– Почему ты не пишешь книги?
– Чтобы не позориться.

Гламурно-постмодернистский двадцать первый век спустил в себя, как в канализацию, все, что было до сих пор, тем самым раз и навсегда стерев различия между прошлым и настоящим. Поэтому все бывшие кумиры резко стали нашими современниками.

Из всех разновидностей творческого процесса литература – самый скоропортящийся. Неспроста на похороны Аксенова пришли только его одногодки. Ни одного представителя молодого поколения.

Самая объективная оценка любого достижения человеческой мысли – день сегодняшний. Молодежь ездит на велосипедах – как и пятьдесят, и больше лет назад, но ловит кайф вовсе не от прозы шестидесятников, а от авторов своего поколения. Поэтому велосипеды все еще актуальны, а «Звездный билет» потерялся на полпути к вечности. Так что не верьте, когда говорят, что Аксенов forever. Жаль, конечно, но гений обязан видеть на несколько поколений вперед.

На панихиде именитые старперы уверяли, что Аксенов значим, потому что через сто лет его проза расскажет, как жили в шестидесятые годы двадцатого века, поэтому печально, что сегодняшние коллеги Василия Палыча ударились в «фантазии», витают в постмодернистских эмпиреях и совершенно не уделяют внимание приметам быта. Поэтому из их произведений никто никогда ничего не узнает.

Культурой можно назвать только то, что на все времена. Если в благоприятное время в удачном месте, а через десять лет не понятно, о чем речь, перед нами в лучшем случае субкультура – типа «Поднятой целины» вместе со всем «социалистическим реализмом». Мам, а что такое колхозник?

Шестидесятникам исторически повезло. Они в полной мере воспользовались предоставленной возможностью сыграть на железном занавесе как разнице между внутренним и внешним курсом, удачно предложив себя в качестве идеологов той отдельной, самостоятельной, изолированной жизни, которая теплилась на Территории России – совсем как на Острове Крым – вплоть до конца советской эпохи. С ее уходом их творчество потеряло всякую актуальность.

В результате фантастически благоприятного стечения объективных (противостояние буржуазной и коммунистической идеологий) и субъективных (скандальная реклама со стороны партийных консерваторов) факторов у шестидесятников получилось внушить задыхавшейся в сталинской душегубке «общественности», что нет ничего глупее, чем заниматься творчеством, революцией или богоискательством, не претендуя на статус кумира и властителя дум. Особенно им подфартило в том, что они пришли на пустое место, в послесталинский вакуум и тем самым получили право делать все, что вздумается (разумеется, исходя из собственного, субъективного представления о том, что такое хорошо, и что такое плохо), чтобы в отведенные им два десятилетия с помощью литературы и искусства трансформировать сознание масс в режиме раскрепощения. С тех пор аж до самой перестройки никто не сомневался, что поэт в России больше чем поэт – потому что с гордостью держит в кармане грозный кукиш.

Из нашего искушенного далека секрет незатейливой технологии шестидесятничества видится как нарративная исповедальность тоскующего по западному образу жизни юноши, ограниченная рамками коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым и только Ленина не трожь.

– Чувак, ты когда последний раз перечитывал Ильича? – Инга старалась перекричать знойный зов саксофона. Ее точеная фигурка извивалась в такт рок-н-роллу. – Мне кажется, пора заняться твоим моральным обликом. Назначаю тебе свидание завтра после смены у проходной. Похиляем в библиотеку, а оттуда в коктейль-холл пить кофе.
Я чувствовал себя простым ремарковским парнем, который основательно накирялся, и ему море по колено. Подумал, что нечего тянуть кота за хвост – пора брать быка за рога. Поэтому набрался наглости и решил рискнуть.
– А потом ко мне, – заорал я. Была не была. Гори оно все синим пламенем. – Хата свободна. Предки смылись.
В вечерних глазах Инги вспыхнуло по ночнику. Я не знал, кто их включил, но хотел бы быть на его месте. Эмоции распирали меня изнутри. Баран на ударных неистовствовал, вколачивая последний гвоздь в гроб мирового капитала.
– Старуха, – радостно завопил я, – коммунизм стоит того, чтобы отдать ему восемь часов в сутки.
– Всего треть жизни? Не маловато ли? – усмехнулась Инга.
Я понял, что сморозил глупость, и решил загладить оплошность.
– Остальное время я буду помогать тебе воспитывать наших детей. К тому же согласно конституции все трудящиеся имеют право на отдых.

Ошибка шестидесятников – в слепом следовании их литературным и в целом эстетическим предшественникам, безоглядно абсолютизировавшим антропоцентричную систему ценностей. Другой они не знали, оказавшись последним поколением живых людей, которое общалось с себе подобными. Где-то с начала восьмидесятых мир окончательно предпочел научно-технический прогресс и навсегда прощался с романтикой и сантиментами. Началась великая смена идеалов, по значению равная победе Коперника над Птолемеем. В результате восторжествовала капиталоцентричная модель мироздания, где романтике и сантиментам уготовлено место разве что в гламурных передачах для тинэйджеров типа A Shot at Love with Tila Tequila или Paris Hilton’s British Best Friend.

Черкизовский рынок – не кафе «Синяя птица» или «Аэлита», хотя тоже достоин своего Аксенова. Как только братство реалистов-шестидесятников оказалось частью всемирной ложи потребителей, романтические идеалы мгновенно стали признаком дурного тона и провинциализма – чем-то вроде КСП, а недавние властители дум, не успевшие вовремя откликнуться на вызовы новой эпохи, умереть, переключиться на более престижный бизнес или хотя бы уйти в тень и замолчать, превратились в банальных графоманов.

Отныне и на века нам суждено жить во вселенной, которую невозможно адекватно описать через человека, а только как Мамлеев или Пелевин – через метафизические сущности, субстанции, образы, метафоры. Кто не понимает, пусть не обижается, что «не ценят» (кстати, Мамлеева молодое поколение боготворит, хотя он всего на год старше Аксенова).

В капиталоцентричной системе ценностей человек – всего лишь вещь в бесконечном ряду других вещей, которые в обществе потребления требуют к себе соответствующего – потребительского – отношения. Сколько платят, столько и стоит. Гоните бабки – распишем круче Аксенова.

А для вечности, уж извините, – только метафизика, иносказания и прочие аллегории.