Благодаря оттепели в Москве появилось огромное количество умных, а главное – доброжелательных людей. Причем из всех сословий. Все жадно поглощали сыплющуюся как из рога изобилия информацию, которой хотелось тут же поделиться с первым встречным. Как плотину прорвало. Многие от незнакомого ощущения свободы ходили как пьяные в поисках кого бы осчастливить новыми знаниями. Потому что носить такой огромный груз в себе было невыносимо. Мне повезло в том смысле, что я сразу попал на золотую жилу. Всегда радовался, открывая что-то новое – а тут вдруг обнаружился целый пласт учителей – носителей совершенно фантастической информации.

То же самое произошло раньше – при возникновении Южинского (процесс проходил без меня – мне было еще мало лет). Люди потянулись в библиотеки за философскими и прочими тайными знаниями, которые свободно выдавали в виде книг, но без выноса из зала. И в курилках Ленинки и Исторички сидели фанаты и вовсю обсуждали прочитанное. И тут же обрастали единомышленниками, чтобы уже не расставаться. Потом шли домой к тому, у кого было свободно. Например, к Мамлееву. Впрочем, не будем забегать вперед.

С началом оттепели и расширения информационного ассортимента люди начали массово выписывать литературные журналы – благо новую литературу было интересно читать. К тому же стало возможным подписываться на разные издания социалистического лагеря, а также на коммунистическую прессу капиталистических стран, где публиковалось многое из того, что у нас замалчивали. В основном выписывали периодику, освещающую культурную жизнь – обычно польскую и югославскую на сербском – чтобы было легче понимать, о чем речь. Причем власть поощряла такой интерес – подписка стоила какие-то чисто символические копейки. Многие выписывали по 10-15 таких изданий. И захламляли ими свои тесные комнатенки в коммуналках – так, что пройти было невозможно.

Тогда в моду вошла такая шутка. Кто-нибудь подписывал своего приятеля на какой-нибудь ежедневный орган компартии Монголии. Приятель утром лез в почтовый ящик и вынимал газету с русскими буквами, но с абсолютной абракадаброй. А большинство приятелей по утрам находились в состоянии похмелья. Человек видит русский текст, но не понимает о чем речь. И думает – вот блин допился до ручки.

Я бы хотел перечислить основные впечатления в хронологическом порядке. Лично для меня был важен период с 1957-го по 1961 год. От фестиваля до первых погружений в андеграунд. 5-й, 6-й. 7-й классы. Начать с того, что еще до школы, когда мы жили в большой коммуналке (пять семей) на Плющихе, где я родился, я познакомился с поэзией Северянина. У нашей соседки на этажерке стояло несколько собраний сочинений, изданных Пашуканисом. Помню Бальмонта, еще кого-то. Но Галина Александровна Мойвалдова и ее дочка Наташа обожала читать мне вслух именно Северянина. Я к тому, что нужно прояснить, с каким багажом в голове я встретил оттепель.

Второй момент. Отец обожал Лещенко. И после одной из его частых поездок в Женеву у нас дома появился целый чемодан с абсолютно всеми пластинками певца, выпущенными фирмой Columbia. Их было не меньше пятидесяти. По две песни на диске – итого получается что-то под сто песен. Конечно, я с самого рождения слушал их сначала на патефоне, а потом на радиоле.

Третий момент. Отец купил один из первых советских магнитофонов. Он назывался Эльфа-10, но на фирменном логотипе было написано Spalis. Папа сразу нашел какого-то тайного поставщика записей. И у нас целыми днями звучали сестры Берри и рок-н-ролы в великолепном фирменном исполнении. И, конечно же, папина любовь – Вертинский. Практически все песни под аккомпанимент Брохеса. С Вертинским я воочию познакомился в вагоне Москва-Рига, когда мы в очередной раз ехали на правдинскую госдачу в Дзинтари, а с Брохесом позже, когда он аккомпанировал чтецу Журавлеву, на чьи концерты я часто ходил.

Четвертый момент. У отца на полке стояло много книжек в мягких переплетах желтого цвета. На каждой стоял номер и надпись: Рассылается по специальному списку. Отец официально получал всякую антисоветчину, которую перепечатывали у нас для разных специалистов, которые должны были быть в курсе тонкостей идеологической борьбы. Папа раз и навсегда сказал мне: «Если интересно – читай. Но если кому-то проговоришься – я тебя перестану уважать и больше ничего домой приносить не буду. Поэтому тебе решать». Сегодня я с гордостью могу сказать, что я его ни разу не подвел.

Хотя я сильно выхожу за свой ежедневный лимит, но прежде чем расписать хронологию своих открытий, хотелось бы вставить одну реплику по поводу литературы эпохи оттепели. То время со всей наглядностью и убедительностью подтвердило для меня первичность искусства по отношению к «действительности», приоритет творческого вымысла над «жизнью». На моих глазах искусство меняло людей, их сознание – а люди в свою очередь меняли ноосферу. Не перестаю удивляться – как некоторым молодым писателям пришло в голову начать писать по-другому, по-новому. Какую сверхзадачу они перед собой ставили? Некоторые шибко умные критики поспешили навесить на них ярлык конъюнктурщиков – мол, они почуяли, откуда дует ветер, и быстро приспособились. На самом деле «критики» судят по себе и не видят дальше собственного носа. Я убежден, что оттепельное поколение писателей поставило перед собой цель – воспитать нового, своего читателя. Такого, чтобы с ним было комфортно, как тогда говорили, играть в интеллектуальный пинг-понг. Перебрасывать друг другу свежие, яркие идеи. Им было невыносимо скучно со старым читателем, воспитанном в тоталитарной атмосфере – запуганном и зажатом. И они взялись за дело. Писали тексты, которые в корне меняли сознание. Раскрепощали человека, избавляли от интеллектуальных оков. И у них получилось. Вот что важно.

Прошу прощения за безбожный перебор. Постараюсь больше не злоупотреблять. До завтра, друзья.

17 октября