Таруса – одна из четырех столиц Серебряного века. Москва, Питер, Таруса и Коктебель. В России много сакральных мест, которые можно посетить, чтобы приобщиться к прекрасному, но Таруса, пожалуй, самая неисчерпаемая. Ее история многослойна. В ней переплетены самые, казалось бы, противоположные духовные напластования – от хтонических до божественных (не будем развивать тему – кто в курсе, тот поймет).

Но суть Тарусы – в уникальном слиянии чисто русской природы с метафизикой Серебряного века. Начать с того, что Ока – самая русская река. Таких рек больше нет. Северные реки – Пинега, Северная Двина – они тоже русские, но в них преобладает дух неистовства, присущего людям древлего благочестия. В тех краях русский православный человек не может чувствовать себя комфортно. Там ему постоянно высшие силы ставят в упрек его несовершенство, недостаточное рвение и усердие в стремлении к божественному спасению. Волга вообще по большому счету река евразийская, татарская. В ней саккумулировано слишком много «азиатчины». Хотя, конечно, Волга потрясает сияющей роскошью своей многогранности.

Можно долго рассуждать, почему в мое сердце и душу вошла Ока. Вошла и вошла. Я к тому, что мне бесконечно жаль жителей Тарусы, которые тут живут, совершенно не подозревая, что живут в раю – но не в смысле красивой природы, а в раю библейском, мистическом, настоящем, куда редкие посвященные в извивы романтизма изредка отправляются на поиски заветного Голубого цветка.

Продолжение следует. В смысле нашего орденского паломничества.

Цель жизни романтика – вечный поиск Голубого цветка. У простых людей желания более незатейливые. Приобрести что-то подороже – чтобы потом можно было выгодно продать. Занять какую-нибудь должность, чтобы много получать и ничего не делать.

Романтик в душе понимает, что Голубого цветка не существует, но он настолько вовлечен в процесс поиска, что уже не мыслит жизни без каждодневных чудес и приключений, которые сопутствуют его цыганскому образу жизни. Он постоянно перемещается в сторону таинственных пространств, где надеется испытать новые эмоции и ощущения. Он располагается за столиком придорожного кафе и любуется открывшимися перед ним очарованными берегами и далями.

Романтик в душе всегда художник, поэтому он знает, что зеленый цвет, простирающийся до бесконечности во все стороны летних ландшафтов, самый бездонный и таинственный. Его можно созерцать и с ним разговаривать сколько угодно.

Романтик устремляет взор в небо и восхищается нереальной простотой увиденного. Сплошная сводящая с ума своей однотонностью лазурь. И бесхитростные сгустки облаков, окрашенных в те тона, которые им придает солнце. Как пел Юра Шатунов, помните? Какого цвета лето? А лето цвета неба – огромное и синее. А лето цвета солнца – золотом расшитое. А лето цвета ивы – зеленое красивое. А лето цвета счастья – почти неуловимое.

Представьте уходящий за горизонт зеленый пейзаж. Сколько он таит в себе оттенков и полутонов. А теперь представьте, что он синий или красный. Количество полутонов резко уменьшится. Вот в чем тайна зеленого цвета. А если еще дело происходит ранней осенью, когда художник по имени Господь Бог набрасывает на зелень охристые пятна, то у романтика вообще начинается истерика чувств.

Кстати, охра – цвет хотя и самый простой, но коварный. Он сыграл злую шутку со всеми живописцами. Его используют все кому не лень, но еще ни одному мастеру не удалось преобразить охру в свет. Охра всегда остается на холсте всего лишь цветом. Хотя в природе она – свет.

Тем временем романтик допивает за столиком вот уже который стакан того напитка, который ему послал его коллега и старший товарищ Господь Бог, поднимается с места и отправляется в путь на поиски Голубого цветка.

Продолжение следует. А может и нет. Хотя то, что мы делаем, не имеет конца.

Мой юный друг влюбился и живет мечтами о своей избраннице. Девушка его мечты прекрасна как земное воплощение божества. Она так же молода, как и мой друг. Поэтому мне удивительно, что мистерия, которая разворачивается передо мной, сложена по канонам Серебряного века. Откуда в нашей сегодняшней до блеска оцифрованной реальности могло возникнуть то, что когда-то в давно забытые романтические времена называлось чувствами? Воистину Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда и куда. И вообще в жизни всегда есть место чуду.

Любовь – всегда игра. Точнее, любовь проявляется через игру, подобно тому как замысел творца становится понятным через его произведения. Поскольку мой друг еще и поэт, то он предпочитает ткать пространство своей любви из тончайших полутонов и нюансов, из многозначительных недосказанностей и тщательно зашифрованных намеков, из изысканных метафор и прочих тропов, призванных украсить и разнообразить палитру и ассортимент сменяющих друг друга эмоций. Он мастерски владеет всем арсеналом магических средств, хранящемся в кладовых минувших веков и цивилизаций – от алхимических экспериментов над собственной экзистенцией до теургических апелляций к трансцендентным сущностям. На что только не пойдешь ради того, чтобы отсрочить возвращение из царства торжествующей и всепоглощающей страсти в унылую реальность.

Избранница моего друга – идеальное воплощение тайны Вечной Женственности. Да и имя её – София Премудрость Божия. Нет сомнения, что Она пришла в наш мир, чтобы наполнить поэтическое сердце моего друга новыми, незнакомыми энергиями. А заодно стать с ним одним целым. «Но едва-едва успел я блеск лица ее поймать, ускользая, гостья ко лбу мне прижгла свою печать. С той поры ее печати мне ничем уже не смыть. Вечно юной царь-девице я не в силах изменить». Классика. Данте и Беатриче. Петрарка и Лаура. Мережковский и Гиппиус. Блок и Менделеева. Мой юный друг и София Премудрость Божия.

«Я думаю часто о нежных, чистых, изящных красавицах, об их светлых и прелестных улыбках, думаю о молодых, целомудренных любовницах, идущих ради любви на смерть, о прекрасных, невинных и гордых девушках с белоснежной душой, знающих все и ничего не боящихся. Таких женщин нет. Впрочем, я не прав. Наверно, такие женщины есть, но мы с вами их никогда не увидим. Вы еще, может быть, увидите, но я – нет». Увы и ах.

Мой юный друг посвятил своей возлюбленной стихотворение. В нем собственно всё и объясняется. Я никогда не читал ничего более пронзительного и трогательного. Такие строки навечно остаются в мировой антологии любовной лирики. Наверное, мой друг стесняется их опубликовать. Поэтому я с удовольствием приму такой грех на себя.

Девочка

Ночь, что перетекает в утро.

Сумерки.

На кровати лежит девочка,

с игрушкой –

плюшевым чебурашкой

(девочка говорит:

«Чебурашка похож на тебя»).

Девочка спит.

Ее волосы

растрепаны по-мальчишески:

несколько дней назад

в радостном исступлении

девочка остригла их

перочинным ножиком.

 

Девочке снятся сны.

Она видит

стеклянные колокольчики.

Астры, манго и хризантемы,

красную икру,

утопающую в сметане,

и пирамиды Египта

в пластах пустыни.

Седобородых шаманов,

стоиков-учеников Марка Аврелия,

Олдоса Хаксли в пейоте

и целые сады психотропных кактусов,

гитары группы The Swans

и группы The Cure,

и еще средоточие

музыкальных инструментов,

сделанных специально для нее

покорными ей мужчинами

(у девочки уже есть такие).

 

Во сне девочка видит

уйму всего красивого:

старинные броши из аметиста,

табакерки,

инкрустированные ракушками

с берега Черного моря,

всевозможные кораллы и минералы –

столько «штучек»,

даже не перечислить.

 

Переворачиваясь с бока на бок

в эмбриональных позах во сне,

девочка едва слышно сопит,

смеется, мурлыкает.

Я не называю девочку кошкой.

Наверное, это пошло –

или, может, так подумает девочка?

Я не знаю.

 

Честно говоря, я люблю чулки

и не верю в пошлое.

Я называю девочку зайцем, белкой.

А еще иногда козочкой,

очень ласково – вот так «козочка».

В ответ на это девочка притворяется,

что сердится на меня.

 

Девочка не глупа, отнюдь.

Анимализм скорее

проявляется в ее физике.

Я люблю ладони девочки и ее ступни,

похожие на копытца.

Меня возбуждают ее тяжелые груди

при лёгком стане,

бугорок черной шерсти на ее лоне.

 

Девочка лунолика:

ей очень идет Луна

и дешевый парфюм,

смешанный с едким потом –

животное и искусственное,

делающие ее гетерой.

Я люблю это в девочке,

но одновременно очень ее боюсь.

Однажды, когда я был в наркотиках,

девочка увидела в моем взгляде,

что я боюсь.

 

Я очень люблю,

когда девочка тихо стонет –

и не важно, что было тому причиной.

 

Девочка – ускользающая структура

и в то же время –

она домашняя девочка.

Быть может, все-таки стоит

называть девочку кошкой?

 

Мои сны исключительно заурядны –

Как дверные ручки

на заводском конвейере

или завод

по производству стульчаков для унитазов.

Сны обыденного,

окопная проза подпольной жизни.

Как я снимаю другую квартиру,

чтобы соседи не мешали за стенкой

девочке спать,

поминки, все всё время умирают,

и скоро я тоже начну хоронить людей,

канитель необязательных встреч

в мареве города без Луны,

зубной врач, который хочет

изуродовать меня брекетами.

Как я ищу деньги,

у меня все время нет денег,

а если они есть,

то через месяц они закончатся.

 

Я рано разучился

прыгать из жизни в сон

и, закрыв глаза,

впадаю обратно в жизнь,

как на периферии холодных рек

с агрессивным,

сбивающим с ног течением.

 

Мне не снится красивое.

Кап-кап-кап.

Кап-кап.

Кап-кап-кап.

 

 

Девочка,

что лежит на моей кровати,

умеет быть счастливой

отсутствию всякой тварности,

галлюцинациям и видениям.

 

Девочка до крайности иллюзорна,

и еще она девочка.

Она беспечна

и ей нельзя быть другой.

Она меня уже поранила,

и ранит меня еще,

и ей нельзя быть другой.

 

Мой друг, художник,

однажды сказал про девочку

«она нетварна».

Но это совсем не так,

мой друг ошибся,

просто ее не понял.

Девочка – нежный зверь,

который должен всегда жить в чуде,

как в клетке,

много смеяться

и временами плакать –

совсем недолго,

как дети от впечатлений жизни,

и поэтому днем их кладут спать

несмотря на прыткое нежелание

опустить голову на подушку.

Поэтому девочка спит так много.

 

Мне хочется трех вещей –

сырости, тепла и манких иллюзий.

Их нет во сне,

но они есть в девочке.

 

Во сне девочка вертится,

плавно сгибая и разгибая руки и ноги.

Наморщив нос,

сжимается калачом

и, улыбнувшись,

распластывается

по кровати пружинкой.

 

Когда девочка проснется утром,

я женюсь на ней.