Одинокову остро вдруг вернулось. Все время, пока спал, возвращалось. Оля ли Демьянова с глазами японки, ноги кривизны сексуальной, да японка самая настоящая, не отличишь, толк если понимать. Лет уж тридцать поди, в школе когда учился, но – неизменно последние дни вдруг возвращалось. Комната, куда, уехав, лет двадцать урывками наведывался, и в сумерках предвечерних близко-близко рядом. Кто вот?
Так всякий раз начиналось. Тот же пустырь на окраине, несколько стандартных пятиэтажек, и на секунду лишь вспыхивало. Точно, что не Олю Демьянову искал, знал. И не ее жадно тогда в себя впитать пытался, не она неистово себя ему отдавала, одежды по полу раскидав, когда еще всякий раз как впервые было. Оля Демьянова, японка вылитая, помнилась, но не ее хотел, просто ее помнил. Просыпаясь, одно оставалось. Что – две. Мучая. С той же, которую искал, кажется, даже ни разу и не переспал.
Одиноков не жил, а радовался, блаженствуя. Блаженством то, что ничего уже не радовало, было. Блаженством и терзания ночные были. Поиски негу сладкую дарили. Щелк – пустырь где-то на окраине, несколько пятиэтажек стандартных, мимо них, ища, шел. Щелк – подруга ее в коридоре каком-то, полумрак где, та, неистово которая себя отдавала, одежды безумно по полу разбросав. Щелк – телефон в записной книжке, но – хоть убей. Говорят, когда умрем, то живых людей с того света как-то видеть будем, и Одиноков так видеть умел. Но та, с которой не спал, даже и так, как с того света, не виделась. Всё. Читать далее
