Опыт славянофильского рассказа

Впервые напечатано в семейном альбоме «Мулета А», Париж, 1984 год

В больших индустриальных мегаполисах говорят:

– Я верю, что ты меня любишь, но я ухожу от тебя, потому что ты думаешь, что я не верю, что ты любишь меня настолько, чтобы остаться с тобой.

Или, например:

– Ты мне изменяешь. Я чувствую, что ты мне изменя­ешь.

– Когда же мне тебе изменять? Я целыми днями на работе, вечерами дома.

– Ты завел любовницу поблизости от работы и изме­няешь мне в обеденный перерыв.

– Тебе доставляет удовольствие мучить меня своими ежеминутными подозрениями?

– Я мучаю тебя, чтобы испытать нашу любовь на проч­ность. Я хочу выяснить, когда наступит предел твоему тер­пению. И если предела не будет, я останусь с тобой.

Иногда я смертельно устаю от жизни в индустриальном мегаполисе, где тебе говорят :

– Я хочу тебя, я безумно хочу тебя, но я тебе не отдамся.

– Почему? Что тебе мешает?

– Мне ничего не мешает, только я тебе не отдамся.

– Но если нам ничего не мешает любить друг друга, то почему ты не хочешь мне отдаться? Может быть су­ществуют какие-то причины, почему мы не можем быть вместе? Тогда скажи мне откровенно, я пойму.

– Нет, никаких причин нет. Но я тебе все равно не от­дамся.

И так в течение нескольких часов, пока тобой не овла­деет навязчивое желание ебнуть ей бутылкой по голове и уехать прочь из индустриального мегаполиса.

И вот однажды бросаешь все к чертовой матери и приезжаешь в этакий дремучий край таежных озер какой-нибудь, скажем, Вологодчины с ее небольшими утопающими во мху деревеньками о десяти-пятнадцати дворах, да и тех наполовину обезлюдевшими. «Бежит молодежь из села», – уныло сетует пресса. Там и сям разбросаны по бескрайним российским просторам бесчисленные скопления нескольких деревянных изб – иногда с возвышающимися над их крышами колокольнями, иногда без колоколен, но зато удручающая картина хронической нищеты и запустения компенсируется здесь для приезжего окрестными красотами на редкость живописной природы.

Но не так уж вовсе скучна и безысходна, как утвер­ждает мечтающая о теплых городских сортирах молодежь, сельская повседневность. Приехавшему погостить, скажем, в один из северных угол­ков Вологодской области в доказательство наличия в местных краях интенсивной культурной жизни тамошние крестьяне показывают затасканный и пожелтевший номер местной районной газеты с заметкой о лучшем колхозном запева­ле Кузьме Тимофеевиче Силкине.

«Имя Кузьмы Тимофеевича Силкина известно не только в нашей области, но и далеко за ее пределами. Кузьма Силкин умеет не только хорошо работать, но и весело отдыхать. Вот уже много лет К.Силкин, постоянно выступая с лучши­ми самодеятельными хоровыми коллективами и совершен­ствуя свое мастерство, удерживает за собой славу лучшего колхозного запевалы. Так уж повелось, что ни один кол­хозный праздник не обходится без Кузьмы Тимофеевича. Где веселье – там и он, Кузьма Силкин, скромный труже­ник села, поставивший перед собой цель, выше и прекрасней которой не может быть ничего в жизни: своим светлым и подлинно реалистическим  искусством дарить людям отличное настроение, тем самым вдохновляя своих земляков на новые трудовые свершения». Так вы прочтете в газете.

Если кому повезет присутствовать на выступлении Кузьмы Силкина в сопровождении хора, тот станет свидетелем такого зрелища. В непогоду собираются колхозные певцы по вечерам в сельском клубе. Летом – всякий вос­кресный день под открытым небом. Силкин, со стрижкой под бокс, в расшитой косоворотке занимает место впереди ансамбля, состоящего обычно из десяти-пятнадцати голосистых старух. С пяток стариков и малых детей занимают места на лавках и в партере – на полу. И начинается концерт.

– Охуе-е-е-е-е-е-е-е-е-е… – затягивает звонким голосом Силкин. – Эх ды, ох ды оху-е-е-е-е-е!..

– Ох, уехал милый мо-о-о-о-о-о-ой! — дружно подхватывают старухи.

И льется протяжная русская мелодия над привольными просторами нашей необъятной родины

– Как я бу-у-у-у-у-у-у-у… Эх ды, ох ды как я бу-у-у-у-у-у – заливается Силкин, которому правление кол­хоза начисляет приличные трудодни. И хотя Кузьма Тимо­феевич считается артистом самодеятельным, никому ни разу не пришло в голову поинтересоваться: как это Кузьму Силкина отродясь не видели исправляющим даже самую пустяковую работу. Такой уж, видать, светлый и заворажи­вающий талант у Кузьмы Тимофеевича.

– Как я буду горева-а-а-а-а-а-ать! — лихо горланит хор бабок.

Поджида-а-а-а-а-а-а…

Эх ды, ох ды поджида-а-а-а-а-а…

Поджидая милова-а-а-а-а-а-а!..

В чем же, черт меня побери, секрет того неповторимо­го трепетного волнения, того душевного подъема, светло­го того очарования, которые охватывают меня всякий раз, когда внимаю я перлам этим самородным? Уж не в том ли, что звучит в них крепь и мощь державушки нашей непобедимой, разноцветье богатств ее неиссякаемых, величавая поступь распиздяйства нашего мудозвонского? Да, знать велик тот народ, в недрах которого рождаются такие песни. Знать особое у того народа предназначение: самому спастись и другие все народы спасти.

Насыру-у-у-у-у-у-у…

Эх ды, ох ды насыру-у-у-у-у-у…

От села к селу, из колхоза в колхоз, из района в район возят Силкина когда в газике, когда на подводе. Иные старухи верст за десять из окрестных деревень плетутся ради удовольствия попеть с Кузьмой Тимофеевичем.

Ох ды нас ругала твоя ма-а-а-а-а-а-а-ать!..

Однажды в июне на Троицу, предполагая, что все одно деревенский народ напьется, местные власти решили придать традиционному мероприятию организованное и антирелигиозное направление, объявив церковный праздник советским Днем урожая. Позволялось в выходной попить и погулять всем районом, а следовательно и попеть.

На муде-е-е-е-е-е-е…

Эх ды, ох ды на муде-е-е-е-е-е-е…

Кузьма Силкин в тот день был нарасхват. Не успевал он отвыступаться с одним народным певческим коллективом, как его уже поджидала телега, присланная из соседне­го колхоза. А если учесть, что после каждого выступления благодарные слушатели подносили неутомимому Кузьме Тимофеевичу добрую чарку густого первача, то легко мож­но представить состояние творческого подъема и вдохновения, охватившее Кузьму Тимофеевича уже к полудню Праздника Урожая.

Эх ды нам удел в разлуке жи-и-и-и-и-и-и-ить!..

В середине дня, согласно плану, наш герой должен был осчастливить своим присутствием один поселок, ко­торый считался районным центром и отличался от окрестных сел несколько большим числом жителей, а потому и хор, собравшийся посередь деревни на зеленой лужайке, смот­релся вполне празднично и представительно, числом пев­чих достигая почти сорока голов. Старухи и инвалиды бод­ро вглядывались в даль дороги, ожидая появления из-за го­ризонта еще с утра посланной за Кузьмой Силкиным телеги.

Оная не заставила себя долго ждать. За околицей поднялось облако пыли, сопровождавшееся неизменным мальчишеским: «Едут! Едут!». И уже через минуту все участники празднества могли разгля­деть возлежащее на ворохе сена худощавое тело Кузьмы Тимофеевича, которое, трясясь и подпрыгивая на ухабах, стремительно приближалось к импровизированной сцене, перед которой на скамьях расположилось все районное руководство.

Именно присутствие тудыть его растудыть руководства и подтолкнуло всем известного конюха дядю Васю, который каким-то чудом после трех литров выпитого самогона еще умудрялся править парой разгоряченных лошадей, на совершенно неоправданное, неуместное, но так свойственное русским удалым людям, лихачество.

Ах, мы, простые мужики, подчас так любим щегольнуть перед власть имущими удалью нашей молодецкой – той, что ажник из самого нутра прет и на какие рискованные и дерзкие поступки толкает. Велика ты, матушка Русь! Сколько силушки в земле твоей задаром схоронено! Эка тьма порывов дерзновенных в тебе конец свой нашла! Вот, скажем, дядя Вася, конюх. На всем скаку развернул славянский чудо-богатырь взмыленных коней своих прямо перед взорами несколько сдрейфившего районного руководства.

Дрогнула земля. Семь раз перевернулась отброшенная нечеловечьей силой телега. Семь раз перекувыркнулся вылетевший из нее Кузьма Тимофеевич. Приподняла невидимая сила тело знатного колхозного запевалы, понесла, закрутила и бросила. Отшвырнуло Кузьму Тимофеевича и ударило об угол избы-пятистенка.

Крепка русская изба-пятистенок. На века предки строили. Эхма! Не то что теперешние. Куды там.

– О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-ой! Нога-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. – что есть мочи взвыл, обхватив свою ушибленную о бревенчатую кладку конечность   мало что соображавший Кузьма Тимофеевич Силкин. – Ой, нога-а-а-а-а-а-а! – катаясь по земле, истошно голосил скрючившийся от боли запевала.

И мгновенно, подчиняясь годами выработанному инстинкту, из сорока глоток вырвался и полетел над лесами, лугами и синими озерами раздольный, какой только один мог быть вскормлен чистым воздухом бескрайних далей Святой Руси напев:

Ой, нога-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, нога-а-а-а-а-а-а-а-а!..

1976

 

Впервые напечатано в альманахе «Теплый стан», 1990 год

Его арестовали и отправили в далекий северный ла­герь, где он провел шестнадцать лет.

В Москве у него остались жена и двое детей. Когда его забрали, сыну было шесть, а дочке четыре года. Иногда, возвращаясь со службы, и особен­но если была суббота, он с радостной улыбкой говорил детям:

–  Представляете, какая веселая история. Сажусь в метро. Вдруг на одной из остановок в вагон вбегают два зайчика. И у каждого в лапках – по шоколадке. Зайчики сказали, что эти шоколадки – для моих детишек, и просили их вам передать.

И вручал детям по шоколадке.

Жена его считалась эффектной женщиной. Шестнадцать лет прибавили к ее эффектности умение быть независимой. Она научилась использовать свою эффектность с максимальной эффективностью для себя и детей, которых она сумела неплохо пристроить. Дочка вот-вот должна была с лег­кой руки матери выгодно выйти замуж.

После лагеря ему запретили жить в Москве, и он поселился где-то за сто с лишним километров от столицы. Кажется, в Петушках.

Он приезжал навестить свою бывшую семью в самое неподходящее время – в субботу или воскресенье. Его появления в их роскошной четы­рехкомнатной квартире в центре Москвы можно было ожидать в любую минуту – просто в обычные дни он уставал на работе, и ему тяжело было ехать в такую даль.

Он чего-то не понимал, не мог или не хотел понять. Он входил в их квартиру и, радостно улыбаясь,  говорил детям:

– Представляете, какая веселая история. Сажусь в электричку. Вдруг на одной из остановок в вагон вбегают два зайчика. И у каждого в лапках – по шо­коладке. Зайчики сказали, что эти шоколадки – для моих детишек, и вот просили их вам передать.

Она устала повторять:

– Пойми, что приходить без звонка – просто неприлично. У меня есть человек, с которым я уже много лет встречаюсь. Будет неловко, если ты придешь, а он будет у меня. И хотя он все прекрасно знает, но ты должен хотя бы с вокзала звонить и предупреждать о своем приходе.

Он виновато вздыхал, бормотал слова извинения, обещал следующий раз обязательно звонить. Она накрывала на стол, дети скорчивали недоволь­ные мины, что придется целый час томиться за обедом с этим немного крейзанутым человеком. Чаще всего дети находили предлог, чтобы уйти из дому.

Но он, казалось, не замечал их отсутствия и, просидев в молчании часа пол­тора-два, поднимался и благодарил за необыкновенно вкусный, прямо коро­левский обед, за радость, которую они все ему доставили.

Через неделю снова раздавался звонок в прихожей. Мысленно чертыхаясь и проклиная судьбу («Господи, да за что же такое наказание!»), она шла открывать,  и он, широко улыбаясь, лез в карман.

– Представляете, какая веселая история. Сажусь в электричку. Вдруг на одной из остановок…