала, как можно быстрее мчать стараясь, и только когда с Таней истерика началась, затормозила, решив, что на безопасное расстояние отъехала.

– На, выпей. Сейчас успокоишься, – термос достав, Тане в пластмассовый стакан что-то сразу всеми травами пахнущее налила. Сладким напиток был, страх сразу сняв. – Ты сейчас заснешь. И не реви. Думаешь, тебе одной его жалко? Ты его не знала, поэтому тебе его никогда не оценить. Ладно, поехали. Я не знаю, что он тебе обещал. Что-нибудь он тебе обещал?

Таня кивнула, подтверждая. Слезы еще блестели, возле припухших глаз уже высыхая.

– Ну значит все так и будет.Можешь не сомневаться, –дама с волнением подступившим боролась, замолчав. – А вообще-то в смерти столько комичного. Ты видела, как он упал? Коряга какая-то за спиной была, он через нее задом перелетел. Ноги так на коряге и остались. Кому рассказать. Левшин вверх ногами лежит. Трудно представить,– на Таню не глядя, усмехнулась, головой мотнув. Вздохнув, на газ нажала, энергично мерседес во тьму южной ночи послав.

1979